Если только это можно назвать шуткой.
– Ни хрена себе! – Стэн поскреб бороду, расплываясь в широкой улыбке.
Похоже, он так же рад видеть меня, подумалось Моррису, как священник рад новой овце в своей пастве. Стэн, предводитель англосаксов.
Моррису не следовало снимать такую просторную квартиру, важно заметил Стэн. Теперь настала пора расплачиваться за мотовство: вот если бы он поселился с кем-нибудь за компанию, то сэкономил бы кучу денег на аренде. Впрочем, если старина Моррис не прочь пожить в их халупе последнюю пару недель, а потом вместе рвануть в Турцию, то милости просим. Неподалеку от Измира есть клевый островок, там можно припеваючи жить на доллар в день. Стэн с кокетливой фамильярностью подцепил Морриса под локоть, и тот, сбитый с толку этим никчемным разговором, пробормотал, что, возможно, так и поступит, – и тут же, конечно, разозлился на себя за то, что не сжег этот явно не пригодный к плаванию корабль.
Но больше всего Морриса раздражала правда, которую он поведал на том роковом обеде в доме Массимины, когда рассказывал вымышленную историю о невесте Стэна: чертов американец и в самом деле богат! И родительница Стэна действительно владеет целой сетью мотелей в Калифорнии. А чем занимается ее сынок? Изображает нищего хиппаря, да еще в Италии, где и нужно-то всего ничего, чтобы жить с комфортом, – так нет, обретается в какой-то крысиной норе с пятью такими же придурками («мы, иммигранты, должны держаться вместе»), прекрасно сознавая, что в любую минуту может выбраться из этой грязи и первым самолетом умотать в свой Лос-Анжелес.
Я хотя бы не лицемерю, подумал Моррис, хотя бы это я могу о себе сказать. С вечеринки он ушел ни с кем не попрощавшись.
* * *
Дома он сделал бутерброд с пармезаном и выдвинул ящик буфета. Среди груды кассет лежала стопка бумаг, он достал и разложил листы на столе.
ЛОВКИЙ ВОР ОКАЗАЛСЯ ПРОСТОФИЛЕЙ! – гласил заголовок на последней странице «Арены»; с типично журналистской небрежностью в статейке описывалось, как какой-то несчастный болван с риском для жизни вскарабкался на шесть метров, цепляясь за ветви глицинии, разбил окно и… не взял ничего, кроме дешевой бронзовой копии, цена которой едва ли превышает стоимость металла.
Моррис проглядел остальные бумаги. Письмо от синьоры Тревизан, счета из газовой компании, две нудные открытки от отца (Ты лишь оттягиваешь черный день, сынок… Какого черта они продолжают назойливо напоминать друг другу о своем существовании?), несколько официальных писем из Милана с отказом в работе, пространная душещипательная писулька от Массимины, на которую он так пока и не ответил, и, наконец, все эти проспекты от «Гуччи» и ежедневник синьора Картуччо, где против имен Луиджины и Моники красовались восклицательные знаки.
Жуя сыр, Моррис внимательно перечитал ежедневник. Впереди его ждала скука очередного утомительно-пустого вечера. Еще в университете он заметил, что все вокруг, да отчасти он сам, одержимы желанием влиться в общество взаимного обожания, которое надежнее самых крепких уз связывает тебя с остальным миром. Должно быть, то же самое происходит, когда принимаешь чужую религию или обретаешь семью: ты уже не одинок в своих надеждах и страхах, в своей ненависти и вере, у тебя вырабатывается общинный иммунитет к укусам извне. Общие иллюзии – вот верное название всей этой лаже.
Но предоставленный самому себе в чужой стране, ты вынужден в одиночку ковыряться в собственной душе, выискивая гордость и достоинство, вглядываешься в зеркало, словно надеясь обнаружить ту хлипкую соломинку, за которую можно ухватиться и выплыть из всего этого дерьма. Найти себя в себе – такое под силу лишь виртуозам. Занятие для избранных. Подлинная мука, когда вечер за вечером, выходные за выходными открываются перед тобой бездонной, непреодолимой пропастью, а если впереди лето без конца и без края… Порой так и подмывает искушение начать писать книги, или картины, или еще какую ахинею, чем и занимается в Италии добрая половина его соплеменников (даже глупенькая Памела Пиннингтон объявила, что чувствует себя художницей). А можно затеять игру в вольнодумство и завоевывать трофеи на этом поприще. Как, например, миляга бисексуал Стэн, в кругу своей компашки напоминающий похотливого мормона.
Но Моррис не желал бросаться в крайности. Нет, будь он проклят, если уподобится кретинам, что от темна до темна корпят над холстами или рукописями лишь для того, чтобы их творения снисходительно отложили в сторону недоумки, заправляющие в этой области (разве можно вообразить, будто кто-то опубликует труд Стэна «Европа у ног американских хиппи»?). Во всяком случае, он слишком уважает искусство, чтобы самому баловаться никчемными поделками. А мысль разыгрывать из себя донжуана никогда не прельщала Морриса – чересчур уж беспорядочна жизнь покорителя сердец. Кроме того, его интересует собственное тело и собственная душа, а чужие тела и чужие души не по его части.
Каждый человек – это остров, – сообщил Моррис в диктофон. – Боже, помоги ему.
И все же он должен что-то предпринять! Все равно, что. Пусть даже что-то совершенно безрассудное. Или жизнь так и будет утекать мало-помалу вместе с талантом, хорошим вкусом и энергией, которые он вынужден растрачивать впустую. Моррис обернулся к буфету, пошарил под грудой кассет и старых железнодорожных билетов, достал блокнот с отрывными страницами. В нем осталось всего четыре-пять листков, поэтому сначала он потренировался на обороте счетов за газ.
Для чего нужна эта мудацкая жизнь, бился в голове неотвязный вопрос. И куда движется Моррис Дакворт, если вообще куда-то движется?
Egregio Signor Cartuccio, – вывел он корявыми детскими буквами, не столько потому что хотел скрыть свой почерк, сколько потому, что знал: ничто не выглядит более пугающим, чем детская непосредственность. – Помните меня? Американский дипломат. Ха-ха! Ваша папка и Ваш ежедневник все еще у меня, и теперь я наконец закончил свое расследование. Если не хотите, чтобы жена узнала о Ваших гнусных интрижках с Луиджиной и Моникой, то будьте добры оставить скромную по моему мнению, сумму в пять миллионов лир…
Где оставить?
О почтовом переводе не может быть и речи. С другой стороны, Картуччо живет в Триесте, и надо быть идиотом, чтобы тащиться почти за двести миль, теша себя хлипкой надеждой, что у этого парня хватит глупости раскошелиться. Впрочем, не такая уж это куча денег. Картуччо, наверное, за месяц зарабатывает не меньше. А то и за неделю. Господи, до чего ж невыносимо сознавать, что на свете миллионы людей зарабатывают в неделю столько, сколько ему хватило бы на целый год…
Так что же делать?
Моррис взял ежедневник и перелистал страницы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
– Ни хрена себе! – Стэн поскреб бороду, расплываясь в широкой улыбке.
Похоже, он так же рад видеть меня, подумалось Моррису, как священник рад новой овце в своей пастве. Стэн, предводитель англосаксов.
Моррису не следовало снимать такую просторную квартиру, важно заметил Стэн. Теперь настала пора расплачиваться за мотовство: вот если бы он поселился с кем-нибудь за компанию, то сэкономил бы кучу денег на аренде. Впрочем, если старина Моррис не прочь пожить в их халупе последнюю пару недель, а потом вместе рвануть в Турцию, то милости просим. Неподалеку от Измира есть клевый островок, там можно припеваючи жить на доллар в день. Стэн с кокетливой фамильярностью подцепил Морриса под локоть, и тот, сбитый с толку этим никчемным разговором, пробормотал, что, возможно, так и поступит, – и тут же, конечно, разозлился на себя за то, что не сжег этот явно не пригодный к плаванию корабль.
Но больше всего Морриса раздражала правда, которую он поведал на том роковом обеде в доме Массимины, когда рассказывал вымышленную историю о невесте Стэна: чертов американец и в самом деле богат! И родительница Стэна действительно владеет целой сетью мотелей в Калифорнии. А чем занимается ее сынок? Изображает нищего хиппаря, да еще в Италии, где и нужно-то всего ничего, чтобы жить с комфортом, – так нет, обретается в какой-то крысиной норе с пятью такими же придурками («мы, иммигранты, должны держаться вместе»), прекрасно сознавая, что в любую минуту может выбраться из этой грязи и первым самолетом умотать в свой Лос-Анжелес.
Я хотя бы не лицемерю, подумал Моррис, хотя бы это я могу о себе сказать. С вечеринки он ушел ни с кем не попрощавшись.
* * *
Дома он сделал бутерброд с пармезаном и выдвинул ящик буфета. Среди груды кассет лежала стопка бумаг, он достал и разложил листы на столе.
ЛОВКИЙ ВОР ОКАЗАЛСЯ ПРОСТОФИЛЕЙ! – гласил заголовок на последней странице «Арены»; с типично журналистской небрежностью в статейке описывалось, как какой-то несчастный болван с риском для жизни вскарабкался на шесть метров, цепляясь за ветви глицинии, разбил окно и… не взял ничего, кроме дешевой бронзовой копии, цена которой едва ли превышает стоимость металла.
Моррис проглядел остальные бумаги. Письмо от синьоры Тревизан, счета из газовой компании, две нудные открытки от отца (Ты лишь оттягиваешь черный день, сынок… Какого черта они продолжают назойливо напоминать друг другу о своем существовании?), несколько официальных писем из Милана с отказом в работе, пространная душещипательная писулька от Массимины, на которую он так пока и не ответил, и, наконец, все эти проспекты от «Гуччи» и ежедневник синьора Картуччо, где против имен Луиджины и Моники красовались восклицательные знаки.
Жуя сыр, Моррис внимательно перечитал ежедневник. Впереди его ждала скука очередного утомительно-пустого вечера. Еще в университете он заметил, что все вокруг, да отчасти он сам, одержимы желанием влиться в общество взаимного обожания, которое надежнее самых крепких уз связывает тебя с остальным миром. Должно быть, то же самое происходит, когда принимаешь чужую религию или обретаешь семью: ты уже не одинок в своих надеждах и страхах, в своей ненависти и вере, у тебя вырабатывается общинный иммунитет к укусам извне. Общие иллюзии – вот верное название всей этой лаже.
Но предоставленный самому себе в чужой стране, ты вынужден в одиночку ковыряться в собственной душе, выискивая гордость и достоинство, вглядываешься в зеркало, словно надеясь обнаружить ту хлипкую соломинку, за которую можно ухватиться и выплыть из всего этого дерьма. Найти себя в себе – такое под силу лишь виртуозам. Занятие для избранных. Подлинная мука, когда вечер за вечером, выходные за выходными открываются перед тобой бездонной, непреодолимой пропастью, а если впереди лето без конца и без края… Порой так и подмывает искушение начать писать книги, или картины, или еще какую ахинею, чем и занимается в Италии добрая половина его соплеменников (даже глупенькая Памела Пиннингтон объявила, что чувствует себя художницей). А можно затеять игру в вольнодумство и завоевывать трофеи на этом поприще. Как, например, миляга бисексуал Стэн, в кругу своей компашки напоминающий похотливого мормона.
Но Моррис не желал бросаться в крайности. Нет, будь он проклят, если уподобится кретинам, что от темна до темна корпят над холстами или рукописями лишь для того, чтобы их творения снисходительно отложили в сторону недоумки, заправляющие в этой области (разве можно вообразить, будто кто-то опубликует труд Стэна «Европа у ног американских хиппи»?). Во всяком случае, он слишком уважает искусство, чтобы самому баловаться никчемными поделками. А мысль разыгрывать из себя донжуана никогда не прельщала Морриса – чересчур уж беспорядочна жизнь покорителя сердец. Кроме того, его интересует собственное тело и собственная душа, а чужие тела и чужие души не по его части.
Каждый человек – это остров, – сообщил Моррис в диктофон. – Боже, помоги ему.
И все же он должен что-то предпринять! Все равно, что. Пусть даже что-то совершенно безрассудное. Или жизнь так и будет утекать мало-помалу вместе с талантом, хорошим вкусом и энергией, которые он вынужден растрачивать впустую. Моррис обернулся к буфету, пошарил под грудой кассет и старых железнодорожных билетов, достал блокнот с отрывными страницами. В нем осталось всего четыре-пять листков, поэтому сначала он потренировался на обороте счетов за газ.
Для чего нужна эта мудацкая жизнь, бился в голове неотвязный вопрос. И куда движется Моррис Дакворт, если вообще куда-то движется?
Egregio Signor Cartuccio, – вывел он корявыми детскими буквами, не столько потому что хотел скрыть свой почерк, сколько потому, что знал: ничто не выглядит более пугающим, чем детская непосредственность. – Помните меня? Американский дипломат. Ха-ха! Ваша папка и Ваш ежедневник все еще у меня, и теперь я наконец закончил свое расследование. Если не хотите, чтобы жена узнала о Ваших гнусных интрижках с Луиджиной и Моникой, то будьте добры оставить скромную по моему мнению, сумму в пять миллионов лир…
Где оставить?
О почтовом переводе не может быть и речи. С другой стороны, Картуччо живет в Триесте, и надо быть идиотом, чтобы тащиться почти за двести миль, теша себя хлипкой надеждой, что у этого парня хватит глупости раскошелиться. Впрочем, не такая уж это куча денег. Картуччо, наверное, за месяц зарабатывает не меньше. А то и за неделю. Господи, до чего ж невыносимо сознавать, что на свете миллионы людей зарабатывают в неделю столько, сколько ему хватило бы на целый год…
Так что же делать?
Моррис взял ежедневник и перелистал страницы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67