Та же история случается всякий раз, когда он пытался написать письмо в газету. Начинаешь с очень ясной и четкой мысли – оторвать наконец взгляд от земли, изменить себя в корне – но не успеваешь додумать ее до конца, как оказывается, что мысль – не такая уж и ясная. Напротив, слишком путаная и затейливая.
* * *
В два часа ночи на улице залаяла собака. Моррис проснулся от жуткого воя, протяжного и леденящего, словно выл оборотень. Затем снова раздался громкий лай – всего в паре ярдов от окна. Как всегда после внезапного пробуждения, у Морриса свело челюсти, язык распух и саднил. Он лежал, вслушиваясь в собачий лай, в висках пульсировало от ярости, от бессильной ярости, которая, казалось, готова вырваться на волю через усталые глазные яблоки. Мало того, что у тебя умерла мать, единственный человек на всем белом свете, которому ты был небезразличен. Мало того, что ты родился нищим, а отец у тебя – накачанный пивом вонючий и грязный мужлан. Мало того, что ежеминутно приходится плыть против течения. Мало того, что тебя вышвырнули из университета и несчетное количество раз отказали в работе – да в «Гардиан» не хватит места, чтобы перечислить все вакансии, на которые ты пытался устроиться… Так нет, в довершение всего этого дерьма, каждую ночь соседская псина рвет в клочья твой сон, и ты вынужден лежать бревном, давиться тошнотой, которая подкатывает к горлу от невозможности заснуть, снова и снова перемалывать тоску, отчаяние и чувство, что тебя провели, оставили с носом, снова и снова думать о том, что ошибся, и теперь у тебя ничего нет, даже жалкой надежды, даже иллюзии, что твоя долбаная каторга когда-нибудь закончится.
Несмолкаемый собачий лай отражался от стен внутреннего дворика и, казалось, проникал прямо в мозг, словно острая пика в жидкую грязь. Лежа на спине, Моррис заплакал, слезы жалости едкими капельками скатывались по лицу. Он проклят, просто-напросто проклят. Проклят! Ведь больше никого в целом мире эта вонючая псина не беспокоит, никому нет дела до ее истошного лая. У всех – своя скорлупа. А он наг и беззащитен, обречен на эту смертную муку. Но он ведь ее не заслужил. Ничем не заслужил.
* * *
* * *
На следующее утро Моррис купил на пьяцца Эрбе открытку и написал отцу вежливое и милое послание:
Дорогой папа, надеюсь, у тебя все хорошо. Полагаю, ты здорово потрудился на нашем участке и как следует подготовился к летнему сезону. У меня все замечательно. Дождей нет. Стоят чудесные солнечные деньки. С работой все отлично. Если найду время, то, может, и выберусь летом на недельку. Всего наилучшего, дорогой папа.
МОРРИС.
Текст вышел просто на загляденье. И почему жизнь порой кажется непрерывным диалогом с отцом? Моррис надписал адрес – 68, Санбим-роуд, Северный Актон, Лондон СЗ10, Gran Bretagna – купил в табачной лавке марку, бросил открытку в ящик, что висел в дальнем конце площади, после чего отправился на поиски новой рубашки и парадных брюк.
Вычурность или простота – вот в чем вопрос. Современность или классика? Разумеется, эта деревенщина ждет обычного делового костюма. Серьезного молодого человека, который может предложить юной девушке надежность и основательность (пусть у них и достаточно денег, чтобы содержать молодых хоть до второго пришествия). Было бы неплохо, одеться этак по-особенному, чтобы сразить их наповал, чтоб затаили дыхание от восторга и одобрения, чтоб с первого взгляда поняли: он не тот, кого они ждали, – он гораздо, гораздо лучше. Так поступил бы всякий истинный художник. Но Моррис сомневался, что сумеет сейчас справиться с такой задачей. Наверное, все же лучше остановиться на простом костюме и приберечь вдохновение, дабы оно прорвалось в разговоре или жестах.
В итоге Моррис выбрал неброскую рубашку болотного цвета в мелкую клетку, которая превосходно гармонировала с его твидовым пиджаком (прозрачный намек на английское происхождение, так же как и фирменный галстук его колледжа), и итальянские брюки из чесаной шерсти, прекрасно смотревшиеся в любой обстановке. Разумеется, Моррис потратил больше денег, чем собирался, и на мгновение у него мелькнула мысль: чем же он оплатит счет за газ. Но зима уже позади. Какая разница, даже если газ отключат к чертовой матери? Плевать, он испытывал странное чувство, что скоро не нужно будет думать ни о том, как изловчиться и сэкономить лишнюю тысячу лир, ни о том, сумеет ли он набрать двадцать уроков в неделю. Он дошел до предела, до последней точки, он слишком долго и безуспешно играл по их правилам, играл слишком упорно, слишком серьезно, слишком честно. И теперь настало время либо задохнуться, либо разорвать наконец путы, которые стискивают тебя все сильнее и сильнее.
Раскошелившись на сто тысяч лир, Моррис ощущал себя человеком, беззаботно избавляющимся от иностранной валюты, которая завтра ему уже не понадобится. Довольный этой метафорой, он послал молодой темноволосой продавщице обаятельную улыбку.
Теперь его путь лежал в «Станд» – за кремом для папки. Моррис любил ухаживать за красивыми вещами и потому тщательно выбирал марку крема, дотошно вчитывался в инструкции на тюбиках и баночках. С обычной дешевкой он не церемонился (взять, к примеру, его беспощадно ободранные башмаки), но к красивым вещицам относился бережно, почти с нежностью (загадка из загадок: непостижимо, откуда в затхлом Северном Актоне могла пробудиться тяга к стилю и хорошему вкусу у юнца, который даже не подозревал о существовании таких понятий).
Моррис думал, что придет срок, и он станет обладателем множества красивых вещей, будет часами холить их, получая от этого воистину неземное наслаждение. (О, он мог бы обучить этому искусству и Массимину, если до этого дойдет. Девица казалась вполне понятливой и обучаемой.)
Впрочем, самое главное в этой папке, размышлял Моррис, кончиками пальцев втирая крем, заключается не во внешней красоте, а в той дьявольской уверенности, с какой он тогда ее украл. Вот с такой уверенностью он и хотел бы прожить жизнь, именно этой уверенности ему чертовски недостает. Да и откуда ей взяться, когда бульшую часть дня носишься по городу от одного ученика к другому, чтобы заработать горстку лир.
Моррис тогда возвращался поездом из Милана, где обновлял свой паспорт. В купе с ним ехал всего один человек. Дело было поздно вечером. Моррис чувствовал себя удивительно бодро после дня, проведенного в праздности. Попутчику удалось навязать ему разговор, и Моррис не признался, что он – простой преподаватель английского. Что такое учитель, в конце концов? Пустое место. Человек, из которого не вышло ничего другого. Разве репетиторами становятся по доброй воле? И Моррис сказал, что он американец (почему бы и нет?), дипломат из американского консульства в Венеции;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
* * *
В два часа ночи на улице залаяла собака. Моррис проснулся от жуткого воя, протяжного и леденящего, словно выл оборотень. Затем снова раздался громкий лай – всего в паре ярдов от окна. Как всегда после внезапного пробуждения, у Морриса свело челюсти, язык распух и саднил. Он лежал, вслушиваясь в собачий лай, в висках пульсировало от ярости, от бессильной ярости, которая, казалось, готова вырваться на волю через усталые глазные яблоки. Мало того, что у тебя умерла мать, единственный человек на всем белом свете, которому ты был небезразличен. Мало того, что ты родился нищим, а отец у тебя – накачанный пивом вонючий и грязный мужлан. Мало того, что ежеминутно приходится плыть против течения. Мало того, что тебя вышвырнули из университета и несчетное количество раз отказали в работе – да в «Гардиан» не хватит места, чтобы перечислить все вакансии, на которые ты пытался устроиться… Так нет, в довершение всего этого дерьма, каждую ночь соседская псина рвет в клочья твой сон, и ты вынужден лежать бревном, давиться тошнотой, которая подкатывает к горлу от невозможности заснуть, снова и снова перемалывать тоску, отчаяние и чувство, что тебя провели, оставили с носом, снова и снова думать о том, что ошибся, и теперь у тебя ничего нет, даже жалкой надежды, даже иллюзии, что твоя долбаная каторга когда-нибудь закончится.
Несмолкаемый собачий лай отражался от стен внутреннего дворика и, казалось, проникал прямо в мозг, словно острая пика в жидкую грязь. Лежа на спине, Моррис заплакал, слезы жалости едкими капельками скатывались по лицу. Он проклят, просто-напросто проклят. Проклят! Ведь больше никого в целом мире эта вонючая псина не беспокоит, никому нет дела до ее истошного лая. У всех – своя скорлупа. А он наг и беззащитен, обречен на эту смертную муку. Но он ведь ее не заслужил. Ничем не заслужил.
* * *
* * *
На следующее утро Моррис купил на пьяцца Эрбе открытку и написал отцу вежливое и милое послание:
Дорогой папа, надеюсь, у тебя все хорошо. Полагаю, ты здорово потрудился на нашем участке и как следует подготовился к летнему сезону. У меня все замечательно. Дождей нет. Стоят чудесные солнечные деньки. С работой все отлично. Если найду время, то, может, и выберусь летом на недельку. Всего наилучшего, дорогой папа.
МОРРИС.
Текст вышел просто на загляденье. И почему жизнь порой кажется непрерывным диалогом с отцом? Моррис надписал адрес – 68, Санбим-роуд, Северный Актон, Лондон СЗ10, Gran Bretagna – купил в табачной лавке марку, бросил открытку в ящик, что висел в дальнем конце площади, после чего отправился на поиски новой рубашки и парадных брюк.
Вычурность или простота – вот в чем вопрос. Современность или классика? Разумеется, эта деревенщина ждет обычного делового костюма. Серьезного молодого человека, который может предложить юной девушке надежность и основательность (пусть у них и достаточно денег, чтобы содержать молодых хоть до второго пришествия). Было бы неплохо, одеться этак по-особенному, чтобы сразить их наповал, чтоб затаили дыхание от восторга и одобрения, чтоб с первого взгляда поняли: он не тот, кого они ждали, – он гораздо, гораздо лучше. Так поступил бы всякий истинный художник. Но Моррис сомневался, что сумеет сейчас справиться с такой задачей. Наверное, все же лучше остановиться на простом костюме и приберечь вдохновение, дабы оно прорвалось в разговоре или жестах.
В итоге Моррис выбрал неброскую рубашку болотного цвета в мелкую клетку, которая превосходно гармонировала с его твидовым пиджаком (прозрачный намек на английское происхождение, так же как и фирменный галстук его колледжа), и итальянские брюки из чесаной шерсти, прекрасно смотревшиеся в любой обстановке. Разумеется, Моррис потратил больше денег, чем собирался, и на мгновение у него мелькнула мысль: чем же он оплатит счет за газ. Но зима уже позади. Какая разница, даже если газ отключат к чертовой матери? Плевать, он испытывал странное чувство, что скоро не нужно будет думать ни о том, как изловчиться и сэкономить лишнюю тысячу лир, ни о том, сумеет ли он набрать двадцать уроков в неделю. Он дошел до предела, до последней точки, он слишком долго и безуспешно играл по их правилам, играл слишком упорно, слишком серьезно, слишком честно. И теперь настало время либо задохнуться, либо разорвать наконец путы, которые стискивают тебя все сильнее и сильнее.
Раскошелившись на сто тысяч лир, Моррис ощущал себя человеком, беззаботно избавляющимся от иностранной валюты, которая завтра ему уже не понадобится. Довольный этой метафорой, он послал молодой темноволосой продавщице обаятельную улыбку.
Теперь его путь лежал в «Станд» – за кремом для папки. Моррис любил ухаживать за красивыми вещами и потому тщательно выбирал марку крема, дотошно вчитывался в инструкции на тюбиках и баночках. С обычной дешевкой он не церемонился (взять, к примеру, его беспощадно ободранные башмаки), но к красивым вещицам относился бережно, почти с нежностью (загадка из загадок: непостижимо, откуда в затхлом Северном Актоне могла пробудиться тяга к стилю и хорошему вкусу у юнца, который даже не подозревал о существовании таких понятий).
Моррис думал, что придет срок, и он станет обладателем множества красивых вещей, будет часами холить их, получая от этого воистину неземное наслаждение. (О, он мог бы обучить этому искусству и Массимину, если до этого дойдет. Девица казалась вполне понятливой и обучаемой.)
Впрочем, самое главное в этой папке, размышлял Моррис, кончиками пальцев втирая крем, заключается не во внешней красоте, а в той дьявольской уверенности, с какой он тогда ее украл. Вот с такой уверенностью он и хотел бы прожить жизнь, именно этой уверенности ему чертовски недостает. Да и откуда ей взяться, когда бульшую часть дня носишься по городу от одного ученика к другому, чтобы заработать горстку лир.
Моррис тогда возвращался поездом из Милана, где обновлял свой паспорт. В купе с ним ехал всего один человек. Дело было поздно вечером. Моррис чувствовал себя удивительно бодро после дня, проведенного в праздности. Попутчику удалось навязать ему разговор, и Моррис не признался, что он – простой преподаватель английского. Что такое учитель, в конце концов? Пустое место. Человек, из которого не вышло ничего другого. Разве репетиторами становятся по доброй воле? И Моррис сказал, что он американец (почему бы и нет?), дипломат из американского консульства в Венеции;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67