– На лице Массимины отразилось сомнение.
– Нет, она сказала, что ночует у подруги, а домой наведывается днем, проверить, все ли в порядке. Поэтому вчера ты никого и не застала. Мне повезло, что я поймал сегодня Паолу.
– Должно быть, это Джузеппина. Ее подруга.
– Точно. – От Морриса не укрылась печаль, набежавшая на лицо девушки. – Тоскуешь по дому? Скучаешь?
Поезд ворвался в первый из череды длинных туннелей, что прорезают Апеннины. Во внезапной темноте, под грохот колес, рука Массимины нырнула меж его коленей, скользнула дальше.
– С тобой – нет! – Ей приходилось почти кричать, голос заглушал отражающийся от стен туннеля грохот. – После прошлой ночи – нет!
– Паола дала мне адрес, по которому ты можешь написать маме, – прокричал в ответ Моррис. – Напиши ей теплое письмецо, может, она тогда смягчится.
Письмо они сочинили вместе, на вокзале в Терни, где поезд сделал остановку минут на двадцать. Еще в Римини Массимина купила лимонно-желтую писчую бумагу, украшенную по левому краю незабудками. Массимина излила на бумаге все свои чувства, но самые трогательные, самые проникновенные слова подобрал Моррис, который и прожил-то в Италии неполных два года. Суть письма сводилась к тому, что они очень-очень счастливы и поженятся, когда Мими исполнится восемнадцать, и они так хотели бы получить благословение милой мамы. У нас больше нет сомнений, звучал дружный дуэт. Моррис тоже поставил свою подпись и собственной рукой приписал, что сожалеет о взаимных недоразумениях и от всей души желает, чтобы все проблемы поскорее остались позади. Строчки получились искренними и непринужденными: он ведь и впрямь обрадовался, если б удалось умаслить будущую тещу. Словно ничего еще не решено…
Около половины третьего поезд отошел от Терни, и оставшуюся часть пути Моррис, глазел в окошко на золотистые пшеничные поля, перемежаемые виноградной зеленью, и внушал себе, что он спокоен, совершенно спокоен. Если не водить глазами, сосредоточив взгляд в одной точке, то изумрудная зелень виноградных листьев, наложенная на золотистый ковер пшеницы, начинает баюкать, баюкать, и все мысли из головы улетучиваются, растворяются в пустоте… К тому времени, когда в начале пятого стали подъезжать к Риму, мозг Морриса очистился от беспокойного хлама и вновь был готов к работе.
Поручив Массимине занять очередь в кафе, купить две чашечки капуччино и найти свободный столик, Моррис подхватил чемодан – пока сдаст его в камеру хранения и отправит письмо. Марки, купленные в табачном киоске, он наклеил на конверт, где по трафарету был выведен адрес Бобо, и опустил письмо в почтовый ящик. Другое письмо он изорвал в мелкие клочья и выбросил в урну.
Глава четырнадцатая
Был вечер пятницы, 17 июня – миновала неделя, с точностью почти до часа, как Массимина ушла из своего родного дома в Квиндзано, и оставалось шесть дней до того, как, согласно указаниям, дорожная сумка с жалкими 800 миллионами лир от семейства Тревизан должна оказаться в купе первого класса экспресса Милан-Палермо, прибывающего в Рим ровно в полдень. После этого у Морриса имелось две возможности: либо сесть на судно, отплывающее в Грецию, либо паромом переправиться на Сардинию, чтобы в тишине и спокойствии передохнуть в доме Грегорио, а в Верону вернуться ранней осенью, когда следов уже не сыскать. Кто знает, возможно, он даже согласится преподавать пару часов в неделю, чтобы никто не удивлялся.
Так что эта ночь – своеобразный экватор, и, насколько мог судить Моррис, пока все шло гладко. Но на следующее утро, в субботу, он проснулся с адской мигренью, тело его жгли тысячи раскаленных угольков, постель пропиталась потом, в глаза словно швырнули горсть песка, в ушах хрипел расстроенный радиоприемник, а кишечник поминутно скручивало. Моррис заболел.
Вчера они праздновали. По уверениям Морриса, первый вечер в Риме – прекрасный повод немножко покутить, поэтому они нашли пансион чуть дороже обычного, в переулках за площадью Квиринале. (Какая разница, что на этот раз пришлось показать паспорт? Похоже, никто не проверял, где он был до сих пор, а в понедельник он позвонит в квестуру и сообщит, что планы у него поменялись и он сейчас в Риме.) К шести часам вечера с формальностями было покончено, они затащили чемодан в номер и, не задерживаясь там, отправились пить, есть и веселиться.
Наслаждаясь вечерней прохладой, они прошлись по площади Венеции, полюбовались на совершенный в своем уродстве памятник Виктору-Эммануилу II и двинулись по оживленной виа деи Фори Империали; солнце указывало им путь, отбрасывая на теплый асфальт длинные тени, мерцая розовыми бликами на стенах Колизея. Может, стоило оставить у себя фотоаппараты Джакомо, раздумывал Моррис, всегда ведь хотелось попробовать себя в фотографии, наверняка он стал бы в этом деле настоящим профессионалом.
(Его изумляла нереальность случившегося. Нереальность убийства. Сознаешь, что в мире полным-полно убийц всех мастей, военных преступников, растлителей малолетних, которые сами не верят в свои злодеяния. Истина состоит в том, что каждый способен на преступление, но не каждый способен в нем признаться. Любой кухонный нож может стать орудием убийства, и любой человек мысленно убивал тысячу раз. Надо лишь соединить желание и возможность. Папа, странно, что ты, человек со столь сильным характером, так никого и не убил… А если убил? Не чересчур ли внезапно исчезла из его жизни костлявая хохотушка Эйлин? О, теперь предостаточно пищи для ума и корма для диктофона.)
Моррис купил путеводитель, и, обойдя Колизей, они побродили по открытым для посетителей уголкам форума и Палатина, пока не стемнело и служители не выставили туристов. Массимина, не умолкая ни на секунду, несла восторженную чушь – утомительно, конечно, но наслаждаться древним городом ее болтовня не мешала. Он всегда мечтал побывать здесь – и вот Рим у его ног, истинный осколок величественного прошлого, а не какие-то жалкие английские развалины, что испуганно жмутся в центрах городов средь неоновых вывесок и вульгарных бетонных построек. Нет, здесь куда больше гармонии и цельности, в этом городе есть нечто такое, что связывает воедино и остервенелую автомобильную суету, и древние руины, заросшие оливами и апельсиновыми деревьями, и длиннющие жаркие улицы с пышными названиями, этакими знаменами славного прошлого: улица Святого Теодора, улица Темных Лавок.
Массимина все щебетала и щебетала, но Моррис не слушал. Он постигал истину, которую в первые дни супружества познает каждый свежеиспеченный муж: есть время слушать, и есть время затыкать уши. Женщины буквально набиты легкомысленной шелухой, без которой мужчина вполне способен обойтись. Но даже не обращая на Массимину внимания, он сознавал, что ему доставляет удовольствие само ее общество, мысль о физической близости с этой девушкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
– Нет, она сказала, что ночует у подруги, а домой наведывается днем, проверить, все ли в порядке. Поэтому вчера ты никого и не застала. Мне повезло, что я поймал сегодня Паолу.
– Должно быть, это Джузеппина. Ее подруга.
– Точно. – От Морриса не укрылась печаль, набежавшая на лицо девушки. – Тоскуешь по дому? Скучаешь?
Поезд ворвался в первый из череды длинных туннелей, что прорезают Апеннины. Во внезапной темноте, под грохот колес, рука Массимины нырнула меж его коленей, скользнула дальше.
– С тобой – нет! – Ей приходилось почти кричать, голос заглушал отражающийся от стен туннеля грохот. – После прошлой ночи – нет!
– Паола дала мне адрес, по которому ты можешь написать маме, – прокричал в ответ Моррис. – Напиши ей теплое письмецо, может, она тогда смягчится.
Письмо они сочинили вместе, на вокзале в Терни, где поезд сделал остановку минут на двадцать. Еще в Римини Массимина купила лимонно-желтую писчую бумагу, украшенную по левому краю незабудками. Массимина излила на бумаге все свои чувства, но самые трогательные, самые проникновенные слова подобрал Моррис, который и прожил-то в Италии неполных два года. Суть письма сводилась к тому, что они очень-очень счастливы и поженятся, когда Мими исполнится восемнадцать, и они так хотели бы получить благословение милой мамы. У нас больше нет сомнений, звучал дружный дуэт. Моррис тоже поставил свою подпись и собственной рукой приписал, что сожалеет о взаимных недоразумениях и от всей души желает, чтобы все проблемы поскорее остались позади. Строчки получились искренними и непринужденными: он ведь и впрямь обрадовался, если б удалось умаслить будущую тещу. Словно ничего еще не решено…
Около половины третьего поезд отошел от Терни, и оставшуюся часть пути Моррис, глазел в окошко на золотистые пшеничные поля, перемежаемые виноградной зеленью, и внушал себе, что он спокоен, совершенно спокоен. Если не водить глазами, сосредоточив взгляд в одной точке, то изумрудная зелень виноградных листьев, наложенная на золотистый ковер пшеницы, начинает баюкать, баюкать, и все мысли из головы улетучиваются, растворяются в пустоте… К тому времени, когда в начале пятого стали подъезжать к Риму, мозг Морриса очистился от беспокойного хлама и вновь был готов к работе.
Поручив Массимине занять очередь в кафе, купить две чашечки капуччино и найти свободный столик, Моррис подхватил чемодан – пока сдаст его в камеру хранения и отправит письмо. Марки, купленные в табачном киоске, он наклеил на конверт, где по трафарету был выведен адрес Бобо, и опустил письмо в почтовый ящик. Другое письмо он изорвал в мелкие клочья и выбросил в урну.
Глава четырнадцатая
Был вечер пятницы, 17 июня – миновала неделя, с точностью почти до часа, как Массимина ушла из своего родного дома в Квиндзано, и оставалось шесть дней до того, как, согласно указаниям, дорожная сумка с жалкими 800 миллионами лир от семейства Тревизан должна оказаться в купе первого класса экспресса Милан-Палермо, прибывающего в Рим ровно в полдень. После этого у Морриса имелось две возможности: либо сесть на судно, отплывающее в Грецию, либо паромом переправиться на Сардинию, чтобы в тишине и спокойствии передохнуть в доме Грегорио, а в Верону вернуться ранней осенью, когда следов уже не сыскать. Кто знает, возможно, он даже согласится преподавать пару часов в неделю, чтобы никто не удивлялся.
Так что эта ночь – своеобразный экватор, и, насколько мог судить Моррис, пока все шло гладко. Но на следующее утро, в субботу, он проснулся с адской мигренью, тело его жгли тысячи раскаленных угольков, постель пропиталась потом, в глаза словно швырнули горсть песка, в ушах хрипел расстроенный радиоприемник, а кишечник поминутно скручивало. Моррис заболел.
Вчера они праздновали. По уверениям Морриса, первый вечер в Риме – прекрасный повод немножко покутить, поэтому они нашли пансион чуть дороже обычного, в переулках за площадью Квиринале. (Какая разница, что на этот раз пришлось показать паспорт? Похоже, никто не проверял, где он был до сих пор, а в понедельник он позвонит в квестуру и сообщит, что планы у него поменялись и он сейчас в Риме.) К шести часам вечера с формальностями было покончено, они затащили чемодан в номер и, не задерживаясь там, отправились пить, есть и веселиться.
Наслаждаясь вечерней прохладой, они прошлись по площади Венеции, полюбовались на совершенный в своем уродстве памятник Виктору-Эммануилу II и двинулись по оживленной виа деи Фори Империали; солнце указывало им путь, отбрасывая на теплый асфальт длинные тени, мерцая розовыми бликами на стенах Колизея. Может, стоило оставить у себя фотоаппараты Джакомо, раздумывал Моррис, всегда ведь хотелось попробовать себя в фотографии, наверняка он стал бы в этом деле настоящим профессионалом.
(Его изумляла нереальность случившегося. Нереальность убийства. Сознаешь, что в мире полным-полно убийц всех мастей, военных преступников, растлителей малолетних, которые сами не верят в свои злодеяния. Истина состоит в том, что каждый способен на преступление, но не каждый способен в нем признаться. Любой кухонный нож может стать орудием убийства, и любой человек мысленно убивал тысячу раз. Надо лишь соединить желание и возможность. Папа, странно, что ты, человек со столь сильным характером, так никого и не убил… А если убил? Не чересчур ли внезапно исчезла из его жизни костлявая хохотушка Эйлин? О, теперь предостаточно пищи для ума и корма для диктофона.)
Моррис купил путеводитель, и, обойдя Колизей, они побродили по открытым для посетителей уголкам форума и Палатина, пока не стемнело и служители не выставили туристов. Массимина, не умолкая ни на секунду, несла восторженную чушь – утомительно, конечно, но наслаждаться древним городом ее болтовня не мешала. Он всегда мечтал побывать здесь – и вот Рим у его ног, истинный осколок величественного прошлого, а не какие-то жалкие английские развалины, что испуганно жмутся в центрах городов средь неоновых вывесок и вульгарных бетонных построек. Нет, здесь куда больше гармонии и цельности, в этом городе есть нечто такое, что связывает воедино и остервенелую автомобильную суету, и древние руины, заросшие оливами и апельсиновыми деревьями, и длиннющие жаркие улицы с пышными названиями, этакими знаменами славного прошлого: улица Святого Теодора, улица Темных Лавок.
Массимина все щебетала и щебетала, но Моррис не слушал. Он постигал истину, которую в первые дни супружества познает каждый свежеиспеченный муж: есть время слушать, и есть время затыкать уши. Женщины буквально набиты легкомысленной шелухой, без которой мужчина вполне способен обойтись. Но даже не обращая на Массимину внимания, он сознавал, что ему доставляет удовольствие само ее общество, мысль о физической близости с этой девушкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67