Вообще о ней помалкивал - она могла стоить и ему и командиру звена жизни.
* * *
Погода портилась. Высоко в осеннем небе запестрели полосой белые перья, будто оброненные пролетающими над крымской степью лебедями, да так и не упали на землю. По утру солнце пыталось разогнать заслонявшую его рябь и не выбралось из нее до вечера. А к ночи ветер погнал отарами облака.
Проснулся Любимов по привычке рано. За маленьким окошком брезжил мрачный рассвет. B хате не хватало воздуха. Любимов натянул брюки, сунул ноги в белые с отворотами бурки и, накинув на плечи куртку, вышел на крыльцо. Ветер швырнул в лицо горсть водяной пыли. Облака бежали низко над крышами, клочьями цеплялись за дырявое крыло ветряка, дымком кружились в побуревших макушках деревьев. Шел мелкий противный дождь. Со стрехи непрерывно срывались капли, со звоном шлепались у осунувшейся завалинки в выбитую ими канавку. Хозяйский пес забился старое тряпье под лавкой, приоткрыл один глаз и не спускал его с Любимова.
- Что, Сирко, замерз? - подмигнул ему Любимов. - Дождик не нравится? Мне тоже. Ненастье вызвало в душе капитана одновременно два чувства: чувство облегчения, что наконец-то после изнурительного напряжения эскадрилья денек передохнет, и чувство досады - каприз погоды лишает возможности поддержать пехоту в ее неимоверно трудном положении. Подумал об Одессе. Она не выходила из головы с того дня, когда узнал о приказе Ставки Верховного Главнокомандования об эвакуации Одесского оборонительного района. Он знал, еще вчера видел с воздуха своими глазами, что угроза прорыва 11-й немецкой армии в Крым настолько усилилась, он понимал - поддержка Одессы морем так осложнилась, что Ставка вынуждена вывести оттуда войска на усиление обороны Крыма, я смириться с этим не мог. Не мог представить себе гуляющих по Дерибасовской немецких солдат, офицеров на Потемкинской лестнице, чужих актеров на сцене красивейшего в мире оперного театра.
Комэск стоял на низком крылечке деревянной мазанки степняков, дышал влажным воздухом и не знал еще, что ночью бои на Перекопском перешейке, тяжелые кровопролитные бои стихли также внезапно, как начались десять дней назад. А узнав об этом днем, облегченно вздохнул:
- Отстояли, батько, - сказал он Нычу.
И было чему радоваться. Хоть и потеснил противник наши войска, но вырваться на просторы Крыма ему не помогли ни численное превосходство введенных в действие войск, ни значительный перевес в артиллерии, танках и авиации. Каждый клочок земли брался кровью. Красноармейцы и краснофлотцы дрались с таким упорством, сломить которое было невозможно. По нескольку раз переходил из рук в руки каждый населенный пункт, каждая даже незначительная высота.
* * *
В глубине сознания робко шевелилось сомнение: «Может, с Одессой поторопились, выстояла бы?» Потом эта мысль все бойче и смелей пробивалась наружу, подыскивала себе опору в перекопском затишье, в наступлении 9-й армии Южного фронта. Но опоры там никакой не было, потому что 9-я армия уже не наступала, она с боями вновь отходила на восток, а недобрые вести об этом до 5-й эскадрильи, до Ивана Степановича, еще не дошли.
Все это он узнал позднее. А сейчас под шум дождя с сожалением подумал о вынужденной передышке, хотел было пройти к старому, покосившемуся сараю посмотреть небо - нет ли где просвета, да пожалел в грязь белые бурки. В них он летал, а мокрая обувь в полет не годится. Иван Степанович вернулся в хату переобуться. В распахнутую дверь потянуло свежестью. И мы с комиссаром как по команде, вскочили. Ныч, увидев Любимова одетым, обеспокоенно спросил:
- Проспали?
Не дожидаясь ответа, мы стали торопливо одеваться. Любимов подождал, пока мы полностью собрались и деловито похвалил:
- Молодцы. В полминуты уложились. - А теперь досыпать.
Но досыпать уже никому не хотелось. Народ потянулся в столовую. По дороге нам встретился командир авиабазы.
- Лучшего дня для бани не подобрать, - сказал интендант.
Любимов искоса глянул на батьку Ныча, которому выдался самый подходящий денек для лекций. Но у комиссара тоже живое тело, как у всех, скучает по горячей воде, да по веничку, чистого белья просит. Мылись-то последний раз с месяц назад.
- Затапливай, - согласился Ныч.
- А мы ее с ночи топим. Хоть сейчас приводите людей. Тут совсем рядом, у заброшенного ветряка.
Эскадрилья банилась, стриглась, брилась, чистилась. К обеду впервые в Тагайлы собрались все помолодевшие, свеженькие, будто к празднику какому приготовились. Семен Минин откуда-то притащил большую карту Советского Союза. Летчики развесили ее в столовой на стене, начали выяснять, где наши, где немцы, наносить линию фронта. Спорили.
- Батьку бы сюда, - сказал Аллахвердов. - Кокин, - окликнул он своего моториста, - сбегай, дарагой, за комиссаром. Скажи: народ собрался, слушать хочет. Молодой пилот Яша Макеев отыскал на стыке Сумской и Курской областей петляющую змейкой реку Сейм, повел пальцем вверх по синей более тонкой жилке до пересечения ее с железной дорогой на Брянск.
- Вот моя речка, - показал он старшему лейтенанту Минину которого успел полюбить за отзывчивую душу. - Называется Свапа.
- Как, как? - не понял Минин.
- Свапа, - повторил Макеев. - Не слыхали? Есть такая, приток Сейма. А вот Дмитров-Льговский; Районный центр. Тут поблизости должна быть и моя деревня Ждановка. Мы с командиром земляки, - добавил он с гордостью. - Куряне. Напрямик до его Глушкова километров сто.
- Ничего себе земляки, - засмеялся Филатов. - Я думал из одной деревни.
Яша спорить не стал. Он-то знал: вдалеке от дома и за двести километров-земляк. Мимолетная радость, что отыскал на большой карте родные места, тут же угасла. Макеев получил на днях письмо от родителей, но это, пожалуй, последнее. Немцы, если еще не там, то где-то рядом. Севернее танки Гудериана прорвали нашу оборону и жмут на Орел, сдерживаемые только бомбардировочной авиацией. Южнее - враг устремился к Курску. А деревню его, Макеева, наверное, и брать не будут. Обойдут и все. «Хотя бы отец с матерью выехали к Вале, - подумал Яша. - В Пензе жили бы вместе». Взгляд его метнулся на Восток, через кружочек с надписью Тамбов. Остановился на слове Пенза. Там теперь его семья - жена Валя и двухлетняя Риммочка.
Возле Макеева, пригнувшись, отыскивали донские земли механик-сверхсрочник Петр Бурлаков, которого звали все по имени и отчеству Петром Петровичем, и сержант Терентий Платонов. Немцы уже ворвались в Донбасс, замахнулись уже на Ростов. Линия фронта подвинулась ближе к Новошахтинску и Новочеркасску. У Терентия в Новошахтинске родители. А у Петра Петровича в Новочеркасске мать, жена и дочка. На душе тревожно. Но Петр Петрович надеется еще на сообразительность Ирины. Не станет же она дожидаться, пока война из города не выпустит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
* * *
Погода портилась. Высоко в осеннем небе запестрели полосой белые перья, будто оброненные пролетающими над крымской степью лебедями, да так и не упали на землю. По утру солнце пыталось разогнать заслонявшую его рябь и не выбралось из нее до вечера. А к ночи ветер погнал отарами облака.
Проснулся Любимов по привычке рано. За маленьким окошком брезжил мрачный рассвет. B хате не хватало воздуха. Любимов натянул брюки, сунул ноги в белые с отворотами бурки и, накинув на плечи куртку, вышел на крыльцо. Ветер швырнул в лицо горсть водяной пыли. Облака бежали низко над крышами, клочьями цеплялись за дырявое крыло ветряка, дымком кружились в побуревших макушках деревьев. Шел мелкий противный дождь. Со стрехи непрерывно срывались капли, со звоном шлепались у осунувшейся завалинки в выбитую ими канавку. Хозяйский пес забился старое тряпье под лавкой, приоткрыл один глаз и не спускал его с Любимова.
- Что, Сирко, замерз? - подмигнул ему Любимов. - Дождик не нравится? Мне тоже. Ненастье вызвало в душе капитана одновременно два чувства: чувство облегчения, что наконец-то после изнурительного напряжения эскадрилья денек передохнет, и чувство досады - каприз погоды лишает возможности поддержать пехоту в ее неимоверно трудном положении. Подумал об Одессе. Она не выходила из головы с того дня, когда узнал о приказе Ставки Верховного Главнокомандования об эвакуации Одесского оборонительного района. Он знал, еще вчера видел с воздуха своими глазами, что угроза прорыва 11-й немецкой армии в Крым настолько усилилась, он понимал - поддержка Одессы морем так осложнилась, что Ставка вынуждена вывести оттуда войска на усиление обороны Крыма, я смириться с этим не мог. Не мог представить себе гуляющих по Дерибасовской немецких солдат, офицеров на Потемкинской лестнице, чужих актеров на сцене красивейшего в мире оперного театра.
Комэск стоял на низком крылечке деревянной мазанки степняков, дышал влажным воздухом и не знал еще, что ночью бои на Перекопском перешейке, тяжелые кровопролитные бои стихли также внезапно, как начались десять дней назад. А узнав об этом днем, облегченно вздохнул:
- Отстояли, батько, - сказал он Нычу.
И было чему радоваться. Хоть и потеснил противник наши войска, но вырваться на просторы Крыма ему не помогли ни численное превосходство введенных в действие войск, ни значительный перевес в артиллерии, танках и авиации. Каждый клочок земли брался кровью. Красноармейцы и краснофлотцы дрались с таким упорством, сломить которое было невозможно. По нескольку раз переходил из рук в руки каждый населенный пункт, каждая даже незначительная высота.
* * *
В глубине сознания робко шевелилось сомнение: «Может, с Одессой поторопились, выстояла бы?» Потом эта мысль все бойче и смелей пробивалась наружу, подыскивала себе опору в перекопском затишье, в наступлении 9-й армии Южного фронта. Но опоры там никакой не было, потому что 9-я армия уже не наступала, она с боями вновь отходила на восток, а недобрые вести об этом до 5-й эскадрильи, до Ивана Степановича, еще не дошли.
Все это он узнал позднее. А сейчас под шум дождя с сожалением подумал о вынужденной передышке, хотел было пройти к старому, покосившемуся сараю посмотреть небо - нет ли где просвета, да пожалел в грязь белые бурки. В них он летал, а мокрая обувь в полет не годится. Иван Степанович вернулся в хату переобуться. В распахнутую дверь потянуло свежестью. И мы с комиссаром как по команде, вскочили. Ныч, увидев Любимова одетым, обеспокоенно спросил:
- Проспали?
Не дожидаясь ответа, мы стали торопливо одеваться. Любимов подождал, пока мы полностью собрались и деловито похвалил:
- Молодцы. В полминуты уложились. - А теперь досыпать.
Но досыпать уже никому не хотелось. Народ потянулся в столовую. По дороге нам встретился командир авиабазы.
- Лучшего дня для бани не подобрать, - сказал интендант.
Любимов искоса глянул на батьку Ныча, которому выдался самый подходящий денек для лекций. Но у комиссара тоже живое тело, как у всех, скучает по горячей воде, да по веничку, чистого белья просит. Мылись-то последний раз с месяц назад.
- Затапливай, - согласился Ныч.
- А мы ее с ночи топим. Хоть сейчас приводите людей. Тут совсем рядом, у заброшенного ветряка.
Эскадрилья банилась, стриглась, брилась, чистилась. К обеду впервые в Тагайлы собрались все помолодевшие, свеженькие, будто к празднику какому приготовились. Семен Минин откуда-то притащил большую карту Советского Союза. Летчики развесили ее в столовой на стене, начали выяснять, где наши, где немцы, наносить линию фронта. Спорили.
- Батьку бы сюда, - сказал Аллахвердов. - Кокин, - окликнул он своего моториста, - сбегай, дарагой, за комиссаром. Скажи: народ собрался, слушать хочет. Молодой пилот Яша Макеев отыскал на стыке Сумской и Курской областей петляющую змейкой реку Сейм, повел пальцем вверх по синей более тонкой жилке до пересечения ее с железной дорогой на Брянск.
- Вот моя речка, - показал он старшему лейтенанту Минину которого успел полюбить за отзывчивую душу. - Называется Свапа.
- Как, как? - не понял Минин.
- Свапа, - повторил Макеев. - Не слыхали? Есть такая, приток Сейма. А вот Дмитров-Льговский; Районный центр. Тут поблизости должна быть и моя деревня Ждановка. Мы с командиром земляки, - добавил он с гордостью. - Куряне. Напрямик до его Глушкова километров сто.
- Ничего себе земляки, - засмеялся Филатов. - Я думал из одной деревни.
Яша спорить не стал. Он-то знал: вдалеке от дома и за двести километров-земляк. Мимолетная радость, что отыскал на большой карте родные места, тут же угасла. Макеев получил на днях письмо от родителей, но это, пожалуй, последнее. Немцы, если еще не там, то где-то рядом. Севернее танки Гудериана прорвали нашу оборону и жмут на Орел, сдерживаемые только бомбардировочной авиацией. Южнее - враг устремился к Курску. А деревню его, Макеева, наверное, и брать не будут. Обойдут и все. «Хотя бы отец с матерью выехали к Вале, - подумал Яша. - В Пензе жили бы вместе». Взгляд его метнулся на Восток, через кружочек с надписью Тамбов. Остановился на слове Пенза. Там теперь его семья - жена Валя и двухлетняя Риммочка.
Возле Макеева, пригнувшись, отыскивали донские земли механик-сверхсрочник Петр Бурлаков, которого звали все по имени и отчеству Петром Петровичем, и сержант Терентий Платонов. Немцы уже ворвались в Донбасс, замахнулись уже на Ростов. Линия фронта подвинулась ближе к Новошахтинску и Новочеркасску. У Терентия в Новошахтинске родители. А у Петра Петровича в Новочеркасске мать, жена и дочка. На душе тревожно. Но Петр Петрович надеется еще на сообразительность Ирины. Не станет же она дожидаться, пока война из города не выпустит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52