Привечу, не обижу.
До свиданья, милые мои. Желаю вам скорой победы и всем остаться живыми и невредимыми.
Ваша мать Пелагея Кирилловна Уварова.
Село Пологое, Курской области".
Наташа закончила чтение, но еще долго никто не решался нарушить тишину. Потом Вася Камушкин предложил:
-- Ребята, давайте напишем ей еще письмо!
Комсорг был доволен: в письме упоминалось о его рисунке, в котором он изобразил подвиг Якова Уварова.
-- Надо написать, -- поддержал Шахаев. -- Кому же поручим? -- и он посмотрел на разведчиков. Те поняли и в один голос закричали:
-- Наташе!.. Наташе!
-- Хорошо, я напишу, -- сказала она и вдруг разрыдалась. Она плакала, но не чувствовала прежней тяжести, и слезы были не так горьки, как прежде: сейчас они облегчали. Она поднялась с бревна, на котором сидела до этого, и направилась к своей хате. У крыльца вспомнила:
-- У кого там фурункул, товарищи? Пусть зайдет ко мне!
Теплый ветерок трепал ее волнистые светлые волосы, непокорно выбивавшиеся из-под пилотки. Шахаев, проводил девушку долгим взглядом, удовлетворенно вздохнул.
Он подозвал Панина:
-- Слушай, Сeмeн, почему Вера перестала ходить к нам?
Сенька, застигнутый врасплох, в замешательстве нe мог сразу ничего сказать парторгу.
-- То есть... как почему? А чего ей тут делать?
-- Пусть ходит и дружит с Наташей. A ты дурака не валяй.
Сенька не ответил, но к вечеру, будто по мановению волшебной палочки, толстощекая Вера уже сидела в Наташиной комнате. Подружились они так быстро, как могут подружиться только девушки и то лишь на войне. Об Акиме Вера не спрашивала: это было бы слишком больно для ее новой подруги. В конце концов она начала рассказывать о себе, о своей дружбе, о любви к Сеньке и о том, как все-таки трудно девушкам на фронте, особенно если девушка одна среди ребят. Наташа, казалось, слушала внимательно. Однако, когда Вера спросила ее о чем-то, Наташа не ответила. Она думала о себе, о парторге, о матери Уварова и ее соседке, которая поддержала Кирилловну в большом горе и не дала ей упасть, и Наташе хотелось обнять всех этих хороших, умных и добрых людей. Думала Наташа и о разведчиках. Люди эти, огрубевшие на войне, убивавшие и убивающие врагов, -- эти самые люди окружили ее трогательной заботливостью.
-- Страшно неудобно... кругом хлопцы, -- продолжала рассуждать Вера. -Конечно, ведь мы тоже солдаты. Вот некоторые бойцы и относятся к нам только как к солдатам. А ты знаешь, Наташа, мой Семен пропал! -- вдруг сообщила Вера.
-- Как пропал? -- отвлеклась наконец от своих мыслей Наташа.
-- Опять Акима искать... Знаешь, Сеня просто места себе не находит. С ним сейчас и говорить невозможно. Потемнел, худой стал -- просто страшно за него. Ты знаешь, Наташенька, как он любил твоего Акима!.. А тут они еще поссорились с ним из-за чего-то. Вот Сеня и мучается. Боюсь я за него, Наташенька! -- пухлые губы Веры покривились, и была она похожа сейчас на большого ребенка, готового расплакаться.
Наташа, словно очнувшись, порывисто охватила шею девушки и крепко прижала голову Веры к своей груди.
-- Сестренка моя!.. Родная...
В комнату к девушкам заглянул Марченко, но, ничего не сказав, вышел. Появление Наташи в подразделении повлияло на поведение лейтенанта самым лучшим образом. Он как бы вновь стал таким, каким его знали солдаты раньше: энергичным, стремительным, деятельным. Не давал покоя ни себе, ни старшине, ни командиру взвода. Всюду старался навести порядок, хотя и без того было все хорошо налажено. Пинчуку это очень нравилось.
-- З Марченко щось случилось. Не посидит ни одной минуты на месте. Усе хлопочет. Ось якый вин!.. -- говорил старшина Забарову и довольно приглаживал усы.
Вот и сейчас, выйдя от девушек, Марченко отдавал всякие распоряжения. Наташа и Вера услышали его разговор:
-- Где ты был, Ванин?
-- Акима...
-- Ну, что... нет? Ничего не слышно?
Ответа не последовало.
Вера плотнее прижалась к подруге, будто просила у нее извинения: "Прости, Наташа, что я такая счастливая..." Наташа поняла ее состояние, тихо проговорила, гладя голову Веры:
-- Ничего, сестричка моя... -- Глаза ее были сухи, в них будто навсегда померкла вечно живая, бездонная синь.
Вера подбежала к окну, открыла его, чтобы лучше слышать разговор Марченко с Сенькой. Однако командир уже говорил с Забаровым.
-- ...Под Сталинградом я не так действовал. Я бы не позволил... Помнишь Аксай, я там с горсткой разведчиков четыре дня держался... А Песчанку помнишь?
Забаров что-то ответил глухим голосом, и Вера не расслышала его слов. До них вновь донесся резкий голос командира:
-- Назад тоже нужно оглядываться!
-- Оглядываться, но не глядеть все время, -- уже громче заметил Федор, и подруги услышали эти слова.
Разговор на минуту стих. Потом вновь возобновился.
-- Наши готовятся к ночному штурму города. Утром, видно, двинемся дальше. Начальник штаба приказал сдать машину. Передай Ванину, чтобы отогнал ее в автороту.
Услышав об этом, Ванин даже не пытался возражать. Он был уже безразличен к своему "оппель-блитцу".
-- Пускай забирают, -- равнодушно сказал он.
Когда разговоры за окном стихли, а Вера убежала, очевидно к Сеньке, Наташа вновь принялась листать дневник.
Прочла и непонятные слова: "Следует подумать" и еще несколько коротких записей. Из блокнота выпала какая-то бумажка. Наташа наклонилась и подняла ее.
"В партийную организацию разведроты
от ефрейтора Ерофеенко Акима Тихоновича. Заявление", -
прочитала она. Ниже листок оставался чистым. Времени ли не хватило Акиму, заколебался ли он, кто узнает теперь.
Во дворе уже было темно. Накрапывал дождь. Штурмовики, прижатые почти к самой земле тяжелыми, темными тучами, с ревом проносились над крышами домов, возвращаясь с бомбежки. По улице нескончаемой чередой тянулись повозки. Подтягивались куда-то установки гвардейских минометов.
Возле дома, в котором размещались разведчики, шофер из автороты принимал от Сеньки машину.
-- Где ключ? -- спрашивал он, вытирая черной тряпкой масленые руки.
-- Это ты у немцев спроси, -- посоветовал Ванин, который все еще был не в духе.
-- Я у тебя спрашиваю!
-- Слушай, парень, -- серьезно предупредил Сенька,-- уматывайся-ка ты отсюда подобру-поздорову. А то как бы вот этой штукой тебе красоту не попортил. -- И Ванин внушительно повертел в своих руках заводную ручку. Вид его не предвещал ничего хорошего.
-- А цепи у тебя есть? -- сбавив тон, спросил шофер. -- Дождь начинается. Не доеду. Забуксует.
-- Ну, это уж другой разговор. Цепи имеются. В кузове они.
-- А закурить найдется?
-- Нет, брат. У самого уши пухнут.
-- Плохо вы, разведчики, живете. -- Шофер вывернул карманы брюк и стал вытряхивать в газетный обрывок табачную пыльцу, прикрываясь от ветра и дождевых капель подолом гимнастерки. А Ванин следил, много ли наскребет водитель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
До свиданья, милые мои. Желаю вам скорой победы и всем остаться живыми и невредимыми.
Ваша мать Пелагея Кирилловна Уварова.
Село Пологое, Курской области".
Наташа закончила чтение, но еще долго никто не решался нарушить тишину. Потом Вася Камушкин предложил:
-- Ребята, давайте напишем ей еще письмо!
Комсорг был доволен: в письме упоминалось о его рисунке, в котором он изобразил подвиг Якова Уварова.
-- Надо написать, -- поддержал Шахаев. -- Кому же поручим? -- и он посмотрел на разведчиков. Те поняли и в один голос закричали:
-- Наташе!.. Наташе!
-- Хорошо, я напишу, -- сказала она и вдруг разрыдалась. Она плакала, но не чувствовала прежней тяжести, и слезы были не так горьки, как прежде: сейчас они облегчали. Она поднялась с бревна, на котором сидела до этого, и направилась к своей хате. У крыльца вспомнила:
-- У кого там фурункул, товарищи? Пусть зайдет ко мне!
Теплый ветерок трепал ее волнистые светлые волосы, непокорно выбивавшиеся из-под пилотки. Шахаев, проводил девушку долгим взглядом, удовлетворенно вздохнул.
Он подозвал Панина:
-- Слушай, Сeмeн, почему Вера перестала ходить к нам?
Сенька, застигнутый врасплох, в замешательстве нe мог сразу ничего сказать парторгу.
-- То есть... как почему? А чего ей тут делать?
-- Пусть ходит и дружит с Наташей. A ты дурака не валяй.
Сенька не ответил, но к вечеру, будто по мановению волшебной палочки, толстощекая Вера уже сидела в Наташиной комнате. Подружились они так быстро, как могут подружиться только девушки и то лишь на войне. Об Акиме Вера не спрашивала: это было бы слишком больно для ее новой подруги. В конце концов она начала рассказывать о себе, о своей дружбе, о любви к Сеньке и о том, как все-таки трудно девушкам на фронте, особенно если девушка одна среди ребят. Наташа, казалось, слушала внимательно. Однако, когда Вера спросила ее о чем-то, Наташа не ответила. Она думала о себе, о парторге, о матери Уварова и ее соседке, которая поддержала Кирилловну в большом горе и не дала ей упасть, и Наташе хотелось обнять всех этих хороших, умных и добрых людей. Думала Наташа и о разведчиках. Люди эти, огрубевшие на войне, убивавшие и убивающие врагов, -- эти самые люди окружили ее трогательной заботливостью.
-- Страшно неудобно... кругом хлопцы, -- продолжала рассуждать Вера. -Конечно, ведь мы тоже солдаты. Вот некоторые бойцы и относятся к нам только как к солдатам. А ты знаешь, Наташа, мой Семен пропал! -- вдруг сообщила Вера.
-- Как пропал? -- отвлеклась наконец от своих мыслей Наташа.
-- Опять Акима искать... Знаешь, Сеня просто места себе не находит. С ним сейчас и говорить невозможно. Потемнел, худой стал -- просто страшно за него. Ты знаешь, Наташенька, как он любил твоего Акима!.. А тут они еще поссорились с ним из-за чего-то. Вот Сеня и мучается. Боюсь я за него, Наташенька! -- пухлые губы Веры покривились, и была она похожа сейчас на большого ребенка, готового расплакаться.
Наташа, словно очнувшись, порывисто охватила шею девушки и крепко прижала голову Веры к своей груди.
-- Сестренка моя!.. Родная...
В комнату к девушкам заглянул Марченко, но, ничего не сказав, вышел. Появление Наташи в подразделении повлияло на поведение лейтенанта самым лучшим образом. Он как бы вновь стал таким, каким его знали солдаты раньше: энергичным, стремительным, деятельным. Не давал покоя ни себе, ни старшине, ни командиру взвода. Всюду старался навести порядок, хотя и без того было все хорошо налажено. Пинчуку это очень нравилось.
-- З Марченко щось случилось. Не посидит ни одной минуты на месте. Усе хлопочет. Ось якый вин!.. -- говорил старшина Забарову и довольно приглаживал усы.
Вот и сейчас, выйдя от девушек, Марченко отдавал всякие распоряжения. Наташа и Вера услышали его разговор:
-- Где ты был, Ванин?
-- Акима...
-- Ну, что... нет? Ничего не слышно?
Ответа не последовало.
Вера плотнее прижалась к подруге, будто просила у нее извинения: "Прости, Наташа, что я такая счастливая..." Наташа поняла ее состояние, тихо проговорила, гладя голову Веры:
-- Ничего, сестричка моя... -- Глаза ее были сухи, в них будто навсегда померкла вечно живая, бездонная синь.
Вера подбежала к окну, открыла его, чтобы лучше слышать разговор Марченко с Сенькой. Однако командир уже говорил с Забаровым.
-- ...Под Сталинградом я не так действовал. Я бы не позволил... Помнишь Аксай, я там с горсткой разведчиков четыре дня держался... А Песчанку помнишь?
Забаров что-то ответил глухим голосом, и Вера не расслышала его слов. До них вновь донесся резкий голос командира:
-- Назад тоже нужно оглядываться!
-- Оглядываться, но не глядеть все время, -- уже громче заметил Федор, и подруги услышали эти слова.
Разговор на минуту стих. Потом вновь возобновился.
-- Наши готовятся к ночному штурму города. Утром, видно, двинемся дальше. Начальник штаба приказал сдать машину. Передай Ванину, чтобы отогнал ее в автороту.
Услышав об этом, Ванин даже не пытался возражать. Он был уже безразличен к своему "оппель-блитцу".
-- Пускай забирают, -- равнодушно сказал он.
Когда разговоры за окном стихли, а Вера убежала, очевидно к Сеньке, Наташа вновь принялась листать дневник.
Прочла и непонятные слова: "Следует подумать" и еще несколько коротких записей. Из блокнота выпала какая-то бумажка. Наташа наклонилась и подняла ее.
"В партийную организацию разведроты
от ефрейтора Ерофеенко Акима Тихоновича. Заявление", -
прочитала она. Ниже листок оставался чистым. Времени ли не хватило Акиму, заколебался ли он, кто узнает теперь.
Во дворе уже было темно. Накрапывал дождь. Штурмовики, прижатые почти к самой земле тяжелыми, темными тучами, с ревом проносились над крышами домов, возвращаясь с бомбежки. По улице нескончаемой чередой тянулись повозки. Подтягивались куда-то установки гвардейских минометов.
Возле дома, в котором размещались разведчики, шофер из автороты принимал от Сеньки машину.
-- Где ключ? -- спрашивал он, вытирая черной тряпкой масленые руки.
-- Это ты у немцев спроси, -- посоветовал Ванин, который все еще был не в духе.
-- Я у тебя спрашиваю!
-- Слушай, парень, -- серьезно предупредил Сенька,-- уматывайся-ка ты отсюда подобру-поздорову. А то как бы вот этой штукой тебе красоту не попортил. -- И Ванин внушительно повертел в своих руках заводную ручку. Вид его не предвещал ничего хорошего.
-- А цепи у тебя есть? -- сбавив тон, спросил шофер. -- Дождь начинается. Не доеду. Забуксует.
-- Ну, это уж другой разговор. Цепи имеются. В кузове они.
-- А закурить найдется?
-- Нет, брат. У самого уши пухнут.
-- Плохо вы, разведчики, живете. -- Шофер вывернул карманы брюк и стал вытряхивать в газетный обрывок табачную пыльцу, прикрываясь от ветра и дождевых капель подолом гимнастерки. А Ванин следил, много ли наскребет водитель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92