– Ай-ай! – Кунта отбросил черпак и помчался за ведрами.
– Значит, муллой будешь? – принимая от него ведра, переспросила она.
– Очень хорошо быть муллой, – вздохнул Кунта. Подмигнув Усте, продолжал: – Борода большая, чалма белая и три жаны.
– Зачем же столько жен?
– Сколько у меня будет кунаков! Чай кипятить надо? Бешбармак варить, доить кобыл, кумыс заквашивать? Школу тоже открою…
– Какую школу?
– Мальчишек стану учить по Корану. Сяду в юрте, как царь-патча, рядом камчу положу.
– Бить станешь?
– А как же! Я у муллы две зимы учился. Все муллы так делают. Озорники ведь мальчишки, мало-мало кровь пускать надо, а то совсем слушаться не будут.
Ведя на веревке барашка, подошел Микешка и поздоровался. Посмеиваясь, Устя рассказала ему о мечте Кунты.
– Другой раз зайдет вечером и такое сморозит! – проговорил Микешка. Посматривая на раскрасневшуюся Устю, спросил: – А вы, Устинья Игнатьевна, совсем перестали к нам заходить.
– Да как-то времени нет, – смутившись, быстро ответила Устя.
– Я, Микешка, помогать приду, – наполняя Устины ведра, сказал Кунта. – Вместе зарежем твоего баранчика. Кишки и требуху отдашь мне?
– Отдам, – добродушно ответил Микешка.
Попрощавшись с Устей, он потянул барана к дому, где жил Доменов. Кунта, тронув своего верблюжонка, помахивая кнутом, затарахтел бочкой.
Устя, нацепив на коромысло ведра с водой, стала медленно подниматься на пригорок. Над саманными свежепобеленными избенками радужно курился дымок. Группа рабочих башкир, не признававших праздника, растаскивали черные бревна сгоревшей промывательной фабрики. Слышался скрежет падающих бревен; вихрившаяся над пожарищем сажа разносилась по поселку и оседала на крышах. Темнорукие, в лисьих и волчьих ушанках временные рабочие, раскатывая бревна, орудовали слегами. Обойдя это памятное пожарище, Устя свернула в свой переулок и вошла в сени. Поставив ведра, она разделась. В продолговатой землянке они занимали с Василисой одну комнату с маленькой кухней. Дверью в комнату служила синяя домотканая дерюга, служившая Василисе во время ее мытарств одеялом и периной. Откинув дерюгу, Устя посмотрела на Василису. Гладко причесанная на пробор, она стояла с оголенными руками у корыта и стирала. Мягкие светлые волосы Василисы, заплетенные в две тяжелые косы, жгутами лежали на белых, забрызганных мылом плечах. Покачиваясь сильным телом, она терла куском мыла брезентовую робу. Почувствовав, что на нее смотрят, она обернулась. Устя стояла в дверях, как в рамке, пристально разглядывала раскрасневшуюся от стирки подругу.
– Может, что у вас грязное есть, бросайте, заодно уж, – проговорила Василиса. У нее было чистое, продолговатое лицо, небольшой, чуть хрящеватый нос. Напряженный и нервный изгиб бровей и полноватых губ говорили о силе и твердости характера.
– Спасибо, у меня все чистое, – сказала Устя. Держась за косяк, продолжала: – Гляжу на тебя и думаю, какая ты, Василиса…
– Думаете, наверное, вон какая дуреха, взяла да и выбрала деда внучатого… – улыбаясь, проговорила Василиса.
– Не о том я, – задумчиво ответила Устя.
– У кого что болит…
– Значит, крепко зацепил он твое сердечко? – Устя подошла к рукомойнику и вымыла руки.
– Да крепче некуда.
– Так что же, хочешь к нему в батрачки наниматься?
– Может, и так.
– А дальше что?
– Там видно будет…
– Даже мне не хочешь признаться, – с упреком сказала Устя. – Ну что же, я пошла.
– А вы далеко собираетесь? – спросила Василиса.
– К Даше хочу сходить. Микешу встретила, его скоро на службу возьмут. Даша плачет.
– Будет жить, как все солдатки.
– Но она в положении.
– Значит, еще лучше, не одна будет – с дитем.
– Ну что ты, Васена, за человек! – Устя поцеловала подружку в щеку и убежала.
Домой вернулась Устя в сумерках. В кухне было жарко натоплено. В печке стояла каша в глиняном горшочке и горячий чайник. Обо всем позаботилась Василиса, но сама куда-то ушла. Есть Усте не хотелось. Выпив чашку теплого чая, она взяла книгу и прилегла на кровать. За окном чей-то мужской, тоскливый голос пел под хрипатую гармонь незнакомую грустную песню. Тусклый свет керосиновой лампы резал глаза. Странно и тоскливо было думать, что сегодня первый раз она весь вечер будет одна. Заунывные звуки гармошки печально трогали сердце. Несколько раз Устя вскакивала с кровати и подходила к висевшей на стене шубейке, но тут же опускала руки, садилась на кровать и, скомкав подушку, плакала.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Василий Михайлович сидел у себя дома и что-то увлеченно писал.
Вошла пожилая кухарка, обслуживающая Кондрашова, двигая густыми, русыми бровями, спросила:
– А как насчет самоварчика, Василий Михалыч, ставить сегодня аль нет?
– Непременно, Прасковья Антоновна, – не отрываясь от бумаги, сказал Кондрашов. – Непременно! Наверное, скоро Устинья Игнатьевна придет.
– Запаздывает сегодня ваша гостья, – заметила Прасковья.
Кондрашов взглянул на часы и ахнул. Время показывало десятый час.
– Как же это так? – Василий Михайлович вопрошающе посмотрел сначала на кухарку, а потом снова на часы. – Неужели столько времени? – Он приложил часы к уху. Часы стучали, равномерно отсчитывая секунды.
– Время пропасть сколько! – откликнулась Прасковья. – Семь-то у хозяина било, когда я от всенощной шла, а теперь поди скоро и полночь.
– Ну, предположим, до полночи еще далеко, – возразил Кондрашов и тут же испуганно спросил: – А вдруг захворала?
– Все может быть, – кивнула Прасковья. – Так греть самовар-то?
– Обязательно греть! Должна быть, – убежденно проговорил Василий Михайлович и поднялся со стула. Он был в белоснежной, заботливо отутюженной рубашке, в отлично сшитом жилете, хорошо подстрижен и тщательно выбрит. Быстро собрав в кучу разбросанные бумаги, он прошелся до порога и тут же вернулся к столу, смутно прислушиваясь к тихому голосу Прасковьи.
– Один разок не явилась, а вы уже и забегали, будто какой молоденький… Ох грехи наши тяжкие! – Прасковья перекрестилась.
– Вы о чем? – остановившись перед нею, спросил Василий Михайлович.
– А о том, что жениться вам пора и – концы в воду…
– Какие такие концы?
– Не маленький, сам понять должон, как порочишь девку-то, – с грубоватой простотой ответила Прасковья.
Осененный жгучей, нехорошей догадкой, Кондрашов раскрыл было рот, но подходящих слов не нашел. Взглянув на упрямо стоявшую перед ним Прасковью, нахмурился, проговорил суховато:
– Ладно, Прасковья Антоновна, ставьте ваш самовар все-таки…
«Вот ведь, брат, какая история, а?» – Василий Михайлович растерянно остановился посреди комнаты. Абажур настольной лампы бросал вокруг тревожный свет. Высокая стопка бумаги с ровными, мелко написанными строчками лежала на краю стола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91