– Вот именно! Нас должен убедить сам процесс труда, – настаивал будущий премьер Временного правительства России.
Предложение, которое внес сенатор Манухин через петербургских юристов, на этот раз было отвергнуто. Однако петербургская комиссия решила настоять на своем. Особенно этого хотел сенатор, а его поддерживала администрация. Тут снова активизировалась в стачкоме легальная группа меньшевиков. Полностью соглашаясь с Манухиным и юристами, они потребовали провести заседание центрального стачкома вторично, на котором Керенский, по свидетельству историков, произнес «огнеподобную» речь, красочно рисуя желание адвокатов посмотреть собственными глазами, как жестоко эксплуатируются рабочие, добывая этот греховный металл… А по существу, все обстояло очень просто. Администрация надеялась, что рабочие, выйдя на работу, уже не бросят ее. Чувствуя, что предложение юристов с помощью меньшевиков может пройти, Черепахин внес поправку: выйти на работу сроком на две недели, не больше. Поправка прошла. Главный управляющий, узнав об этой поправке, пришел в бешенство. О всех действиях сенатора Манухина и юридической комиссии шпики доносили Белозерову почти ежечасно.
– Вы что, не можете прибрать этого Черепахина? – говорил Белозеров исправнику Галкину.
– Искусно прячется, – отвечал исправник. Его агенты постоянно обнюхивали места, где мог собираться стачком. За всеми ссыльными большевиками пустили топтунов.
Черепахин во избежание ареста тайно кочевал с прииска на прииск, но связи с товарищами не терял. О всех затеях петербургской комиссии он был хорошо осведомлен. За три дня до окончания установленного срока, когда рабочие должны были вновь бросить работу, Георгий Васильевич прибыл на Феодосиевский прииск, собрал старост и взял с них слово, что они уговорят рабочих выполнить постановление стачкома. В назначенный день рабочие не вышли на работу. Всюду возникали собрания и митинги. Теперь рабочие всех приисков выставляли одно категорическое требование: вывезти всех до единого с Ленских приисков.
– Здесь пролита кровь наших детей, – сняв шапку, говорил Герасим Голубенков. У него было убито два сына. – Пролита кровь наших братьев, товарищей. Мы не можем оставаться на этой горькой земле, не можем!
– Не можем! – гулко вторили ему тысячи голосов.
Выкрики сопровождались стоном и женскими воплями:
– Проклятие палачам на веки вечные!
Предполагаемый отъезд как-то сразу же всколыхнул, взбудоражил многотысячную массу.
Услышав о таком решении, главный управляющий Белозеров заметался, посещая поочередно то сенатора Манухина, то чиновника Майша, порученца и посредника иркутского губернатора. Не легкое это было занятие – уговаривать сразу двух высокопоставленных чиновников и молить их о помощи. Чтобы хоть чем-нибудь подкрепить остатки былого могущества витимских заправил, Манухин и Майш, по подсказке Иннокентия Белозерова, решили сыграть на самых сокровенных чувствах рабочих. Они организовали на Надеждинском прииске панихиду по убитым, верно рассчитав, что большое горе внушит суровым людям истинное благочестие и смирение… Почтить память погибших товарищей пришло огромное количество народа. Позлащенную ризу священника освещало солнце. Пахло ладаном. Печально шевелились губы, повторяя привычные слова молитв. Из широко разинутой глотки черноволосого дьякона лились те самые заупокойные слова, от которых холодела кровь, слышался протяжный вздох, снова лились слезы. Поначалу все шло, как подобает быть на всякой панихиде. Едва смолкли голоса священника и дьякона и не успел еще рассеяться в воздухе кадильный дымок, как на появившийся около аналоя стул вдруг вскочил порученец Майш и начал громко читать телеграмму, в которой излагались верноподданнические чувства Николаю Второму. Закончив чтение, Майш предложил проголосовать за послание и отправить его царю в Петербург. Выступление Майша было так неожиданно, что среди рабочих наступила гробовая, тягостная тишина. Казалось, что несколько тысяч людей перестали дышать. Среди молящихся началось замешательство.
– Гляди, как чувствительно расписал, хоть самим реветь впору! – нарочито громко проговорил Буланов.
– Как бы, паря, они нас не объегорили! – сказал Пастухов.
– Вот то-то и оно! – подхватил Архип Гордеевич. Толкнув локтем стоявшего рядом Черепахина, добавил: – Слушай, председатель, может, какое словечко скажешь?
– Тут уж не словечко, а бой надо давать, – поднимаясь на носки, решительно проговорил Георгий Васильевич. – Подняться бы куда? – добавил он и беспомощно оглянулся.
Небольшая группа членов стачкома была плотно стиснута густой толпой со всех сторон, пошевелиться было трудно.
– Полезай нам на плечи. – Архип быстро обнял Пастухова и подставил свое могучее плечо. Оратора мгновенно подхватили еще чьи-то сильные руки и подняли над притихшей толпой. На Черепахина уставились тысячи удивленно раскрытых глаз. Женщины и дети замерли около суровых, массивных, свежевыструганных крестов. У подножия самого большого креста, поставленного на братской могиле, лежал камень с множеством горящих на нем свеч. Ветер стих и перестал качать хилую кладбищенскую поросль. Непокрытые головы людей щедро ласкало солнце.
– Прошу внимания, товарищи! – начал Черепахин, оглядывая напряженно притихшую толпу. – Мы сегодня поминаем наших братьев, которые лежат здесь, под этими большими крестами! Мы скорбим, товарищи!
Где-то сбоку от оратора застонала и всхлипнула женщина:
– Палачи! Как они смеют!
– А вот так, товарищи! – подхватил Черепахин. – Ведь посмел же министр внутренних дел Макаров заявить в Государственной думе, что «так было, так и будет»! Не успела еще высохнуть рабочая кровь на Дворцовой площади, и она уже пролита здесь, на Лене. Преступление совершено царскими правителями, никакими фальшивыми словесами его не замажешь, опилками древесными не засыплешь!
Эти слова, как раскаленные камни, больно ударили по незажившим ранам. Толпа возмущенно загудела, заволновалась и выступившего вслед за Черепахиным Майша почти не слушала. Губернаторский порученец потрясал бумагой и требовал именем господа бога поддержать его.
– Господа! Прошу вас, господа! Проголосуем именем его!.. – вопил чиновник, но голос его тонул в тяжелом людском ропоте.
Из четырех тысяч человек за посылку верноподданнической телеграммы проголосовали только семь, и то это были административные чиновники. Ни один рабочий руки не поднял.
– Этому, господа, нет названия! – растерянно озираясь, простонал сенатор Манухин.
– Есть название! – Черепахин снова очутился на плечах рабочих. – Это называется рабочая солидарность! Я предлагаю поднять руки, чтобы навсегда покинуть шахты Витима и Олекмы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91