– заявила Афикит, подражая красноречию мальчугана. – Мне удивительно повезло!
Не теряя серьезности, Кирах подбородком показал на Маранаса.
– Ты сохранила свободу или жизнь, потому что он прудж! Даже если этот прудж поддерживал слишком… слишком… отношения со старым годаппи из полного воды дома. Это и был твой единственный шанс!
Он сказал несколько слов старухе на своем языке. Они осторожно подняли Маранаса и уложили на скамью.
Афикит была на грани рвоты. Она не знала, было ли это постоянное ощущение недомогания вызвано вонью одежд, сладковатым ароматом крови на руках, тяжелым запахом от кожи старухи, пряного духа от волос пруджей или унизительным воспоминанием о нападении бродяг в момент ее рематериализации во дворе развалин…
* * *
Когда она пришла в себя, ужасная головная боль приковала ее, обнаженную и дрожащую, к растрескавшимся булыжникам мостовой. Сиракузянка еще не преодолела временного разрыва, следствия путешествия с помощью деремата, как люди в лохмотьях с выпученными глазами и ужасающими лицами бросились на нее. Подгоняемая страхом, она вскочила на ноги и бросилась прочь по лабиринту провалившихся лестниц, разбитых коридоров, комнат-тупиков. Она исколола ноги ржавыми гвоздями, острыми ребрами камней, в кожу вонзилось множество заноз. Афикит слышала взрывы голосов, вопли, ругательства. Она спряталась в кладовой, вход в которую был завален кучей гравия, досками и балками. После телепортации, вызывавшей неимоверную усталость, безумное бегство окончательно ее истощило. Ей понадобилось долгое время, чтобы прийти в себя, скорчившись на старом пружинном диване и не обращая внимания на черных и коричневых тараканов, которые кишели в щелях гнилого пола.
Она постепенно обрела основные ментальные и физические способности. В здании вновь царила тишина. Она осторожно выбралась из укрытия, убедилась, что мародеры прекратили преследование, и отыскала заплесневелые лохмотья в опрокинутом мусорном ящике. Афикит поспешно натянула их на себя, борясь с тошнотой. Потеря облегана, второй кожи, вызвала в ней чувство тоски и уязвимости. На пустынных улицах города ей казалось, что взгляды редких прохожих насквозь пронзают ее, видят до глубины души, крадут ее сокровенное, ее душу, ее жизнь. Эта фобия обнаженности, общая для всех сиракузян, властвовала над ней, как злокозненное существо, ослабляя ее психический потенциал.
Когда она наконец локализовала жилище Митсу, ей пришлось долго концентрировать свои мысли, чтобы войти в контакт с другом отца. В ответ бывший смелла вызвал защитный звук и закрыл мозг для любого общения. Именно тогда она перехватила мысли юного пруджа, мысли убийц-притивов и поняла, что старик находится под постоянным наблюдением скаита-чтеца.
Огорченная и плохо контролирующая технику защитного звука, она не смогла найти способа вступить в контакт со Шри Митсу. Лишь догадалась, что в послании бывшего смелла Маранасу говорилось о третьем наставнике.
* * *
– Оставайся здесь, дама годаппи, – сказал Кирах. – Здесь ты в безопасности. А я отправляюсь за Панапией, матерью Маранаса.
И исчез, словно тень. Афикит опустилась на подушку. Психическая струна, связывавшая ее с отцом, оборвалась, и она знала, хотя не хотела признаваться в этом, что разрыв был окончательным. Шри Алексу остался на Сиракузе, чтобы отвести подозрения скаитов и дать дочери маленький шанс ускользнуть от них. Он пожертвовал собой ради нее.
Отныне она осталась в мире одна, одна со своей печалью, одна со своими неуместными слезами, которые загоняла в себя невероятными усилиями воли, одна со своим неумелым контролем эмоций, одна с непомерным желанием вновь стать маленькой девочкой-любимицей, которой уже не была. В голове ее пронеслось несколько воспоминаний: Сиракуза, голубоватые отсветы Солнца Сапфир, благородное лицо отца, Двусезонье, дождь, удивленное и волнующее выражение служащего агентства путешествий, руины здания, отвратительные рожи бродяг, ее выставленное напоказ тело, рана Маранаса, детишки, пыль, бегство по Матане, жара, кровь… жара… Все в ее глазах закружилось. Лица, формы, цвета смешались в вихре… Она потеряла сознание.
Ее разбудил пронзительный голос. Она лежала на матрасе в комнате с яркими обоями. Склонившись над ней, старая Инония протягивала ей глиняную тарелку, от которой поднимался пряный дымок. Позади нее, прислонившись к стене, стоял, скрестив руки на груди, Кирах Хитрец. Его круглое лицо было необычайно серьезным.
– Ешь, дама годаппи, – произнес маленький прудж. – У тебя силы на исходе.
Считая, что она сделала все возможное, Инония поставила тарелку рядом с матрасом.
– Маранас умрет, – бесстрастно продолжил Кирах. – Его жизнь уходит с кровью. Диски этих мерзавцев притивов не прощают!
Инония вышла из комнаты, и Афикит почувствовала облегчение, ибо вид ее костлявого, высохшего тела вызывал у нее невольное отвращение.
– Ешь! – приказал Кирах. – Это традиционное блюдо пруджей: внутренности барвана, священного животного, маринованные в острых пряностях и диких травах. Нет ничего лучше, чтобы обрести силы!
Афикит вдруг поняла, что не ела уже двое стандартных суток. Пустой желудок требовал, чтобы его насытили. Поскольку она не видела рядом с тарелкой ни древней вилки, ни ложки, ни приборов, используемых на Сиракузе, она вопросительно поглядела на мальчишку. Тот понял смущение девушки.
– Пруджи едят с помощью пальцев.
Она полностью зависела от своих хозяев и не хотела оскорблять их, попирая местные обычаи. Она села, схватила тарелку и погрузила пальцы в блюдо. Первый контакт с горячей, жирной, густой, как каша, едой заставил ее вздрогнуть от отвращения. Я стала чужачкой, подумала она с горечью, я стала грубой, опустилась до уровня человекозверей. Я одета в лохмотья, я ем руками! Отец, увижу ли я вас когда-нибудь?
Она впервые по-настоящему смирилась со смертью отца, которую до сих пор считала абстрактной поверхностной мыслью и не успела ее усвоить. Она бессознательно отказывалась смотреть реальности в лицо. Теперь приняла истину, и тот факт, что ей больше не надо сопротивляться, принес облегчение и умиротворение, хотя неимоверная печаль не ушла.
Она схватила кусок мяса и сунула его в рот. Жаркий огонь охватил ее глотку. Долго сдерживаемые слезы брызнули из глаз. Она не плакала с десяти лет. И эти два горячих ручейка, стекавших по щекам, пробудили в ней забытые воспоминания и подавленные ощущения.
– Остро, не так ли? – воскликнул Кирах. – Кухня Инонии сурова для нежных ртов! Ты… случаем, не из миров Центра, дама годаппи?
Огонь охватил и пищевод, но, чувствуя неодолимую нужду в восстановлении сил, Афикит заставила себя есть.
Все произошло не так, как они предполагали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152
Не теряя серьезности, Кирах подбородком показал на Маранаса.
– Ты сохранила свободу или жизнь, потому что он прудж! Даже если этот прудж поддерживал слишком… слишком… отношения со старым годаппи из полного воды дома. Это и был твой единственный шанс!
Он сказал несколько слов старухе на своем языке. Они осторожно подняли Маранаса и уложили на скамью.
Афикит была на грани рвоты. Она не знала, было ли это постоянное ощущение недомогания вызвано вонью одежд, сладковатым ароматом крови на руках, тяжелым запахом от кожи старухи, пряного духа от волос пруджей или унизительным воспоминанием о нападении бродяг в момент ее рематериализации во дворе развалин…
* * *
Когда она пришла в себя, ужасная головная боль приковала ее, обнаженную и дрожащую, к растрескавшимся булыжникам мостовой. Сиракузянка еще не преодолела временного разрыва, следствия путешествия с помощью деремата, как люди в лохмотьях с выпученными глазами и ужасающими лицами бросились на нее. Подгоняемая страхом, она вскочила на ноги и бросилась прочь по лабиринту провалившихся лестниц, разбитых коридоров, комнат-тупиков. Она исколола ноги ржавыми гвоздями, острыми ребрами камней, в кожу вонзилось множество заноз. Афикит слышала взрывы голосов, вопли, ругательства. Она спряталась в кладовой, вход в которую был завален кучей гравия, досками и балками. После телепортации, вызывавшей неимоверную усталость, безумное бегство окончательно ее истощило. Ей понадобилось долгое время, чтобы прийти в себя, скорчившись на старом пружинном диване и не обращая внимания на черных и коричневых тараканов, которые кишели в щелях гнилого пола.
Она постепенно обрела основные ментальные и физические способности. В здании вновь царила тишина. Она осторожно выбралась из укрытия, убедилась, что мародеры прекратили преследование, и отыскала заплесневелые лохмотья в опрокинутом мусорном ящике. Афикит поспешно натянула их на себя, борясь с тошнотой. Потеря облегана, второй кожи, вызвала в ней чувство тоски и уязвимости. На пустынных улицах города ей казалось, что взгляды редких прохожих насквозь пронзают ее, видят до глубины души, крадут ее сокровенное, ее душу, ее жизнь. Эта фобия обнаженности, общая для всех сиракузян, властвовала над ней, как злокозненное существо, ослабляя ее психический потенциал.
Когда она наконец локализовала жилище Митсу, ей пришлось долго концентрировать свои мысли, чтобы войти в контакт с другом отца. В ответ бывший смелла вызвал защитный звук и закрыл мозг для любого общения. Именно тогда она перехватила мысли юного пруджа, мысли убийц-притивов и поняла, что старик находится под постоянным наблюдением скаита-чтеца.
Огорченная и плохо контролирующая технику защитного звука, она не смогла найти способа вступить в контакт со Шри Митсу. Лишь догадалась, что в послании бывшего смелла Маранасу говорилось о третьем наставнике.
* * *
– Оставайся здесь, дама годаппи, – сказал Кирах. – Здесь ты в безопасности. А я отправляюсь за Панапией, матерью Маранаса.
И исчез, словно тень. Афикит опустилась на подушку. Психическая струна, связывавшая ее с отцом, оборвалась, и она знала, хотя не хотела признаваться в этом, что разрыв был окончательным. Шри Алексу остался на Сиракузе, чтобы отвести подозрения скаитов и дать дочери маленький шанс ускользнуть от них. Он пожертвовал собой ради нее.
Отныне она осталась в мире одна, одна со своей печалью, одна со своими неуместными слезами, которые загоняла в себя невероятными усилиями воли, одна со своим неумелым контролем эмоций, одна с непомерным желанием вновь стать маленькой девочкой-любимицей, которой уже не была. В голове ее пронеслось несколько воспоминаний: Сиракуза, голубоватые отсветы Солнца Сапфир, благородное лицо отца, Двусезонье, дождь, удивленное и волнующее выражение служащего агентства путешествий, руины здания, отвратительные рожи бродяг, ее выставленное напоказ тело, рана Маранаса, детишки, пыль, бегство по Матане, жара, кровь… жара… Все в ее глазах закружилось. Лица, формы, цвета смешались в вихре… Она потеряла сознание.
Ее разбудил пронзительный голос. Она лежала на матрасе в комнате с яркими обоями. Склонившись над ней, старая Инония протягивала ей глиняную тарелку, от которой поднимался пряный дымок. Позади нее, прислонившись к стене, стоял, скрестив руки на груди, Кирах Хитрец. Его круглое лицо было необычайно серьезным.
– Ешь, дама годаппи, – произнес маленький прудж. – У тебя силы на исходе.
Считая, что она сделала все возможное, Инония поставила тарелку рядом с матрасом.
– Маранас умрет, – бесстрастно продолжил Кирах. – Его жизнь уходит с кровью. Диски этих мерзавцев притивов не прощают!
Инония вышла из комнаты, и Афикит почувствовала облегчение, ибо вид ее костлявого, высохшего тела вызывал у нее невольное отвращение.
– Ешь! – приказал Кирах. – Это традиционное блюдо пруджей: внутренности барвана, священного животного, маринованные в острых пряностях и диких травах. Нет ничего лучше, чтобы обрести силы!
Афикит вдруг поняла, что не ела уже двое стандартных суток. Пустой желудок требовал, чтобы его насытили. Поскольку она не видела рядом с тарелкой ни древней вилки, ни ложки, ни приборов, используемых на Сиракузе, она вопросительно поглядела на мальчишку. Тот понял смущение девушки.
– Пруджи едят с помощью пальцев.
Она полностью зависела от своих хозяев и не хотела оскорблять их, попирая местные обычаи. Она села, схватила тарелку и погрузила пальцы в блюдо. Первый контакт с горячей, жирной, густой, как каша, едой заставил ее вздрогнуть от отвращения. Я стала чужачкой, подумала она с горечью, я стала грубой, опустилась до уровня человекозверей. Я одета в лохмотья, я ем руками! Отец, увижу ли я вас когда-нибудь?
Она впервые по-настоящему смирилась со смертью отца, которую до сих пор считала абстрактной поверхностной мыслью и не успела ее усвоить. Она бессознательно отказывалась смотреть реальности в лицо. Теперь приняла истину, и тот факт, что ей больше не надо сопротивляться, принес облегчение и умиротворение, хотя неимоверная печаль не ушла.
Она схватила кусок мяса и сунула его в рот. Жаркий огонь охватил ее глотку. Долго сдерживаемые слезы брызнули из глаз. Она не плакала с десяти лет. И эти два горячих ручейка, стекавших по щекам, пробудили в ней забытые воспоминания и подавленные ощущения.
– Остро, не так ли? – воскликнул Кирах. – Кухня Инонии сурова для нежных ртов! Ты… случаем, не из миров Центра, дама годаппи?
Огонь охватил и пищевод, но, чувствуя неодолимую нужду в восстановлении сил, Афикит заставила себя есть.
Все произошло не так, как они предполагали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152