Что тебе за того мента рассказывать?! Така прокоцана шкура – хрен обманешь. Зашел, зыркнул на лаги – те провисли, как вымя: тяжесть такая на них схоронена. Усе ему ясно стало. Но понтоваться не начал, потому как, сам понимаешь, за несостоявшийся побег орденов не дают. Факт нужон. Факт они в свой праздник получили 10 ноября. Пятнадцать рыл вышло из зоны. Всех скосили до единого. У них не забалуешь. Привезли на плац, сложили рядком.
Оскоцкий пальцем тычет в покойничков, кричит от дрянности своей весело: «Я вам – баню! Вы мне – побег! Я вам – кино! Вы мне – побег! Таперича – в расчете!» Чо к чему кричал, раз в расчете – непонятно.
– Кто у вас нынче на верхних нарах устроился?
– Вишь, беспокоят тебя наши дела. Душу, Евлампий, попортить трудно…
– За мою душу, Николай Пафнутич, не страдай. У руля кто стоит в воровской зоне?
– Водяной. Кешка Водопьянов. Самостоятельный вор, тихий, до крови не жадный. Уже побег сколотил, с полпудика золота на материк ушло. Старается паренек. Жаль, в слове слабоват, на одной ловкости мужицкой держится. Сам не помышлял возвернуться? Примут тебя непременно…
– То ушло навсегда. Жалости не осталось…
– Как знаешь… Оно, может, и правильно: бригада ваша знатная. И бугор ваш, рыбина скользкая, у начальства в почете.
– Бугра оставь в покое. Не сел на воровской крюк, уже и рыбиной стал?!
Фунт поднес свое татуированное шрамами лицо к высохшему лицу Сосульки:
– Я сразу понял – зачем ты пожаловал, с червей ходить не стоило. Говори только о деле, иначе ухо оторву!
– Офраерился ты, Евлампий, донельзя, – вздохнул Сосулька, – запамятовал: вор, как нож, везде пролезет.
– Не грозишься ли, Николай Пафнутич? – на этот раз вкрадчиво спросил Фунт и как остановил все звуки: такая вдруг вокруг них образовалась плотная тишина.
Дед сглотнул слюну, голос стал ломче, но не задрожал:
– Придержи злобу – со старым товарищем говоришь по прошлому своему ремеслу. Верно толкуют – нрав у тебя дурковатый образовался. Лучше на ус мотай: откуда туда грязь плывет.
– От Дьяка!
– Т-с-с… торопишься! Думай – какая выгода Никанорушке с того?
– Тогда менты.
– Такое же мнение имею. Хитрости имя не занимать. Да и вам тоже. Не лупись. Знаю – бригадой перед поселковым советом деревца сажали. Для свободных граждан старались. Думать без смеху не могу: Дьякушка, злодейчик всероссийский, как Ленин, улучшает ихнюю жизнь. У других зэков все по-людски: вышел, заглотил банку спирта, поймал бабу посговорчивей, в рожу менту дал и прямым ходом – в БУР. У вас благородно получилося. С чего бы, Фунтик?
– Замочи один рога – всю бригаду спалит. Воры выносят решение, и все ему подчиняются…
– Не туда гребешь. У воров всегда опчая выгода, а у вас бугор пенки снимает…
– Дьяков керосин! Не отпирайся! Жалею – горло старой жабе не порвал!
– Опять ты к чужой глотке тянешься. Разве можно за фраера – бугра на уважаемого вора руку поднимать? Стыд-то какой! Тебя самого, когда выписывали из воров, с миром отпустили. Могли иначе постановить…
Николай Пафнутич глубоко вздохнул, высморкался, старательно вытер ладонь о голенище яловых сапог.
Чахлая полоска заката, переливаясь, умирала в слезливых глазах Сосульки, огорченного поведением Граматчикова.
– …Стал бы тогда твой час последним перед вечностью. Кто понять сумел, нужное словцо замолвил? Молчишь. У Никанора Евстафьевича и грех, и доброе дело душа спрятать может. Он для тебя в ней добро нашел. Помягчай к нему, парень. Просьба наша такая. Еще ответь мне, Фунтик, кто это догадался партийного крикуна на картине намалевать? Опять бугор ваш?!
– Хоть бы и я!
Николай Пафнутич дышит с тяжелым присвистом: или смеется про себя, или возмущается, не поймешь.
Но говорит ровно, не говорит даже, а выговаривает, как нашкодившему мальчонке:
– Ты – нет. Ты можешь «медведю» брюхо распороть, грохнуть кого по запарке. Далеко думать тебе не дано. Длинные, змеиные мозги для такого дела нужны. Особенные, я бы сказал. Бугор, получается… Хорошую сеточку плетет фраерок, чтоб золотую рыбку выудить. Для себя…
Искалеченная улыбка, сменившаяся короткой судорогой, тронула лицо Граматчикова. Он примерился к Сосульке тем же невыразительным взглядом, от которого многим становилось неуютно еще до того, как Евлампий вынимал нож. Он сказал:
– Делить нас пришел. Не по-вашему у нас скроено? Но, благо, нету у тебя такого клина. Одно ботало, и то поганое. Его оторвать можно. Инструмент – при мне.
– Старость смертью не напугаешь, Фунтик. Ты же не бандит с большой дороги, не потерявший совесть комсомолец. Сурьезный вор… в прошлом.
– Тогда не вози по сухому пузу мыло. Говори – с чем пришел? Кроишь, мозги наизнанку выворачиваешь. Завязывай!
Сосулька пошевелил губами, поглядел на Граматчикова, почесал грязную голову:
– Неправду с тобой играть не стану. Рушится наше дело. Дорога в тропку выродилась, а тропка повела честных воров к кладбищу. Колымские блатные постановили беречь тех, кто всю жизнь жил и живет по нашим законам. Меж пальцев у ментов прокрался Сосулька, чтобы передать тебе лично их низкую просьбу. Должны вы с бугром твоим крученым вывести на свободу в целости и сохранности Никанора Евстафьевича. А коли кто из вас раньше его по ту сторону образуется… извиняйте.
– Кончай! Фраерам жевать надо, мне и так ясно, что дело темное. Буду с Вадимом толковать.
– Осторожненько только…
– Учишь?!
– Зачем? Совет даю. По старости разума, слава Богу, не лишен. И на меня, в крайности, не цельтесь: во мне проку мало. Другие есть головы вашу судьбу решать.
– Шкуру бережешь, Николай Пафнутич?! Береги. Кому она только нужна? Крови в тебе тоже не осталось: одна желчь с хитростью пополам. Тоскливый ты человек. Муторный. Ответ получишь после нашего разговора.
Граматчиков встал, потянулся, медленно растворяясь в темно – сиреневых сумерках, направился к бараку.
Николай Пафнутич поежился, запахнул телогрейку, опустил у шапки уши. Кровь почти не грела, потому так приятно было спрятаться в старую, но добротную одежонку.
Вор, одиночество, ночь. Наконец-то их оставили в покое…
– Иди сюда, Евлампий! – позвал Граматчикова бригадир, когда, выпив кружку воды из стоящей у порога деревянной бочки, тот начал стаскивать сапоги. – Послушай, что придумал Убей-Папу.
– Вадим Сергеевич! – заломив руки, воскликнул успевший обзавестись остренькой бородкой почтальон и культработник. – Это не я придумал. Общелагерное мероприятие. Плановое! Распоряжение спущено руководством колонии. Я обязан проводить его в жизнь. Самодеятельность есть форма выражения личности в искусстве, развитие коллективной культуры масс.
Граматчиков сел на нары к бригадиру, спросил:
– Что-нибудь доброе?
– Самодеятельность хочет организовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Оскоцкий пальцем тычет в покойничков, кричит от дрянности своей весело: «Я вам – баню! Вы мне – побег! Я вам – кино! Вы мне – побег! Таперича – в расчете!» Чо к чему кричал, раз в расчете – непонятно.
– Кто у вас нынче на верхних нарах устроился?
– Вишь, беспокоят тебя наши дела. Душу, Евлампий, попортить трудно…
– За мою душу, Николай Пафнутич, не страдай. У руля кто стоит в воровской зоне?
– Водяной. Кешка Водопьянов. Самостоятельный вор, тихий, до крови не жадный. Уже побег сколотил, с полпудика золота на материк ушло. Старается паренек. Жаль, в слове слабоват, на одной ловкости мужицкой держится. Сам не помышлял возвернуться? Примут тебя непременно…
– То ушло навсегда. Жалости не осталось…
– Как знаешь… Оно, может, и правильно: бригада ваша знатная. И бугор ваш, рыбина скользкая, у начальства в почете.
– Бугра оставь в покое. Не сел на воровской крюк, уже и рыбиной стал?!
Фунт поднес свое татуированное шрамами лицо к высохшему лицу Сосульки:
– Я сразу понял – зачем ты пожаловал, с червей ходить не стоило. Говори только о деле, иначе ухо оторву!
– Офраерился ты, Евлампий, донельзя, – вздохнул Сосулька, – запамятовал: вор, как нож, везде пролезет.
– Не грозишься ли, Николай Пафнутич? – на этот раз вкрадчиво спросил Фунт и как остановил все звуки: такая вдруг вокруг них образовалась плотная тишина.
Дед сглотнул слюну, голос стал ломче, но не задрожал:
– Придержи злобу – со старым товарищем говоришь по прошлому своему ремеслу. Верно толкуют – нрав у тебя дурковатый образовался. Лучше на ус мотай: откуда туда грязь плывет.
– От Дьяка!
– Т-с-с… торопишься! Думай – какая выгода Никанорушке с того?
– Тогда менты.
– Такое же мнение имею. Хитрости имя не занимать. Да и вам тоже. Не лупись. Знаю – бригадой перед поселковым советом деревца сажали. Для свободных граждан старались. Думать без смеху не могу: Дьякушка, злодейчик всероссийский, как Ленин, улучшает ихнюю жизнь. У других зэков все по-людски: вышел, заглотил банку спирта, поймал бабу посговорчивей, в рожу менту дал и прямым ходом – в БУР. У вас благородно получилося. С чего бы, Фунтик?
– Замочи один рога – всю бригаду спалит. Воры выносят решение, и все ему подчиняются…
– Не туда гребешь. У воров всегда опчая выгода, а у вас бугор пенки снимает…
– Дьяков керосин! Не отпирайся! Жалею – горло старой жабе не порвал!
– Опять ты к чужой глотке тянешься. Разве можно за фраера – бугра на уважаемого вора руку поднимать? Стыд-то какой! Тебя самого, когда выписывали из воров, с миром отпустили. Могли иначе постановить…
Николай Пафнутич глубоко вздохнул, высморкался, старательно вытер ладонь о голенище яловых сапог.
Чахлая полоска заката, переливаясь, умирала в слезливых глазах Сосульки, огорченного поведением Граматчикова.
– …Стал бы тогда твой час последним перед вечностью. Кто понять сумел, нужное словцо замолвил? Молчишь. У Никанора Евстафьевича и грех, и доброе дело душа спрятать может. Он для тебя в ней добро нашел. Помягчай к нему, парень. Просьба наша такая. Еще ответь мне, Фунтик, кто это догадался партийного крикуна на картине намалевать? Опять бугор ваш?!
– Хоть бы и я!
Николай Пафнутич дышит с тяжелым присвистом: или смеется про себя, или возмущается, не поймешь.
Но говорит ровно, не говорит даже, а выговаривает, как нашкодившему мальчонке:
– Ты – нет. Ты можешь «медведю» брюхо распороть, грохнуть кого по запарке. Далеко думать тебе не дано. Длинные, змеиные мозги для такого дела нужны. Особенные, я бы сказал. Бугор, получается… Хорошую сеточку плетет фраерок, чтоб золотую рыбку выудить. Для себя…
Искалеченная улыбка, сменившаяся короткой судорогой, тронула лицо Граматчикова. Он примерился к Сосульке тем же невыразительным взглядом, от которого многим становилось неуютно еще до того, как Евлампий вынимал нож. Он сказал:
– Делить нас пришел. Не по-вашему у нас скроено? Но, благо, нету у тебя такого клина. Одно ботало, и то поганое. Его оторвать можно. Инструмент – при мне.
– Старость смертью не напугаешь, Фунтик. Ты же не бандит с большой дороги, не потерявший совесть комсомолец. Сурьезный вор… в прошлом.
– Тогда не вози по сухому пузу мыло. Говори – с чем пришел? Кроишь, мозги наизнанку выворачиваешь. Завязывай!
Сосулька пошевелил губами, поглядел на Граматчикова, почесал грязную голову:
– Неправду с тобой играть не стану. Рушится наше дело. Дорога в тропку выродилась, а тропка повела честных воров к кладбищу. Колымские блатные постановили беречь тех, кто всю жизнь жил и живет по нашим законам. Меж пальцев у ментов прокрался Сосулька, чтобы передать тебе лично их низкую просьбу. Должны вы с бугром твоим крученым вывести на свободу в целости и сохранности Никанора Евстафьевича. А коли кто из вас раньше его по ту сторону образуется… извиняйте.
– Кончай! Фраерам жевать надо, мне и так ясно, что дело темное. Буду с Вадимом толковать.
– Осторожненько только…
– Учишь?!
– Зачем? Совет даю. По старости разума, слава Богу, не лишен. И на меня, в крайности, не цельтесь: во мне проку мало. Другие есть головы вашу судьбу решать.
– Шкуру бережешь, Николай Пафнутич?! Береги. Кому она только нужна? Крови в тебе тоже не осталось: одна желчь с хитростью пополам. Тоскливый ты человек. Муторный. Ответ получишь после нашего разговора.
Граматчиков встал, потянулся, медленно растворяясь в темно – сиреневых сумерках, направился к бараку.
Николай Пафнутич поежился, запахнул телогрейку, опустил у шапки уши. Кровь почти не грела, потому так приятно было спрятаться в старую, но добротную одежонку.
Вор, одиночество, ночь. Наконец-то их оставили в покое…
– Иди сюда, Евлампий! – позвал Граматчикова бригадир, когда, выпив кружку воды из стоящей у порога деревянной бочки, тот начал стаскивать сапоги. – Послушай, что придумал Убей-Папу.
– Вадим Сергеевич! – заломив руки, воскликнул успевший обзавестись остренькой бородкой почтальон и культработник. – Это не я придумал. Общелагерное мероприятие. Плановое! Распоряжение спущено руководством колонии. Я обязан проводить его в жизнь. Самодеятельность есть форма выражения личности в искусстве, развитие коллективной культуры масс.
Граматчиков сел на нары к бригадиру, спросил:
– Что-нибудь доброе?
– Самодеятельность хочет организовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125