Холодные глаза его говорили совершенно о другом.
В рабочей зоне к остановившемуся «ЗИМу» подскочил капитан Серякин:
– Группа охраны, товарищ полковник!
– Лишнее, капитан, – Дочкин подумал и сказал: – Значит так, вы – с нами. Солдаты – в машине. И побыстрей найдите бригадира.
Упоров появился вскорости. Остановился метрах в пяти, вытер ветошью ладони, – ветошь положил в карман.
– Подойдите! – приказал Губарь. – Вот тог самый бригадир, Петр Мокеевич.
Петр Мокеевич внимательно посмотрел в успевшее загореть лицо зэка и осторожно, словно тот сидел в клетке, протянул руку:
– Ну, здравствуй, Вадим Сергеевич!
– Здравствуйте, гражданин начальник!
Сквозь розовый атлас кожи Упоров почувствовал легкую дрожь в пухлой ладони полковника, нарочно придержал ее, чтобы продлить самодеятельную муку гражданина начальника.
Руку инспектор все-таки освободил, тут же прижав ее к сердцу, попросил валидол:
– Мотор пошаливает.
Положил под язык протянутую адъютантом таблетку и сказал:
– Вот она, чекистская доля. Это и ваше будущее, товарищи.
Прием был давнишний, проверенный, действовал безотказно.
– Может, вернемся, Петр Мокеевич?
– Боже избави! Мы приехали работать, и пусть этот приятный молодой человек познакомит нас с деятельностью бригады.
– Пойдемте! – вдруг решительно сказал Упоров. – Видите – полигон? Через три дня начинаем мыть. Вскрыли в прошлом году. Возьмем где-то около двадцати килограммов золота.
– Верхний полигон, мне сказали, богаче?
– Богаче, гражданин начальник, – согласился зэк. – Но куда девать низ? Он кончит нижний блок.
– Надеюсь, вы рассчитываете не на глазок?
– Согласовано с геолого-маркшейдерский службой. Не самовольничаем.
Инспектор не преминул указать:
– Самовольство – дорога к преступлению. Согласованная инициатива – вот что необходимо людям, сознательно вставшим на путь исправления. Когда будет готов второй прибор?
– Завтра к вечеру, гражданин начальник.
Зяма Калаянов отбросил с потного лица защитный щиток и спросил у московского инспектора:
– Чем интересуетесь, гражданин начальник?
Петр Мокеевич оглядел свиту, весело ответил:
– Вами, дорогой товарищ. Не знаю уж, как вас зовут.
Зэк вытер о брезент штанов руку, но, поймав свирепый взгляд капитана Серякина, открыл в улыбке золотые зубы, а руку спрятал за спину:
– Очень приятно! Член передовой бригады Зяма Калаянов. У вас, случаем, закурить, чего доброго, не найдется?
Проходящий мимо Гнатюк опустил защитный щиток, и Зяма к своей просьбе больше не возвращался.
Желтое пламя резака шаркнуло по намеченному мелом контуру, металл закипел тягучей малиновой пеной с черной пустотой посередине.
– Он будет наказан, – коротко ответил бригадир на вопросительный взгляд полковника Губаря.
– Даже так! – инспектор, по-видимому, был доволен решительностью бригадира, но для порядка заступился за Зяму. – Мне кажется – можно обойтись замечанием на первый раз.
– Бугор! – высунулся из кабины бульдозера Гарик Кламбоцкий. – Соляра кончается. Шевели рогом, начальник!
– Знакомое лицо, – произнес задумчиво инспектор. – Он случайно не работал в аппарате ЦК?
– Нет! – не сдержавшись, прыснул Дочкин. – Он работал в цирке. Знаменитая труппа «Летающие звезды». Отбывает наказание за ограбление банка.
Все было именно так. Начальник управления мог добавить и некоторые подробности суда над неудавшимся «медвежатником», когда в последнем слове старик развел руками, произнеся одну фразу:
– Номер не удался…
И сел на скамью, показав прокурору язык через щель от потерянных на допросах зубов.
Сейчас язык прикрывал ту же щель, смиряя свист в словах, а бывший артист явно желал быть узнанным.
– Что с солярой? – встревоженно спросил Губарь.
– Все в порядке, гражданин начальник. Просто вольничать не даем. Пусть знают – соляры в обрез.
– И пусть не позволяет себе подобных выкриков, – инспектор был явно смущен своим промахом. – Что это значит – «шевели рогом, начальник»? Вы с ним построже!
У Упорова свело челюсти, но Вадим нашел в себе силы, чтобы не сдерзить, при этом глаза у бригадира стали какими-то отсутствующими, словно он смотрел в себя.
– Простите, гражданин начальник, но, как я понимаю, заключенный Кламбоцкий не папиросы у вас просил. Заключенный Кламбоцкий болеет за судьбу государственного плана…
– Прекратите, Упоров, – остановил зэка полковник Дочкин.
– Постойте! Постойте! – Петр Мокеевич обнял Дочкина за плечи. – Пусть продолжает. Вот сейчас я вижу воочию – все происходящее не спектакль, а живое дело. Понимаете, товарищи, – живое! Заключенный болеет за план государства. Он себя не отделяет от общих забот страны.
«Сука скользкая!» – ругнулся в душе Упоров.
– …И еще я обратил внимание на профессионализм членов бригады. Вы располагаете всеми профессиями…
– Кроме охранников, гражданин начальник.
– Что? Не понял…
– Я сказал – «кроме охранников». Мы же – заключенные.
Полковник улыбнулся, чуть отклонившись назад, похлопал бригадира по плечу:
– Работаете с настроением. Так и продолжайте!
Кстати, что делает в бригаде этот самый? Ну, этот, черт бы его побрал!…
– По всей вероятности, речь идет об отце Кирилле, – подсказал капитан Серякин.
– О заключенном Тихомирове.
– Совершенно верно. Покажите-ка мне святошу. За него патриарх ходатайствовал. Мракобесие пытается всплыть из небытия… Времена! От него хоть какая-нибудь польза есть?
«Польза?» – вопрос останавливается в сознании бригадира, и он понимает – инспектор спросил его о личном, о том, что никак не разрешается простой житейской формулой: хороший – плохой, а поднимается над пошлой грязной жизнью и требует от тебя поднять голову, взглянуть на небо, как на вечную твою Родину, почувствовать то, что никогда не обретет словесную форму, ибо оно не выражаемо. Просто присутствует, напоминает о себе с укором, когда необходимо ради дела покривить душой или дать кому-нибудь в морду. Ты всякий раз противишься тому, чтобы странное то чувство не свило в твоей душе постоянного гнезда, а оно появляется непрошеным гостем – многоболезненное, безгласное… тогда хочется прогнать Монаха, закричать на него со всей страстью озлобившейся или перепуганной души. Но ты молчишь…
Отец Кирилл – твой выбор. Однажды он сказал: «Иуда был призван к апостольству, но выбрал предательство». А ты не спал всю ночь: боялся предать себя, решал, и утром Гнус не попал под «случайный» обвал. Монах разделил тебя жестоко, как ударом меча, на две половины: жаждущая преображения душа не в состоянии принять твоих расчетливых, холодных действий, а ум не хочет спуститься в сердце за советом.
Надо бы прогнать Монаха с глаз, так ведь он все равно останется при твоей беспризорной душе…
– …Заключенный Тихомиров работает на совесть, гражданин начальник, – Упоров осмотрелся и указал в сторону мастерских.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
В рабочей зоне к остановившемуся «ЗИМу» подскочил капитан Серякин:
– Группа охраны, товарищ полковник!
– Лишнее, капитан, – Дочкин подумал и сказал: – Значит так, вы – с нами. Солдаты – в машине. И побыстрей найдите бригадира.
Упоров появился вскорости. Остановился метрах в пяти, вытер ветошью ладони, – ветошь положил в карман.
– Подойдите! – приказал Губарь. – Вот тог самый бригадир, Петр Мокеевич.
Петр Мокеевич внимательно посмотрел в успевшее загореть лицо зэка и осторожно, словно тот сидел в клетке, протянул руку:
– Ну, здравствуй, Вадим Сергеевич!
– Здравствуйте, гражданин начальник!
Сквозь розовый атлас кожи Упоров почувствовал легкую дрожь в пухлой ладони полковника, нарочно придержал ее, чтобы продлить самодеятельную муку гражданина начальника.
Руку инспектор все-таки освободил, тут же прижав ее к сердцу, попросил валидол:
– Мотор пошаливает.
Положил под язык протянутую адъютантом таблетку и сказал:
– Вот она, чекистская доля. Это и ваше будущее, товарищи.
Прием был давнишний, проверенный, действовал безотказно.
– Может, вернемся, Петр Мокеевич?
– Боже избави! Мы приехали работать, и пусть этот приятный молодой человек познакомит нас с деятельностью бригады.
– Пойдемте! – вдруг решительно сказал Упоров. – Видите – полигон? Через три дня начинаем мыть. Вскрыли в прошлом году. Возьмем где-то около двадцати килограммов золота.
– Верхний полигон, мне сказали, богаче?
– Богаче, гражданин начальник, – согласился зэк. – Но куда девать низ? Он кончит нижний блок.
– Надеюсь, вы рассчитываете не на глазок?
– Согласовано с геолого-маркшейдерский службой. Не самовольничаем.
Инспектор не преминул указать:
– Самовольство – дорога к преступлению. Согласованная инициатива – вот что необходимо людям, сознательно вставшим на путь исправления. Когда будет готов второй прибор?
– Завтра к вечеру, гражданин начальник.
Зяма Калаянов отбросил с потного лица защитный щиток и спросил у московского инспектора:
– Чем интересуетесь, гражданин начальник?
Петр Мокеевич оглядел свиту, весело ответил:
– Вами, дорогой товарищ. Не знаю уж, как вас зовут.
Зэк вытер о брезент штанов руку, но, поймав свирепый взгляд капитана Серякина, открыл в улыбке золотые зубы, а руку спрятал за спину:
– Очень приятно! Член передовой бригады Зяма Калаянов. У вас, случаем, закурить, чего доброго, не найдется?
Проходящий мимо Гнатюк опустил защитный щиток, и Зяма к своей просьбе больше не возвращался.
Желтое пламя резака шаркнуло по намеченному мелом контуру, металл закипел тягучей малиновой пеной с черной пустотой посередине.
– Он будет наказан, – коротко ответил бригадир на вопросительный взгляд полковника Губаря.
– Даже так! – инспектор, по-видимому, был доволен решительностью бригадира, но для порядка заступился за Зяму. – Мне кажется – можно обойтись замечанием на первый раз.
– Бугор! – высунулся из кабины бульдозера Гарик Кламбоцкий. – Соляра кончается. Шевели рогом, начальник!
– Знакомое лицо, – произнес задумчиво инспектор. – Он случайно не работал в аппарате ЦК?
– Нет! – не сдержавшись, прыснул Дочкин. – Он работал в цирке. Знаменитая труппа «Летающие звезды». Отбывает наказание за ограбление банка.
Все было именно так. Начальник управления мог добавить и некоторые подробности суда над неудавшимся «медвежатником», когда в последнем слове старик развел руками, произнеся одну фразу:
– Номер не удался…
И сел на скамью, показав прокурору язык через щель от потерянных на допросах зубов.
Сейчас язык прикрывал ту же щель, смиряя свист в словах, а бывший артист явно желал быть узнанным.
– Что с солярой? – встревоженно спросил Губарь.
– Все в порядке, гражданин начальник. Просто вольничать не даем. Пусть знают – соляры в обрез.
– И пусть не позволяет себе подобных выкриков, – инспектор был явно смущен своим промахом. – Что это значит – «шевели рогом, начальник»? Вы с ним построже!
У Упорова свело челюсти, но Вадим нашел в себе силы, чтобы не сдерзить, при этом глаза у бригадира стали какими-то отсутствующими, словно он смотрел в себя.
– Простите, гражданин начальник, но, как я понимаю, заключенный Кламбоцкий не папиросы у вас просил. Заключенный Кламбоцкий болеет за судьбу государственного плана…
– Прекратите, Упоров, – остановил зэка полковник Дочкин.
– Постойте! Постойте! – Петр Мокеевич обнял Дочкина за плечи. – Пусть продолжает. Вот сейчас я вижу воочию – все происходящее не спектакль, а живое дело. Понимаете, товарищи, – живое! Заключенный болеет за план государства. Он себя не отделяет от общих забот страны.
«Сука скользкая!» – ругнулся в душе Упоров.
– …И еще я обратил внимание на профессионализм членов бригады. Вы располагаете всеми профессиями…
– Кроме охранников, гражданин начальник.
– Что? Не понял…
– Я сказал – «кроме охранников». Мы же – заключенные.
Полковник улыбнулся, чуть отклонившись назад, похлопал бригадира по плечу:
– Работаете с настроением. Так и продолжайте!
Кстати, что делает в бригаде этот самый? Ну, этот, черт бы его побрал!…
– По всей вероятности, речь идет об отце Кирилле, – подсказал капитан Серякин.
– О заключенном Тихомирове.
– Совершенно верно. Покажите-ка мне святошу. За него патриарх ходатайствовал. Мракобесие пытается всплыть из небытия… Времена! От него хоть какая-нибудь польза есть?
«Польза?» – вопрос останавливается в сознании бригадира, и он понимает – инспектор спросил его о личном, о том, что никак не разрешается простой житейской формулой: хороший – плохой, а поднимается над пошлой грязной жизнью и требует от тебя поднять голову, взглянуть на небо, как на вечную твою Родину, почувствовать то, что никогда не обретет словесную форму, ибо оно не выражаемо. Просто присутствует, напоминает о себе с укором, когда необходимо ради дела покривить душой или дать кому-нибудь в морду. Ты всякий раз противишься тому, чтобы странное то чувство не свило в твоей душе постоянного гнезда, а оно появляется непрошеным гостем – многоболезненное, безгласное… тогда хочется прогнать Монаха, закричать на него со всей страстью озлобившейся или перепуганной души. Но ты молчишь…
Отец Кирилл – твой выбор. Однажды он сказал: «Иуда был призван к апостольству, но выбрал предательство». А ты не спал всю ночь: боялся предать себя, решал, и утром Гнус не попал под «случайный» обвал. Монах разделил тебя жестоко, как ударом меча, на две половины: жаждущая преображения душа не в состоянии принять твоих расчетливых, холодных действий, а ум не хочет спуститься в сердце за советом.
Надо бы прогнать Монаха с глаз, так ведь он все равно останется при твоей беспризорной душе…
– …Заключенный Тихомиров работает на совесть, гражданин начальник, – Упоров осмотрелся и указал в сторону мастерских.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125