– «Терпение же – искусство», сказано, – подал голос безногий.
– Никак вы, Востриков?!
– Я, Николай Александрович. Собственной персоной, но без ноги.
– Думал о тебе. Не лгу. Сам понимаешь – нельзя мне. Маленький ты, грудь одной ладошкой закроешь, но в такой тесноте нашел, отыскал место для Господа… У меня же все широко было, да пусто…
Очаев смолк как-то осторожно, и голос его словно истлел, только хриплое, с переливами, дыхание тревожило большое тело.
Польщенный отданным ему в последних словах Востриков то и дело приподнимался, смотрел на артиста с суровой простотой человека, заинтересованного в исходе дела. Кивал ссохшейся головой, одновременно плавно опуская белесые, как у поросенка, ресницы:
– Жив еще…
Утром он всем объявил, что Николай Александрович не маялся, «ну, прям ни чуточки не страдал», отошел легко, уронив напоследок безмолвную слезу.
– И с тобой не попрощался? – спросил грек.
На что Востриков ответил без обиды с тишайшей грустью:
– Праздно живешь, мерин. Смотри – аукнется твоя ехидность, в одни день.
– Ты пророк, Востриков, лагерный Ленин! Пришла на мое имя официальная ксива с печатью. В общем все, как ты любишь.
– Будет лапшу на уши вешать!
– Спроси у кума. В ней сказано, что после смерти тети я являюсь наследником. Заметь – единственным. Миллионного состояния. И должен явиться в Афины для вступления в права наследия.
– Так прям и зовут?! Нужон ты им. Без нас там, у Греции, буржуев хватает.
– Хотел тебя с собой за родного брата взять, да не судьба, видать… Не выпустят тебя, Востриков.
– С чего-то не выпустят?! Мне до звоночка – полгодочка. Кум сказал…
Грек глядел на соседа по койке с тайной болью, как на близкого человека, которого жестоко одурачили:
– Указ есть секретный. Кум мог за него не знать. Дураков из лагерей не выпускать до особого распоряжения товарища Сталина.
– Сам ты дурак! Гуталин давно умер.
– Но указ-то остался.
– Отставить разговоры!
Гера Яновна подошла к кровати Очасова с отсутствующим лицом усталого человека:
– Зак, распорядитесь, чтоб был готов цинковый гроб. Маловероятно, но будем надеяться, что его похоронят родители. За него хлопочет кто-то из правительства.
– Слушаюсь, товарищ майор!
Осмотрев строгим взглядом палату, она кивнула волевым подбородком в сторону Вострикова:
– Выписать! Заратиади тоже. И Биешу. Поставить еще две койки.
– Как же так, гражданин начальник? – заныл большой и рыхлый молдаванин.
– В двух метрах ничего не вижу.
– Хватит! – ладонь врача рассекла воздух перед носом зэка, и он проворно отдернул голову. – Неужели вы думаете – я не могу отличить мастырку от болезни?! Выписать!
В коридоре хлопнула дверь, и хотя все знали – трюмиловка кончилась, головы невольно развернулись на звук, а лица стали одинаково тревожны, с животным страхом в остановившихся глазах.
Вошедший подполковник Оскоцкнй выглядел неважно: по-видимому, что-то сложилось не так в ночной катавасии. От внутренних переживаний потускнел всегдашний внешний лоск лагерного интеллигента. Феликс Иванович, что отметили даже зэки, был небрит.
«Ты не ушел из его планов, – решил про себя Упоров, наблюдая за тем, как начальник режима остановился у входа в кабинет Геры Яновны и требовательно кашлянул. – Эта сука в погонах еще что-нибудь придумает покруче».
Гера Яновна, однако, никак не отреагировала, сказала тем же злым голосом:
– У меня обход. Вам придется подождать.
В конце концов обход кончился, а когда ушел подполковник Оскоцкий, заспанная Лена сообщила по секрету: начальник режима выясняет обстоятельства убийства руководителя агитационно-пропагандистской группы «За честный труд!» Ерофея Ильича Салаварова. Ему неясно, каким образом мог Опенкин оказаться в кладовой. Лена еще раз зевнула и, поправив подушку Упорова, забавно развела руками:
– А каким образом он оказывался в чужих квартирах и государственных кассах, – отвечает Гера Яновна. – Вор потому что…
– Лукавишь, оторва, – с ехидной подлянкой в голосе вмешался подслушавший разговор молдаванин, уже собиравший пожитки. – Сама того вора кликнула. Я же…
Он не договорил о том, что сидел в сортире и все слышал. Грек поймал его за нос, крутнул, отчего на дряблых щеках Биешу появились слезы.
– Эй! – крикнул он. – Сдурел?! Отпусти – больно!
– Я в порядке, – грек с силой оттолкнул Биешу к стене, наотмашь стеганул ладонью по лицу, – а ты сейчас начнешь все сначала, но с операционной! Подлец!
– Ты что! Борис! Ты что! – молдаванин понял, что будет бит, и сразу захотел мира. – Я так, для фортецела. Не при ментах же…
Короткий тычок в бок заставил Биешу согнуться, и грек говорил, глядя на него сверху:
– Я тоже для фортецела. Если ты будешь продолжать шутить, лучше найди веревку и вздернись. Козел! Тебя и зачинали как животное: в хлеву!
Он поймал Биешу за лицо всей пятерней, бросил себе под ноги:
– Ползи отсюда, не воняй!
«Грек учился драться, – подметил, наблюдая за движениями Заратиади, Упоров, довольный тем, что не пришлось ввязать самому. – И вообще он – интересный парень… Постой! Постой! Кто-то уже так говорил… о тебе». Порылся в памяти, вспомнил…
Спортивный зал «Крылья Советов». Тренер сборной страны по боксу, такой пижонистый дед в спортивном костюме, махровое полотенце переброшено через короткую морщинистую шею, подошел, ткнув кулаком в бок, сказал:
– Ты – интересный парень, моряк! В твоем левом апперкоте – твое будущее. Я вызову тебя на первенство страны. Готовься. Мог бы стать чемпионом страны или Европы.
А что? – Упоров изредка посматривал сквозь опущенные ресницы за тем, как грек продолжает воспитывать склонного к доносу молдаванина. – Этот дед научил бы тебя разным боксерским подлостям. И пошло – поехало!"
Размышления прервал бывший мастер вокзальных операций полувольный Георгий Блатов по кличке Хирург – тот самый, что организовал на Курском вокзале столицы передвижную камеру хранения и увез на ней сорок чемоданов участников выставки народных достижении. В зоне он филонил при коменданте и сейчас кричал хорошо поставленным голосом врожденного афериста:
– Заратиади! Биешу! Упоров! Попрошу всех во двор. Организованно принесем койки. Побыстрей, товарищи!
Упоров запахнул халат веревкой, толкнул дверь.
Успевший чуть-чуть прогреться воздух уходящего мая закружил голову, очищая ее от тяжелых мыслей.
Больничный двор, огороженный двумя рядами колючей проволоки, был завален трупами. Они лежали кучками и по одному. Между ними ходили старшина Подлипов с одноногим писарем из заключенных, рисуя на лбу убитых номер и привязывая к запястью картонные таблички с фамилиями.
– Стручков Семен Иванович! – кричал веселый, слегка заполошный Подлипов. – Из воров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125