Ты видел – он давно за сердце хватался. Не пощадил мужика. Иван столько для всех сделал…»
За спиной железо стукнуло о железо, потом запахло спиртом. Ираклий бережно поднял голову Шерабуркина и спросил:
– Сам, Ваня, или помочь?
– Вы убьете его, Церетели, – опять вмешался Ольховский.
Ираклий поднес к губам больного кружку и медленно вылил ему в рот немного разведенного спирта. Кадык остро застыл посреди тощей, жилистой шеи зэка, так ни разу не шелохнувшись. Через несколько мгновений грудь заходила круто и часто, он благодарно улыбнулся всем плывущей по синим губам улыбкой.
– Евлампий, – позвал Упоров, – собирай людей. Поведешь к вахте. Скажи, чтобы прислали доктора. Я посижу, раз шевелить нельзя.
Пока шли сборы, Шерабуркин умер. Каждый захотел с ним проститься, заглянуть в остановившиеся, но будто бы зрячие глаза. Последним был Ольховский, опустивший ладонью на голубую неподвижность глаз серые веки покойного.
К вахте шли, не чувствуя режущего ветра, не обсуждая постигшего их события, никого не осуждая: так оно и должно было случиться. Завтра ему пробьют в голове дырку, присвоят номер. Все это станет доказательством его смерти. Доказательств жизни нет. Он войдет крохотной безликой цифрой в общий счет строительства социализма по строго засекреченной графе добычи драгметалла.
Барончик ходил кокетливой «елочкой» и со стороны смахивал на объевшуюся балерину, которую постригли наголо, чтобы вывести вшей. Упоров ломал голову: как этому типу удается выскальзывать из самых сложных положений без потерь? Мало того, что он выжил после трех побегов, так еще начал права качать в зоне среди фраеров, будто сам всю жизнь катился по масти козырным вором. Шушера пузатая!
«Неспроста его заносит, – проводил взглядом вальяжного Селивана бригадир, направляясь к шахте. – О барыге, который спалился на материке, он, конечно, не знает. Иначе бы давно духариться перестал. Он – последнее звено перед Дьяком. Опасное положение…»
Дальше Вадим не хочет продолжать свои мысли: они упираются в смерть Барончика, в которой, несомненно, будет и его вина. Он знает – так оно и получится, но одно дело – знать, другое – сказать честно самому себе, не говоря уже о жертве…
С той недодуманной мыслью Упоров вошел в шахту, торопясь приняться за работу. Чувство внутренней неустроенности продолжало оставаться при нем, как ожидание зубной боли, и с ним приходилось мириться.
– Ты – трус! – мощный удар кирки поставил восклицательный знак в конце предложения. Затем удары сыпались с размеренной частотой, и между ними были слишком короткие промежутки для глубоких переживаний.
Поганый Барончик, однако, продолжал торчать в голове ржавым гвоздем, вокруг которого гноились дурные предчувствия. Они оказались вещими. Обернувшись на крик за спиной, хотя и не поняв, в чем, собственно, дело, он уже был уверен – оно связано с Селиваном. Да, оно и должно было произойти: Дьяк начал действовать.
Бригадир увидел блеснувший свет приближающейся лампы, следом разинутый рот на мутном лице Ключика.
Казалось, Андрей выкрикивает бессмысленные, покалеченные узостью пространства слова:
– Бугор! Его кончают!
Ключик кричал со страхом, что было мало похоже на того, кто мог постоять за себя перед кем угодно.
Случилось что-то невероятное. Бригадир настороженно замер, держа кайло готовым к удару. Однако, прежде чем ему удалось обуздать нервы, Фунт притиснул Андрея к земляной стене, спросил с ленивым любопытством и негромко:
– Чо стряслось, Андрюша?
Ключников молчал, будто забыл о своем крике, рассматривая их с отвлеченным вниманием.
– Ну?! – бригадир тряхнул его за борт телогрейки.
Вспыхнувшая без причины злость ушла, она оказалась непрочной, как всякое зависящее от настроения чувство.
– Двое воров с нового этапа, – начал Андрей, сглотнув слюну. – Здоровые быки, с одним я на Веселом был. Пришли кончать Барончика…
– Мог и заслужить. Зачем глотку рвал? – спросил разочарованно Евлампий Граматчиков. – Такую мерзоту и грохнуть не стыдно.
Упорову думалось – они рассуждают уже о покойнике. И это обстоятельство его никак не огорчило, скорее – он испытал некоторое облегчение.
– Нет, – опять покачал головой Ключик, точно так же, как делал это с закрытым ладонью Фунта ртом. – Там другие коны, с материка. Про них не знаю. Кирюша по доброте своей душевной за него вмазался. Тогда Дьяк приказал и Кирюшу…
– Что?! – Граматчиков поймал Ключика за грудь, подтянул к себе. – Кирилла, сука, посмел?!
– Он же – Дьяк… – прошептал Ключик.
– А вы?! Козлы безрогие?! Дали ему жертву! Откупились, шкуры! Вадим…
Евлампий говорил через плечо, голос его был голосом, отталкивающим все возражения:
– Тебе придется меня извинить. Я должен это сделать, иначе не получается…
– Мы идем вместе, Евлампий.
Мгновенный, какой-то скачковый выбор не дал ему даже перевести дух. Он не был сделан, он – пал. Он заключал в себе будущую трагедию, обрывал двусмысленность существования, внося в него трагическую ясность.
Зэки не выпустили из рук инструмента, пошли, держа кайла, как боевые топоры, опущенные лезвием к земле.
– …Сейчас подъедет майор Серякин, – доложил бригадиру Ольховский, но был едва замечен.
Они сели на лавку, расстегнув телогрейки, выпили по глотку чифира.
– Где Тихомиров? – спросил, ни к кому конкретно не обращаясь бригадир.
– Увезли в больницу.
– А Дьяк? – Граматчиков ничем не выдал своей заинтересованности во встрече с Никанором Евстафьевичем.
– Не знаю, – Ольховский зябко обхватил себя склеротическими руками. – Он был словно не в себе…
– Не в себе ему еще быть, – то ли желая подыграть Фунту, то ли искренне произнес бинтовавший грязным бинтом руку Вазелин.
Упоров взглядом заставил зэка замолчать и спросил:
– Как это случилось, Ян Салич?
Ольховский, вероятно, пытаясь вернуться к пережитому, вздохнул, раздумчиво произнес:
– Никанор Евстафьевич сидел здесь и совсем не волновался, когда пришли те двое с Линькового…
– А что ему, падле, переживать?! – не утерпел закончивший свое дело Вазелин.
– Выйди! – сказал Евлампий. Все остальное досказали его глаза без цвета и жалости.
Зэк вышел. Отхлебнув из общей кружки, Ольховский продолжил как ни в чем не бывало:
– Так я говорю – он был очень спокоен. А Селиван с отцом Кириллом носили стойки к шахте. Те двое, с Линькового, пошли с двух сторон, для верности, чтобы не разминуться. Барончик их расшифровал, но поздновато: они уже вынули ножи. В одного он бросил стойку, сшиб его. В другого вцепился отец Кирилл. Пока они возились в грязи, Селиван рванул к вахте. Догнать его было невозможно: так быстро человек бегать не может…
– От смерти всяко – разно побежишь, – пробормотал Ключик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
За спиной железо стукнуло о железо, потом запахло спиртом. Ираклий бережно поднял голову Шерабуркина и спросил:
– Сам, Ваня, или помочь?
– Вы убьете его, Церетели, – опять вмешался Ольховский.
Ираклий поднес к губам больного кружку и медленно вылил ему в рот немного разведенного спирта. Кадык остро застыл посреди тощей, жилистой шеи зэка, так ни разу не шелохнувшись. Через несколько мгновений грудь заходила круто и часто, он благодарно улыбнулся всем плывущей по синим губам улыбкой.
– Евлампий, – позвал Упоров, – собирай людей. Поведешь к вахте. Скажи, чтобы прислали доктора. Я посижу, раз шевелить нельзя.
Пока шли сборы, Шерабуркин умер. Каждый захотел с ним проститься, заглянуть в остановившиеся, но будто бы зрячие глаза. Последним был Ольховский, опустивший ладонью на голубую неподвижность глаз серые веки покойного.
К вахте шли, не чувствуя режущего ветра, не обсуждая постигшего их события, никого не осуждая: так оно и должно было случиться. Завтра ему пробьют в голове дырку, присвоят номер. Все это станет доказательством его смерти. Доказательств жизни нет. Он войдет крохотной безликой цифрой в общий счет строительства социализма по строго засекреченной графе добычи драгметалла.
Барончик ходил кокетливой «елочкой» и со стороны смахивал на объевшуюся балерину, которую постригли наголо, чтобы вывести вшей. Упоров ломал голову: как этому типу удается выскальзывать из самых сложных положений без потерь? Мало того, что он выжил после трех побегов, так еще начал права качать в зоне среди фраеров, будто сам всю жизнь катился по масти козырным вором. Шушера пузатая!
«Неспроста его заносит, – проводил взглядом вальяжного Селивана бригадир, направляясь к шахте. – О барыге, который спалился на материке, он, конечно, не знает. Иначе бы давно духариться перестал. Он – последнее звено перед Дьяком. Опасное положение…»
Дальше Вадим не хочет продолжать свои мысли: они упираются в смерть Барончика, в которой, несомненно, будет и его вина. Он знает – так оно и получится, но одно дело – знать, другое – сказать честно самому себе, не говоря уже о жертве…
С той недодуманной мыслью Упоров вошел в шахту, торопясь приняться за работу. Чувство внутренней неустроенности продолжало оставаться при нем, как ожидание зубной боли, и с ним приходилось мириться.
– Ты – трус! – мощный удар кирки поставил восклицательный знак в конце предложения. Затем удары сыпались с размеренной частотой, и между ними были слишком короткие промежутки для глубоких переживаний.
Поганый Барончик, однако, продолжал торчать в голове ржавым гвоздем, вокруг которого гноились дурные предчувствия. Они оказались вещими. Обернувшись на крик за спиной, хотя и не поняв, в чем, собственно, дело, он уже был уверен – оно связано с Селиваном. Да, оно и должно было произойти: Дьяк начал действовать.
Бригадир увидел блеснувший свет приближающейся лампы, следом разинутый рот на мутном лице Ключика.
Казалось, Андрей выкрикивает бессмысленные, покалеченные узостью пространства слова:
– Бугор! Его кончают!
Ключик кричал со страхом, что было мало похоже на того, кто мог постоять за себя перед кем угодно.
Случилось что-то невероятное. Бригадир настороженно замер, держа кайло готовым к удару. Однако, прежде чем ему удалось обуздать нервы, Фунт притиснул Андрея к земляной стене, спросил с ленивым любопытством и негромко:
– Чо стряслось, Андрюша?
Ключников молчал, будто забыл о своем крике, рассматривая их с отвлеченным вниманием.
– Ну?! – бригадир тряхнул его за борт телогрейки.
Вспыхнувшая без причины злость ушла, она оказалась непрочной, как всякое зависящее от настроения чувство.
– Двое воров с нового этапа, – начал Андрей, сглотнув слюну. – Здоровые быки, с одним я на Веселом был. Пришли кончать Барончика…
– Мог и заслужить. Зачем глотку рвал? – спросил разочарованно Евлампий Граматчиков. – Такую мерзоту и грохнуть не стыдно.
Упорову думалось – они рассуждают уже о покойнике. И это обстоятельство его никак не огорчило, скорее – он испытал некоторое облегчение.
– Нет, – опять покачал головой Ключик, точно так же, как делал это с закрытым ладонью Фунта ртом. – Там другие коны, с материка. Про них не знаю. Кирюша по доброте своей душевной за него вмазался. Тогда Дьяк приказал и Кирюшу…
– Что?! – Граматчиков поймал Ключика за грудь, подтянул к себе. – Кирилла, сука, посмел?!
– Он же – Дьяк… – прошептал Ключик.
– А вы?! Козлы безрогие?! Дали ему жертву! Откупились, шкуры! Вадим…
Евлампий говорил через плечо, голос его был голосом, отталкивающим все возражения:
– Тебе придется меня извинить. Я должен это сделать, иначе не получается…
– Мы идем вместе, Евлампий.
Мгновенный, какой-то скачковый выбор не дал ему даже перевести дух. Он не был сделан, он – пал. Он заключал в себе будущую трагедию, обрывал двусмысленность существования, внося в него трагическую ясность.
Зэки не выпустили из рук инструмента, пошли, держа кайла, как боевые топоры, опущенные лезвием к земле.
– …Сейчас подъедет майор Серякин, – доложил бригадиру Ольховский, но был едва замечен.
Они сели на лавку, расстегнув телогрейки, выпили по глотку чифира.
– Где Тихомиров? – спросил, ни к кому конкретно не обращаясь бригадир.
– Увезли в больницу.
– А Дьяк? – Граматчиков ничем не выдал своей заинтересованности во встрече с Никанором Евстафьевичем.
– Не знаю, – Ольховский зябко обхватил себя склеротическими руками. – Он был словно не в себе…
– Не в себе ему еще быть, – то ли желая подыграть Фунту, то ли искренне произнес бинтовавший грязным бинтом руку Вазелин.
Упоров взглядом заставил зэка замолчать и спросил:
– Как это случилось, Ян Салич?
Ольховский, вероятно, пытаясь вернуться к пережитому, вздохнул, раздумчиво произнес:
– Никанор Евстафьевич сидел здесь и совсем не волновался, когда пришли те двое с Линькового…
– А что ему, падле, переживать?! – не утерпел закончивший свое дело Вазелин.
– Выйди! – сказал Евлампий. Все остальное досказали его глаза без цвета и жалости.
Зэк вышел. Отхлебнув из общей кружки, Ольховский продолжил как ни в чем не бывало:
– Так я говорю – он был очень спокоен. А Селиван с отцом Кириллом носили стойки к шахте. Те двое, с Линькового, пошли с двух сторон, для верности, чтобы не разминуться. Барончик их расшифровал, но поздновато: они уже вынули ножи. В одного он бросил стойку, сшиб его. В другого вцепился отец Кирилл. Пока они возились в грязи, Селиван рванул к вахте. Догнать его было невозможно: так быстро человек бегать не может…
– От смерти всяко – разно побежишь, – пробормотал Ключик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125