«Сявки! Не знаете, кого хапать, так не лезли бы!» Оказывается, мы городского прокурора раздели... Ну, думаем, труба! Да повезло мне: попался какой-то душевный защитник. Откровенный человек! Придет, помню, в камеру, сядет рядом и рассуждает: «Сейчас рабочего от профессора по одежде не всегда различишь. И ладно, если ты меня ограбишь,— у меня деньги на книжке лежат. Приду домой и оденусь. А если вот такой же, как ты, рабочий? Может, он в костюме том зарплату несет, а ты ее отымешь?» Разные душевные слова говорил. И веришь — нет, хоть мне и дали петуха, он через полгода уже амнистии для меня добился. Я и не просил ничего, и не знал, а он сам помнил, сам заявления всякие писал, считал, что несправедливо, мол, со мной обошлись. И потом к себе в Минск зазвал: жил я у него заместо сына месяца три. У него жена, две дочки, квартира большая, пианина там всякие, а сам он —крупнейший в Белоруссии юрист. Только живу я и не могу понять: почему, за что они ко мне такие ласковые?.. Стыдно мне стало, ох как стыдно. Все они такие чистые, красивые, и в душе красивые, а я?.. Взял и смотался в Темир-Тау. С тех пор и начал колесить. Юрист
этот меня потом разыскал, письма писал, видать, я и впрямь ему чем-то понравился. Ну а я отвечать стеснялся...
Все молчали.
— Миш,— сказал вдруг Вася, добряк Вася. Со своей длинной худой шеей подростка, белобрысой, коротко остриженной головой, был он сейчас похож на робкого, едва оперившегося птенца.— А ты, если денег-то пока нету, не беспокойся о долге матери-то, мы с мамой подождем,— сказал и покраснел, застеснявшись собственной доброты.
— Так тебе двадцать один сейчас? — грубовато спросил Володя.
— Ну да,—ответил Мишка.
— Эх ты дура! Тебе бы жить сейчас да жить! А у тебя, глянь, морда уж в морщинах вся, волосы секутся. Работагй, учись,— чего не хватает? Я еще пацаном сорвался, сейчас тридцать с гаком —и то... Эх, да что там говорить! Пора работать.
Глаза у Володи были темные, гневные.
— Так ведь я что же, я понимаю,— оправдывался Мишка.— Но ведь, знаешь, как попадешь в струю,— он покрутил в воздухе пальцами, улыбнулся виновато,— и... ну, в общем, ты прав!
...И опять — работа. Мешалка-старушка скрипит безумолку всеми своими суставами. Мелькают перед глазами лопаты, валуны, валится, чавкая, бетон в котлован. Артем, бугор наш, хоть и проработал здесь всю ночь, пришел с обеда опять. Подъехал Колобок. Ни тот, ни другой уже не кричат на нас, только ходят вокруг котлована, довольные. Наоборот, мы сами наседаем на прораба: полдня прокатался по конторам
на самосвале, который выделили нам, а гравий уже кончается, приходится соскребать с настила последыши, время терять!..
Колобок оправдывается:
— С утра много его было, не думал я, что вы так быстро израсходуете...
И вот уже два самосвала возят нам гравий, а мы все стараемся обогнать их, зачистить настил до их прихода и ругаем шоферов: какого черта грузите такие крупные валуны! Они тоже оправдываются: мол, говорили уже экскаваторщику, он и так старается выбирать поменьше, да карьер такой паршивый... Летят валуны в сторону, а на них темные рябины нашего пота... В котловане в одном из углов отошла опалубка, и мы уже крутим хвоста плотникам.
И все — все! — безропотно выполняют наши приказы. Сейчас на ДЭС мы — заглавные люди, и всё подчиняется нам. Даже монтажники, эти важные люди, которые держатся только своей компанией и считают себя высшей кастой среди рабочих всех других профессий,— и те с молчаливой покорностью подносят нам ведро с водой, когда мы усаживаемся на перекур.
Идет бетон! Бешеная, радостная работка! И теперь не надо никого подгонять: ритм наш подхватывает вся стройплощадка, плотники крутят в руках громадные опалубочные щиты, как игрушечные; Андрюха мелькает со своим огнистым сварочным аппаратом то здесь, то там, даже дядя Ваня, степенный, неторопливый в движениях дядя Ваня, который готовит арматуру для следующего блока, сегодня передвигается куда быстрей!
И никто не садится отдыхать, пока мы не остановим бетономешалку! Все ждут. И прораб, когда мы уезжаем со смены домой, безмолвно уступает свое место в кабине грузовика Мишке: Мишка устал больше всех.
Назар стоит впереди всех, распахивает навстречу горячему ветру халат, улыбается и громко поет что-то на своем языке, а мы хохочем и кричим ему:
— Громче, Назар! Давай!..— И пытаемся подпевать, но никак не можем уловить ритма причудливой мелодии.
Наклоняемся к кабине и кричим шоферу:
— Давай, Петя! Жми!.. Давай, Петя!..
Даже дядя Ваня и тот подхватывает крик. Один прораб, пытаясь еще сохранить свою солидность, ворчит:
— Тихо вы, дети малые! Еще из машины выпадете...
А мы смеемся.Потом ужинаем в столовой. Есть еще и не очень-то хочется, но столовая закрывается рано, да и мы знаем: если подняться сейчас по косогору в свою кибитку, то обратный путь даже голод не заставит нас проделать,— ноги налиты ломкой тяжестью, в голове, словно комариный зуд, звенят, скрежещут звуки лопат, чиркающих по камню, скрип бетономешалки; перед глазами — всполохи электросварки... Надо часа полтора лежать, не двигаясь, на раскладушке, чтобы прийти в себя.
Поужинав, медленно бредем домой. Да, невзрачная кибитка наша кажется нам уже не то что домом, а просто раем обетованным! А все московское — даже трудно представить себе. И настоящий дом наш, и лица родных, знакомых видятся отсюда сквозь туманную дымку, как что-то нереальное, непричастное к нам, таким, какие мы есть сейчас,— в робах, заляпанных бетоном (даже на бровях висят его серые бусинки), обгорелые на солнце, едва передвигающие ноги по пыльной дороге... А наше, реальное,— вокруг нас. Горы, спокойные, мудрые.. Выгоревшая на наших глазах трава. И весь этот поселок Лангар, который нам надо пройти из края в край.
Фанерные домики с шиферной крышей, совсем маленькие,— их здесь называют «юртами». Глинобитные кибитки с плоскими крышами. Был тут когда-то безвестный кишлак, теперь почти все местные жители продали свои жилища строителям и ушли в горы. И воцаряются здесь совсем другие нравы, порядки; близ юрт, кибиток семейные разбили уже огородишки, там, глядишь, и навес пристроили, беседку соорудили, совсем не азиатскую, а в одном из дворов визжит во весь голос запретный для «правоверных» поросенок... Неприхотливый народ строители! Где вбил кол — там и дом. Приспособятся и к сибирским лютым морозам, коли нужда придет, и здесь вот тоже чувствуют себя уверенно...
Оправдываем ли мы парня-уральца, готового пойти за пять «сребреников» на унижение, ребят, измывающихся над ним, Бориса, которому, «кроме одежки, жратвы да бабы для хозяйству», ничего не надо? Мишку, пропивающего свою душевную чистоту?
Оправдываем ли?.. Нет, не оправдываем.Но мы теперь лучше поняли их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26