И если сперва, глядя на горы, освещенные луной, бездонные пропасти, камни, навороченные в диком хаосе, на звезды, громадные и недвижные, мы еще говорили о вечности, о мирах на других планетах (тянет человека на кисленькое), то часом позже мы уже ни о чем не рассуждали, а просто тащились вверх, еле волоча ноги, и изредка переругивались: Юре Большому все время казалось, что идем мы совсем не в ту сторону (в доказательство он твердил одно: «Уж слишком трудно и далеко!..»), а Юра Маленький упрекал его в том, что он-де всегда лёгок на подъем, слишком легок, но слабоволен и никогда не доводит начатое дело до конца и... В общем, не стоит рассказывать о всех изничтожающих эпитетах, которыми мы наградили друг друга, о том, как еше через час перед глазами у нас запрыгали синие круги, а под коленками что-то мелко
и противно задрожало, о том, как ночевали где-то на высокогорье у пастухов-таджиков, кочующих со стадом телок-двухлеток, о том, как мы на жестах объяснялись с ними (с пастухами, а не телками), и о том, как они угощали нас лепешками, чаем, творогом, а мы от устадости даже есть не хотели, и как упали мы на их ватные одеяла и в последний миг перед сном чувствовали пастушьи, по-матерински ласковые руки, укрывающие нас чем-то мягким и теплым,— не стоит! Описание всего этого можно найти во многих детективных романах.
Оказалось, что не дошли мы до дяди Андрея всего каких-нибудь километра полтора. Пастухи знали его и указали нам верный путь. Мы очень жалели, что не знаем таджикский язык и не можем даже высказать толком им свою благодарность.
И опять мы пошли вверх по саю, вверх, все время вверх. Сай шумел где-то глубоко внизу, в ущелье,-и изредка мы видели, как он мечется там от одной каменной стены к другой, прыгая через камни, беснуясь, словно хочет и не может вырваться на волю. Тропка была каменистой — известняки, песчаники, торчали вокруг нее редкие кустики, деревца. Но вот мы преодолели очередной подъем — и ахнули! Все вокруг сказочно изменилось. Перед нами лежала широкая луговина. То там, то здесь стояли обсыпанные цветом, как снегом, груши, боярышник, а чуть дальше, ' в ложбине,— тенистая, неправдоподобно громадных
платанов роща. Склон горы перед нами весь был какого-то густого фиолетового цвета; мы сперва не поняли даже, в чем дело,—там сбегали вниз заросли горной сирени —«шуламши». Вдруг прямо перед на-
ми с груши взлетела фантастическая птица-красавица, с такой же белой, как цветы, грудкой и голубыми крыльями; взлетела и скрылась стремительно в траве. А трава! Боже, какая тут была трава! — густая, сочная, с серебристым отливом; видно, никогда не трогала ее коса, и в траве этой неспешно вилась стежка, ну совсем рязанская, наша, родная стежка. А справа и слева, вдалеке, падали с круч два могучих, блестящих на солнце водопада.
Сердце захолонуло от всех этих красок! Лишь минут через пять мы смогли пойти дальше по стежке, и за следующим ее поворотом открылось нам жилище дяди Андрея — невысокая украинская мазанка с пристроечкой из теса, шахматные клетки синих ульев в зеленой траве, черный квадратик огорода; два серых ишачка пасутся на длинных веревках, и закричал нам навстречу горластый петух. Давно мы не слышали, как петух кричит,—таджики почему-то редко держат кур. Мы опять остановились и долго смотрели на всю эту благодать, восклицая:
— Ух ты!
И само собою родилось у нас название для этого места — «Долина счастья». Потом мы узнали, что истинное имя его ничуть не хуже нашего — «Кауха-нык», что в приблизительном переводе с таджикского означает: «Птичий дом».
Мы спускались к домику дяди Андрея и думали, что вот сейчас встретит нас этакий умиленный собственной мудростью, сердобольный, вполне толстовский старичок.
Но встретил нас не он, а его жена, тетя Аня, полнеющая, но еще моложавая, очень опрятная жентипа с чрезвычайно русским, добрым лицом. Успокоив собак и узнав, кто мы, что мы, она посочувствовала:
— Ох и устали же вы, наверно! — И пригласила:— Проходите в дом, сейчас я вам завтрак приготовлю, отдыхайте. Только,— она смутилась слегка,— вы уж извините, старик мой немножко не в себе: Пер-вомай, и к нам вчера Виктор приходил — вроде как бы приемный сын Андрюшин — и вот только в четыре утра ушел. Ну и выпили они малость. А вы Виктора не встретили по дороге? Он ведь тоже в Нуреке живет...
Нет, с Виктором мы, должно быть, разминулись, когда были у пастухов.
— Андрей! Просыпайся! Гости к нам! — крикнула тетя Аня.
Мы вошли в дом. С кровати навстречу нам поднялся седовато-пегий, взлохмаченный, когда-то, видно, очень крепкий, а сейчас ссутулившийся, с отеклым морщинистым лицом, старик; с минуту он глядел на нас, совбражая, в чем дело, а потом захлопотал у стола, включил радиоприемник на комоде и все время говорил громко, почти не слушая нас:
— Гостям мы здесь всегда рады! Садитесь поудобней, отдыхайте... Да бросьте вы мне спасибо говорить! Что вы как не родные!.. Мать! Мать! Налей ребятам по стаканчику. Да и мне, пожалуй, тоже, что-то внут-рях тянет, спасу нет... Так вы и москвичи еще? И из Москвы недавно, правда? Ох, хороший город Москва! Я хоть ни разу там не был, а все знаю, как вы живете, все! Вы небось думаете, забрался старик в горы и сидит здесь, ноздрей посапывает? Ан не-ет, я хоть
старик, да еще крепкий! Я и на Кубу воевать поеду, коли надо будет, и в космос хочу слетать с Гагариным,—меня на все хватит. А Гагарина-то вы видели? Расскажите, ребятушки!..
Мы рассказали ему, как встречали Гагарина в Москве.
— И стоит, и стоит ему демонстрацию устроить, есть за что! А я все слышал про него. Вой видите,— он показал на приемник,— со мной весь мир рядом живет!
Нет, он был совсем не похож на отшельника.
— Почему, говоришь, в горы ушел? А все из-за пчел. Колхоз-то наш в Яванской долине, а там ведь сбор всего месяца три, а потом выгорает все, перевозить надо пчел выше в горы, где цветы медоносят. Ну, я раз об этом раису, председателю то есть, сказал, два сказал, а он не понимает. Не понимает! Тогда я ему и спел,— дядя Андрей запел во весь голос:
Широка-а страна моя родная!..—и ушел в горы. Алитет уходит в горы! А здесь чуть не круглый год цвет стоит,— вы же видите, какая благодать кругом?— один сходит, другой появляется. Нанял машину — раис ни гроша на перевозку не дал!— до Нурека, а там в кишлаке опять восемь мешков пшеницы собственной отдал: погрузили все ульи, и колхозные, и мои, на ишаков — и сюда. Так вот второй год и живем со старухой. А много ли нам надо?... Пчелы же в пять раз больше доходу давать стали! Да если бы не наш раис, я здесь такое хозяйство поставил бы! Но не понимает он выгоды, не по-нима-ет...
Я ему говорю: «Дай, мне тесу ящики сбить, я тебе тридцать семей новых посажу, ведь они ж роятся у меня!» Не дает. Придется самому со строителями договариваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
и противно задрожало, о том, как ночевали где-то на высокогорье у пастухов-таджиков, кочующих со стадом телок-двухлеток, о том, как мы на жестах объяснялись с ними (с пастухами, а не телками), и о том, как они угощали нас лепешками, чаем, творогом, а мы от устадости даже есть не хотели, и как упали мы на их ватные одеяла и в последний миг перед сном чувствовали пастушьи, по-матерински ласковые руки, укрывающие нас чем-то мягким и теплым,— не стоит! Описание всего этого можно найти во многих детективных романах.
Оказалось, что не дошли мы до дяди Андрея всего каких-нибудь километра полтора. Пастухи знали его и указали нам верный путь. Мы очень жалели, что не знаем таджикский язык и не можем даже высказать толком им свою благодарность.
И опять мы пошли вверх по саю, вверх, все время вверх. Сай шумел где-то глубоко внизу, в ущелье,-и изредка мы видели, как он мечется там от одной каменной стены к другой, прыгая через камни, беснуясь, словно хочет и не может вырваться на волю. Тропка была каменистой — известняки, песчаники, торчали вокруг нее редкие кустики, деревца. Но вот мы преодолели очередной подъем — и ахнули! Все вокруг сказочно изменилось. Перед нами лежала широкая луговина. То там, то здесь стояли обсыпанные цветом, как снегом, груши, боярышник, а чуть дальше, ' в ложбине,— тенистая, неправдоподобно громадных
платанов роща. Склон горы перед нами весь был какого-то густого фиолетового цвета; мы сперва не поняли даже, в чем дело,—там сбегали вниз заросли горной сирени —«шуламши». Вдруг прямо перед на-
ми с груши взлетела фантастическая птица-красавица, с такой же белой, как цветы, грудкой и голубыми крыльями; взлетела и скрылась стремительно в траве. А трава! Боже, какая тут была трава! — густая, сочная, с серебристым отливом; видно, никогда не трогала ее коса, и в траве этой неспешно вилась стежка, ну совсем рязанская, наша, родная стежка. А справа и слева, вдалеке, падали с круч два могучих, блестящих на солнце водопада.
Сердце захолонуло от всех этих красок! Лишь минут через пять мы смогли пойти дальше по стежке, и за следующим ее поворотом открылось нам жилище дяди Андрея — невысокая украинская мазанка с пристроечкой из теса, шахматные клетки синих ульев в зеленой траве, черный квадратик огорода; два серых ишачка пасутся на длинных веревках, и закричал нам навстречу горластый петух. Давно мы не слышали, как петух кричит,—таджики почему-то редко держат кур. Мы опять остановились и долго смотрели на всю эту благодать, восклицая:
— Ух ты!
И само собою родилось у нас название для этого места — «Долина счастья». Потом мы узнали, что истинное имя его ничуть не хуже нашего — «Кауха-нык», что в приблизительном переводе с таджикского означает: «Птичий дом».
Мы спускались к домику дяди Андрея и думали, что вот сейчас встретит нас этакий умиленный собственной мудростью, сердобольный, вполне толстовский старичок.
Но встретил нас не он, а его жена, тетя Аня, полнеющая, но еще моложавая, очень опрятная жентипа с чрезвычайно русским, добрым лицом. Успокоив собак и узнав, кто мы, что мы, она посочувствовала:
— Ох и устали же вы, наверно! — И пригласила:— Проходите в дом, сейчас я вам завтрак приготовлю, отдыхайте. Только,— она смутилась слегка,— вы уж извините, старик мой немножко не в себе: Пер-вомай, и к нам вчера Виктор приходил — вроде как бы приемный сын Андрюшин — и вот только в четыре утра ушел. Ну и выпили они малость. А вы Виктора не встретили по дороге? Он ведь тоже в Нуреке живет...
Нет, с Виктором мы, должно быть, разминулись, когда были у пастухов.
— Андрей! Просыпайся! Гости к нам! — крикнула тетя Аня.
Мы вошли в дом. С кровати навстречу нам поднялся седовато-пегий, взлохмаченный, когда-то, видно, очень крепкий, а сейчас ссутулившийся, с отеклым морщинистым лицом, старик; с минуту он глядел на нас, совбражая, в чем дело, а потом захлопотал у стола, включил радиоприемник на комоде и все время говорил громко, почти не слушая нас:
— Гостям мы здесь всегда рады! Садитесь поудобней, отдыхайте... Да бросьте вы мне спасибо говорить! Что вы как не родные!.. Мать! Мать! Налей ребятам по стаканчику. Да и мне, пожалуй, тоже, что-то внут-рях тянет, спасу нет... Так вы и москвичи еще? И из Москвы недавно, правда? Ох, хороший город Москва! Я хоть ни разу там не был, а все знаю, как вы живете, все! Вы небось думаете, забрался старик в горы и сидит здесь, ноздрей посапывает? Ан не-ет, я хоть
старик, да еще крепкий! Я и на Кубу воевать поеду, коли надо будет, и в космос хочу слетать с Гагариным,—меня на все хватит. А Гагарина-то вы видели? Расскажите, ребятушки!..
Мы рассказали ему, как встречали Гагарина в Москве.
— И стоит, и стоит ему демонстрацию устроить, есть за что! А я все слышал про него. Вой видите,— он показал на приемник,— со мной весь мир рядом живет!
Нет, он был совсем не похож на отшельника.
— Почему, говоришь, в горы ушел? А все из-за пчел. Колхоз-то наш в Яванской долине, а там ведь сбор всего месяца три, а потом выгорает все, перевозить надо пчел выше в горы, где цветы медоносят. Ну, я раз об этом раису, председателю то есть, сказал, два сказал, а он не понимает. Не понимает! Тогда я ему и спел,— дядя Андрей запел во весь голос:
Широка-а страна моя родная!..—и ушел в горы. Алитет уходит в горы! А здесь чуть не круглый год цвет стоит,— вы же видите, какая благодать кругом?— один сходит, другой появляется. Нанял машину — раис ни гроша на перевозку не дал!— до Нурека, а там в кишлаке опять восемь мешков пшеницы собственной отдал: погрузили все ульи, и колхозные, и мои, на ишаков — и сюда. Так вот второй год и живем со старухой. А много ли нам надо?... Пчелы же в пять раз больше доходу давать стали! Да если бы не наш раис, я здесь такое хозяйство поставил бы! Но не понимает он выгоды, не по-нима-ет...
Я ему говорю: «Дай, мне тесу ящики сбить, я тебе тридцать семей новых посажу, ведь они ж роятся у меня!» Не дает. Придется самому со строителями договариваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26