Поднялся невероятный шум. Кричали, что начальству «начхать на рабочих с высокой колокольни», что оно (начальство) нарочно разбежалось, что надо пожаловаться Чайковскому (он в это время был в командировке) и многое другое, что только приходило каждому из возмущенных на ум.
— Какие будут соображения? — после некоторого замешательства спросила женщина.
Снова поднялся гвалт. Кто-то орал во всю глотку: «Что нам, братцы, короли! Мы и сами — боги!.. Начинай выборы!..» Слово попросил пожилой рабочий, худой, тусклоглазый, сердитый.
— Я так считаю. Дело это, так сказать, государственного значения не имеет,— начал он убежденно,— но все-таки проливает неприличный свет на руководящих товарищей. Принимая во внимание...
Сначала его слушали с интересом, даже с каким-то благоговейным уважением к его гладкой, но запутанной словесной ткани, но к концу выступления, выражаясь мягко, освистали. Выступление его свелось к тому, что он предложил послать представителей к начальству и «пригласить их, так сказать, официально».
Садясь на стул, он недовольно ворчал:
— Орут, орут, а чего орут! Я восемь лет на профсоюзной работе должности исполнял. Знаю законы-то! Это не собрание, а кон-крет-ная стихийность! Кое-где узнают, по головке не погладят.
— Товарищи! Товарищи! — женщина устало взмахивала руками. Так обыкновенно машут напуганные матери на чрезмерно расшалившихся детей.—Есть предложение — выполнить повестку дня. А вот следующую повестку дня посвятить наболевшим вопросам с присутствием руководителей и представителей общественности. Голосуйте «за» подниманием руки.
Рабочие проголосовали за «выполнение повестки дня».
— Куда выбирать-то будут? — суетливо спросил у нас Борис.
— В цехком участка.
— Ага! А вы не знаете, как того рыжего звать, который хотел за начальством сходить?
— Нет, а что?
— Выдвинуть хочу.
— Почему?
— Уж больно складно он говорит!
Но «того» кто-то уже выдвинул. Указал пальцем и проговорил: «Я вот его предлагаю». И женщина согласно закивала головой, назвав фамилию записывающему кандидатуры.
Потом обсуждали кандидатуры «выдвинутых в списки». Каждый из них, смущаясь, поднимался со стула (будто говорил всем своим видом: «А почему именно меня? Можно бы и не меня») и делал нечто напоминающее реверанс, на что собрание отвечало дружным: «Ос-та-вить!»—что означало — оставить в списках для тайного голосования.
Кто-то среди общего шума попробовал сказать, что не так надо выбирать цехком, лучше сначала обсудить кандидатуры по бригадам, но ему ответила женщина, на сей раз строго и назидательно, что он сам голосовал4 за повестку дня и менять ее теперь никто не имеет права. А потом было объявлено о «приступлении ко второму пункту». И тут произошло неожиданное.
Все собрание, за малым исключением, перекочевало в другую половину зала, к раздаточным оконцам столовой,—подошло время обеда. Члены президиума оказались сидящими «спиной к массе». В этой сутолоке, мелькании вилок, ложек, смятых рублевок и новеньких звонких монет женщина говорила что-то о возросшем благосостоянии, высоких моральных качествах, о видимых приметах... И все эти в основном-то правильные слова звучали в ее речи каким-то кощунством над самым святым и дорогим, что обязательно носит каждый наш человек уж очень глубоко в себе, у сердца.
И мы не могли, не имели права судить людей, что, не слушая слов тех, теснились в очереди, шумели.Нет, не может быть безразлично им то, о чем сказано во втором пункте повестки дня. Но только не сейчас и не так надо говорить об этом им, строителям Братска, Куйбышева, Каховки, Волгограда. Не так. А как?.. Вот, пожалуй, об этом и надо было думать, и не одной женщине в легоньком белом платьице, а всем тем, кто по долгу своей работы обязан, должен находить пути к людским сердцам...
А пока собрание продолжало «выполнять повестку дня». К столу президиума вышел бригадир плотников, тех самых, что строили летний театр. Смущаясь, он сбивчиво прочитал обязательства и сказал, что бригада будет бороться за звание коммунистической.
Ему пожали руку, похлопали, и на этом собрание закончилось. Оставалось только провести тайное голосование. Мы уже опустили бюллетени в урну и собрались занять место в длинной очереди в кассу, когда к нам подбежал запыхавшийся, потный Артем.
— Юрки, слышали? Плотника за звание бороться будут, а про нас забыли. Забыли, что мы первые!— В голосе Артема прозвучало что-то очень похожее на отчаяние.—Им теперь — фронт работ, а нам — шиш!.. Вон я у них обязательства взял,. Володя все чистенько переписал — здорово, красиво, без помарок. Только против всей их арифметики мы у себя на пять больше поставили. Подписывайте, Юрки, пока она не ушла,— Артем кивнул в сторону женщины. — Подписывайте!..
И мы подписали обязательства.
Так наша бригада вторично стала бороться за звание коммунистической...
МЫ ВЫХОДИМ ИЗ ПОДПОЛЬЯ
(Часть первая)
Трудно, немыслимо трудно жить под чужим именем! И пусть имена наши оставались прежними, но то положение, которое мы занимали, в корне меняло всю нашу жизнь. Ведь работа, та работа, ради которой ты и родился на свет,— твое второе имя. И именно по ней судят тебя люди. Поэтому сразу же по приезде на строительство мы целиком отдавались
нашей новой работе, стараясь подчинить себя ей, одной-единственной. И это нам удавалось. Зато когда кончалась смена и руки наши, мысли и все натруженное тело становились свободными, вот тут нам приходилось, пожалуй, потруднее, чем «на бетоне».
Мы и раньше нередко сталкивались с проявлениями несправедливости, оскорблениями человека, с бездушием, пытались протестовать, И это почти всегда имело свой результат. Во всяком случае нас выслушивали, нам обещали «устранить», «выгнать», «исправить». Совсем другое зачастую происходило теперь. Теперь наше возмущение многим на стройке не имело никаких результатов, натыкаясь часто на спокойную, даже циничную фразу:
— А вы кто такие? Какое вам до этого дело! Есть у вас лопаты, бери больше, кидай дальше! Без вас разберемся...
Да как же это? Рабочий человек, на своей стройке и вдруг: «не твое дело!»
Почему до сих пор находятся люди, которые не хотят верить рабочему, которые видят в нем только исполнителя своей воли, хотя порою и кричат громче всех о его уме и силе? Или для них он — только символ, этакий улыбающийся детина, ряженный в голубые одежды, покладистый и безмолвный?..
Как-то субботним вечером подле единственного среди слепых кибиток и переносных юрт коттеджа мы столкнулись с группой ребят, окруживших рослого флегматичного человека, одетого в легкую шелковую рубашку и белые чесучовые брюки. Человек стоял, прислонясь пышными, как у полной женщины, пле-
чами к высокому забору, и, глядя поверх голов ребят, что-то доказывающих ему, лениво, с равными интервалами повторял всего одно слово:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26