«Ну хочешь, говорю, я в колхоз и свои ульи отдам, и тогда, все вместе, сто тыщ доходу будет в год. Только ты мне обеспечь тогда питание со старухой, ну и каких-нибудь пару калош в год». Вот таких.—Дядя Андрей показал из-под стола ногу в остроносой калоше, которую надевают прямо на носок: очень они удобны здесь в горах.— Ну что нам вдвоем со старухой? Что нам надобно? Детей у нас нет. Виктор, так он парень самостоятельный, наоборот, нам помогает, когда какая нужда. Дожить нам каких-нибудь десять лет, сколько мы там проедим-то! Так нет, отказался раис. «Мне, говорит, с хлопком забот хватает, отстань ты со своими пчелами!» Ну не дурак ли? Ну какие ему заботы будут? Десяток тесин? Десять кило муки в месяц? Вот я ему и спел:
Широка-а страна моя родная-я!..
Вошла тетя Аня, в руках большущая сковорода с яичницей.
— Да тише ты, отец!.. Ведь и не пьяный же, вытворяешь только.
— Праздник же, мать, праздник! Вон слышишь, как веселятся? — Он кивнул на приемник, по которому шумно транслировали первомайскую демонстрацию в Москве.—Что же и нам-то не пошуметь? А ты налей, налей ребятам еще по стаканчику.
— Ребятам налью, а тебе — все, ни капли больше, а то будешь на сердце жаловаться...
Она поставила яишню на стол, подошла к бидону с медовухой, стоявшему в углу, и налила два стакана. Старик с грустью взглянул на бидон, вздохнул, но спорить не стал. По всему видно было, что никто у них не верховодил в доме, а были просто ровные, добрые отношения, какие бывают только у бездетных пар.
Мы ели, тянули потихоньку приятно прохладную, слабенькую, душистую медовуху и слушали рассказ о нехитрой жизни дяди Андрея. Отца его, фельдшера, в семнадцатом году расстреляли в госпитале вместе с ранеными красноармейцами. Андрею было тогда шестнадцать. Он сел на коня И подался к красным, мстить. С тех пор и не слезал с седла лет восемь: гонялся за басмачами, был в Первой Конной, потом опять басмачи, а потом несколько лет мотался по госпиталям, клиникам — лечил расходившиеся нервы. «Стал на человека похож», пошел учиться в сельскохозяйственную школу, в Ташкенте— своем родном городе. А дальше — создавал колхозы («Тут всякое было! В Средней Азии баи да басмачи еще дольше держались, чем русские кулаки да бандиты») и работал несколько лет районным агрономом. Наладилась было жизнь, как вдруг в тридцать шестом, даже не предъявив никакого обвинения дяде Андрею, Посадили его в одиночку, так, за компанию. Через два с лишним.хода выпустили — в чем только кости держались! — и извинились. И опять — клиники, опять нервы. А потом — снова война, снова ранение и контузия, после которой он перестал слышать на одно ухо. И снова — госпитали, госпитали... В послевоенные годы дядя Андрей с тетей Аней работали
свинарями в колхозе. Вышли на первое место по Таджикистану. Портреты в газетах, статьи, заведующий фермой даже на выставку в Москву ездил. («А вышли потому, что не давали этому завфермой да раи-су корма красть: сколько положено поросятам по рациону, столько и давали. До скандалов дело доходило, до прокурора, за руки их ловили!..») А кончилось все тем, что начислили дяде Андрею и тете Ане всего половину причитающихся трудодней. Вот и ушел он в другой колхоз, пчеловодом.
И теперь новая забота — пчелы...
— Эх, сколько мы вынесли, советскую власть вам, сынки, завоевали! Вам теперь только жить да жить! Теперь-то уж дело на лад пошло!.. А нам теперь и отдыхать можно. Вот только охота с Гагариным в космос слетать...
Милый ты труженик, дядя Андрей, неугомонный старик!.. Мы уверены: если бы пустили его в космос,— полетел бы! Да он и сам об этом говорит:
— А что ж я, хуже молодых, что ли? Вибрация! Да меня жизнь так вибрировала, что мне теперь никакая ракета не страшна! Жилистые мы, старики-то. Вот на охоту пойдем, еще посмотрим, кто быстрей за кабанами по кустам побежит!
После завтрака тетя Аня постелила нам в тени под тутовиной, на траве, матрасы, медвежьи шкуры — охотничьи трофеи старика, и мы легли отдохнуть. Уж, казалось бы, чего бы нам не заснуть посла такой-то ночи, вздремнули часа полтора всего и отшагали километров двадцать по горам, — но не спалось. Вспомнились вдруг еще две встречи тут, в Таджикистане.
Первая из них случилась в управлении «Таджик-нурекгидростроя», которое кроме Нурекской ГЭС руководит еще несколькими строительствами. Начальником управления — Семен Константинович Калиж-нюк, пенсионного возраста человек, не очень уж здоровый.
Как о нем рассказать покороче, чтобы не слишком отвлекаться от главной темы очерка?..
Мы прилетели в Душанбе в субботу и договорились о встрече с Калижнюком на воскресенье: в понедельник нам обязательно хотелось уехать в Нурек. Почему «обязательно», мы и сами не знаем; видно, из простой привычки журналистов всегда спешить. Сейчас мы жалеем об этом: неловко было разбивать отдых старика.
Он жил на так называемой даче, а по существу — в гостинице Совета Министров, в маленькой комнате... На столе — чертеж, томик Шолом-Алейхема, гранаты и лекарства в тюбиках и пузырьке... Через час примерно, когда мы разговаривали уже более или менее свободно, Семен Константинович вдруг спросил:
— Хотите, расскажу историю совсем в духе Шолом-Алейхема?.. С отцом мы не виделись тридцать четыре года: как сел я в девятнадцатом на коня, так в пятьдесят третьем только и смог вернуться домой, на Западную Украину. Отец — простой колхозник. И вот — едем. На мне генеральская форма (был я тогда начальником строительства нашумевшего Туркменского канала, сопровождает меня начальник областного управления МВД и эскорт мотоциклистов,— там вплоть до того времени бендеровцы пошаливали. Се-
ло наше немцы сожгли, а люди живут в хуторках... Подъезжаем к одному из них, с пригорка видно: домишко, овин неподалеку, над ним синеватый дымок курится, и мечется от овина к дому какой-то старик, на нас оглянется— и еще быстрей бежит. Оказалось, это и есть мой старик. Я его сперва не узнал: уж больно; маленький стал, потом пригляделся — отец! А он так вообще минут двадцать поверить не мог... «Что ж ты, спрашиваю, батя, по двору-то бегал?»— «Так ведь как же, сынок? Смотрю, генералы, мотоциклетки едут, а у меня в овине самогон варится. Ну, думаю, за мной! Вот и бегал в дом сноху уговаривать: мол, всю вину на себя беру, ты и слыхом не слыхивала ни про какой самогон. Напужал ты меня, чертяка, до смерти!..»
Калижнюк смеется, мы тоже... Да, вот такая судьба: с девятнадцатого года в Первой Конной — Деникин, Врангель, польский рейд, басмачи в Средней Азии... Хогел летчиком стать, но здоровье не позволило,— так и пришлось стать строителем. Руководил чуть ли не всеми крупными гидростройками в Средней Азии. Кстати, он — прототип одного из героев романа «Человек меняет кожу». Бруно Ясенский, его друг, и писал-то этот роман, когда жил у него на квартире, на строительстве Вахшской плотины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Широка-а страна моя родная-я!..
Вошла тетя Аня, в руках большущая сковорода с яичницей.
— Да тише ты, отец!.. Ведь и не пьяный же, вытворяешь только.
— Праздник же, мать, праздник! Вон слышишь, как веселятся? — Он кивнул на приемник, по которому шумно транслировали первомайскую демонстрацию в Москве.—Что же и нам-то не пошуметь? А ты налей, налей ребятам еще по стаканчику.
— Ребятам налью, а тебе — все, ни капли больше, а то будешь на сердце жаловаться...
Она поставила яишню на стол, подошла к бидону с медовухой, стоявшему в углу, и налила два стакана. Старик с грустью взглянул на бидон, вздохнул, но спорить не стал. По всему видно было, что никто у них не верховодил в доме, а были просто ровные, добрые отношения, какие бывают только у бездетных пар.
Мы ели, тянули потихоньку приятно прохладную, слабенькую, душистую медовуху и слушали рассказ о нехитрой жизни дяди Андрея. Отца его, фельдшера, в семнадцатом году расстреляли в госпитале вместе с ранеными красноармейцами. Андрею было тогда шестнадцать. Он сел на коня И подался к красным, мстить. С тех пор и не слезал с седла лет восемь: гонялся за басмачами, был в Первой Конной, потом опять басмачи, а потом несколько лет мотался по госпиталям, клиникам — лечил расходившиеся нервы. «Стал на человека похож», пошел учиться в сельскохозяйственную школу, в Ташкенте— своем родном городе. А дальше — создавал колхозы («Тут всякое было! В Средней Азии баи да басмачи еще дольше держались, чем русские кулаки да бандиты») и работал несколько лет районным агрономом. Наладилась было жизнь, как вдруг в тридцать шестом, даже не предъявив никакого обвинения дяде Андрею, Посадили его в одиночку, так, за компанию. Через два с лишним.хода выпустили — в чем только кости держались! — и извинились. И опять — клиники, опять нервы. А потом — снова война, снова ранение и контузия, после которой он перестал слышать на одно ухо. И снова — госпитали, госпитали... В послевоенные годы дядя Андрей с тетей Аней работали
свинарями в колхозе. Вышли на первое место по Таджикистану. Портреты в газетах, статьи, заведующий фермой даже на выставку в Москву ездил. («А вышли потому, что не давали этому завфермой да раи-су корма красть: сколько положено поросятам по рациону, столько и давали. До скандалов дело доходило, до прокурора, за руки их ловили!..») А кончилось все тем, что начислили дяде Андрею и тете Ане всего половину причитающихся трудодней. Вот и ушел он в другой колхоз, пчеловодом.
И теперь новая забота — пчелы...
— Эх, сколько мы вынесли, советскую власть вам, сынки, завоевали! Вам теперь только жить да жить! Теперь-то уж дело на лад пошло!.. А нам теперь и отдыхать можно. Вот только охота с Гагариным в космос слетать...
Милый ты труженик, дядя Андрей, неугомонный старик!.. Мы уверены: если бы пустили его в космос,— полетел бы! Да он и сам об этом говорит:
— А что ж я, хуже молодых, что ли? Вибрация! Да меня жизнь так вибрировала, что мне теперь никакая ракета не страшна! Жилистые мы, старики-то. Вот на охоту пойдем, еще посмотрим, кто быстрей за кабанами по кустам побежит!
После завтрака тетя Аня постелила нам в тени под тутовиной, на траве, матрасы, медвежьи шкуры — охотничьи трофеи старика, и мы легли отдохнуть. Уж, казалось бы, чего бы нам не заснуть посла такой-то ночи, вздремнули часа полтора всего и отшагали километров двадцать по горам, — но не спалось. Вспомнились вдруг еще две встречи тут, в Таджикистане.
Первая из них случилась в управлении «Таджик-нурекгидростроя», которое кроме Нурекской ГЭС руководит еще несколькими строительствами. Начальником управления — Семен Константинович Калиж-нюк, пенсионного возраста человек, не очень уж здоровый.
Как о нем рассказать покороче, чтобы не слишком отвлекаться от главной темы очерка?..
Мы прилетели в Душанбе в субботу и договорились о встрече с Калижнюком на воскресенье: в понедельник нам обязательно хотелось уехать в Нурек. Почему «обязательно», мы и сами не знаем; видно, из простой привычки журналистов всегда спешить. Сейчас мы жалеем об этом: неловко было разбивать отдых старика.
Он жил на так называемой даче, а по существу — в гостинице Совета Министров, в маленькой комнате... На столе — чертеж, томик Шолом-Алейхема, гранаты и лекарства в тюбиках и пузырьке... Через час примерно, когда мы разговаривали уже более или менее свободно, Семен Константинович вдруг спросил:
— Хотите, расскажу историю совсем в духе Шолом-Алейхема?.. С отцом мы не виделись тридцать четыре года: как сел я в девятнадцатом на коня, так в пятьдесят третьем только и смог вернуться домой, на Западную Украину. Отец — простой колхозник. И вот — едем. На мне генеральская форма (был я тогда начальником строительства нашумевшего Туркменского канала, сопровождает меня начальник областного управления МВД и эскорт мотоциклистов,— там вплоть до того времени бендеровцы пошаливали. Се-
ло наше немцы сожгли, а люди живут в хуторках... Подъезжаем к одному из них, с пригорка видно: домишко, овин неподалеку, над ним синеватый дымок курится, и мечется от овина к дому какой-то старик, на нас оглянется— и еще быстрей бежит. Оказалось, это и есть мой старик. Я его сперва не узнал: уж больно; маленький стал, потом пригляделся — отец! А он так вообще минут двадцать поверить не мог... «Что ж ты, спрашиваю, батя, по двору-то бегал?»— «Так ведь как же, сынок? Смотрю, генералы, мотоциклетки едут, а у меня в овине самогон варится. Ну, думаю, за мной! Вот и бегал в дом сноху уговаривать: мол, всю вину на себя беру, ты и слыхом не слыхивала ни про какой самогон. Напужал ты меня, чертяка, до смерти!..»
Калижнюк смеется, мы тоже... Да, вот такая судьба: с девятнадцатого года в Первой Конной — Деникин, Врангель, польский рейд, басмачи в Средней Азии... Хогел летчиком стать, но здоровье не позволило,— так и пришлось стать строителем. Руководил чуть ли не всеми крупными гидростройками в Средней Азии. Кстати, он — прототип одного из героев романа «Человек меняет кожу». Бруно Ясенский, его друг, и писал-то этот роман, когда жил у него на квартире, на строительстве Вахшской плотины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26