Все совершают. Но ты все равно иди дальше, учась на своих ошибках. Помни, что дурак не тот, кто совершает ошибки, а тот, кто повторяет их.
Солнце жгло их с высоты. До самого вечера никто из них не проронил больше ни слова, погрузившись в размышления о целях, ради которых этот юнь лши, был создан.
Но лето незаметно перешло в осень, и скоро школьные занятия стали поглощать практически все светлое время суток. А потом в семействе Чжилиня начались разговоры, что скоро они переедут на новое место жительства и, возможно, аж в самый Шанхай.
Когда мальчику удалось выкроить свободную минутку и он, пройдя по узкому переулочку, приблизился к заветной калитке, он обнаружил, что она заперта, очень странно, подумал он, и с бьющимся сердцем побежал вдоль забора, чтобы попытаться зайти с парадного подъезда.
Незнакомый человек открыл дверь на стук Чжилиня. На нем были одежды священника местного монастыря.
— Да?
— Извините, дяденька, — сказал Чжилинь, пытаясь проникнуть взглядом внутрь дома в обход его обширного брюха, — но я ищу хозяина этой виллы.
Священник улыбнулся.
— Ты его уже нашел.
Чжилинь удивленно взглянул на него.
— Как так? Я приходил сюда много раз. Я...
— Понятно. Тебе нужен ее прежний владелец.
— Прежний?
Священник кивнул.
— Он был отчаянным игроком, насколько я понимаю. И он проиграл эту виллу чуть ли не в фань тянь . А потом вилла была приобретена монастырем. — Он отступил от дверного проема с застенчивой улыбкой, странной на его полном лице. — Но ты здесь по-прежнему желанный гость. Для пытливого ума в этом саду больше пищи, чем в школе.
Чжилинь был просто потрясен.
— А Цзян? — грустно спросил он. — Что с ним стало? Священник пожал плечами.
— Понятия не имею. — Его круглое лицо снова осветилось улыбкой. — Так давай зайдем внутрь? Здесь есть что...
Но Чжилинь уже мчался по пыльной улице. Какая-то собака увязалась за ним и с лаем гналась по пятам.
* * *
Несмотря на все свои старания, он так и не смог найти Цзяна. Может, это и к лучшему. Цзян был частью этого замечательного сада, и в памяти Чжилиня он так и остался среди своих ирисов и олеандров, под сенью бамбука и лимонного дерева. У него было худое лицо и высокий лоб философа, но под ногтями его навеки поселилась бурая земля, которую он возделывал с таким тщанием. Колени на его брюках были всегда грязны от влажной почвы.
Ребенком Чжилинь жалел, что не унес с собой чего-либо осязаемого, хотя бы камешка, вроде того, что Цзян однажды на его глазах уронил в пруд, — на память об этом удивительном месте. Когда он подрос, то перестал жалеть. То, что Цзян заложил в своем саду, должно остаться там, — вплоть до камешка. Чжилинь унес с собой из сады нечто более ценное, чем глупые реликвии детства: он унес мировоззрение.
Семена этого мировоззрения запали в его душу через попытки понять идею, заложенную Цзяном в его творении. Этот человек так мастерски использовал язык парковой архитектуры для передачи чего-то более важного, чем просто иллюзия. Вот этого-то большинство людей и не могло понять, и они разочаровывались, когда Цзян пытался раскрыть им секреты своего мастерства.
И Чжилинь понял почему. Эффекты контрастов и сходства использовались мастером для пробуждения чувств и создания определенного настроения. Люди, не знающие секретов этого юнь линя, просто входили в него, подвергались воздействию этих эффектов и, сами того не замечая, изменялись внутри.
Постепенно Чжилинь начал понимать, что этой методологией можно широко пользоваться в жизни вообще. Если ты даешь людям то, что они хотят получить, то абсолютно неважно, как это делается. Даже если это иллюзия, то все равно: пусть они ее получат. Потом сами разберутся, что к чему. И ни в коем случае не надо раскрывать секреты своих фокусов. Это как при искусственном вскармливании ребенка: его ничуть не волнует, из каких компонентов состоит смесь, которую он потребляет.
Вот такие примерно мысли копошились в юном сознании Чжилиня, когда он покидал Сучжоу. Потом они постепенно развились в теорию, которую он про себя назвал «искусственнической».
* * *
Шанхай, пожалуй, является самым удачно расположенным городом во всем Китае. Это единственный крупный порт центрального Китая, который не отрезан горами от внутренних районов. Он расположен в морских воротах бассейна реки Янцзы, одного из самых богатых регионов всего континента. Повезло Шанхаю.
Повезло и отцу Чжилиня, талантливому инженеру-технологу, что он получил вовремя повышение и был направлен из Сучжоу в такое место, где его талант мог быть использован наилучшим образом — в Шанхай.
До Симоносекского договора спрос на инженеров-технологов был весьма ограничен и, можно сказать, отец Чжилиня опережал свое время. Так что в его сыне это качество можно в какой-то степени считать наследственным.
Так или иначе, волны промышленной революции, начатой японцами в этом городе в 1895 году, вынесли семейство Чжилиня из тихой заводи Сучжоу в бурные волны современного восточного мегаполиса, уже в те годы вышедшего на первое место в Китае по количеству населения.
Кроме престижной и более высокооплачиваемой работы для отца, Шанхай предоставил Чжилиню и его братьям прекрасные возможности для продолжения образования. Он и его младший брат поступили в университет, а средний брат предпочел пойти в Шанхайский технологический институт.
Культурные горизонты Чжилиня стремительно раздвигались: он освоил английский язык, обзавелся множеством друзей, среди которых были и «чужеземные черти», испытал влияние не только старших, но и ровесников. Но ничто при этом не заглушило ростков, посеянных Цзяном. Скорее, они еще более укрепились.
В Китае, вопреки распространенному мнению, живут не одни китайцы. Более того, с некоторых пор определенные регионы этой страны даже контролируются не одними китайцами. К этому факту можно относиться по разному. По мнению Чжилиня, суждения многих из его сверстников насчет «чужеземных чертей» так же отдавали нафталином, как и суждения представителей старшего поколения. Старики верили в конфуцианское терпение. В период Средней империи господство на всей обширной территории Китая принадлежало китайцам, и к этому, по их словам, все и вернется в свое время. А пока они советовали терпимо относиться к иностранцам. С другой стороны, многие ровесники Чжилиня отличались нетерпимостью, требовали отвечать чужеземцам ударом на удар, мстить им за все реальные и воображаемые обиды.
Чжилинь считал оба подхода глупыми и близорукими. Цзян учил его анализировать свои ошибки, а не упорствовать в них. То есть пользоваться ими как уроками истории. Подрастая, Чжилинь не мог не заметить, что этот подход особенно оправдан в отношении к историческим ошибкам страны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183
Солнце жгло их с высоты. До самого вечера никто из них не проронил больше ни слова, погрузившись в размышления о целях, ради которых этот юнь лши, был создан.
Но лето незаметно перешло в осень, и скоро школьные занятия стали поглощать практически все светлое время суток. А потом в семействе Чжилиня начались разговоры, что скоро они переедут на новое место жительства и, возможно, аж в самый Шанхай.
Когда мальчику удалось выкроить свободную минутку и он, пройдя по узкому переулочку, приблизился к заветной калитке, он обнаружил, что она заперта, очень странно, подумал он, и с бьющимся сердцем побежал вдоль забора, чтобы попытаться зайти с парадного подъезда.
Незнакомый человек открыл дверь на стук Чжилиня. На нем были одежды священника местного монастыря.
— Да?
— Извините, дяденька, — сказал Чжилинь, пытаясь проникнуть взглядом внутрь дома в обход его обширного брюха, — но я ищу хозяина этой виллы.
Священник улыбнулся.
— Ты его уже нашел.
Чжилинь удивленно взглянул на него.
— Как так? Я приходил сюда много раз. Я...
— Понятно. Тебе нужен ее прежний владелец.
— Прежний?
Священник кивнул.
— Он был отчаянным игроком, насколько я понимаю. И он проиграл эту виллу чуть ли не в фань тянь . А потом вилла была приобретена монастырем. — Он отступил от дверного проема с застенчивой улыбкой, странной на его полном лице. — Но ты здесь по-прежнему желанный гость. Для пытливого ума в этом саду больше пищи, чем в школе.
Чжилинь был просто потрясен.
— А Цзян? — грустно спросил он. — Что с ним стало? Священник пожал плечами.
— Понятия не имею. — Его круглое лицо снова осветилось улыбкой. — Так давай зайдем внутрь? Здесь есть что...
Но Чжилинь уже мчался по пыльной улице. Какая-то собака увязалась за ним и с лаем гналась по пятам.
* * *
Несмотря на все свои старания, он так и не смог найти Цзяна. Может, это и к лучшему. Цзян был частью этого замечательного сада, и в памяти Чжилиня он так и остался среди своих ирисов и олеандров, под сенью бамбука и лимонного дерева. У него было худое лицо и высокий лоб философа, но под ногтями его навеки поселилась бурая земля, которую он возделывал с таким тщанием. Колени на его брюках были всегда грязны от влажной почвы.
Ребенком Чжилинь жалел, что не унес с собой чего-либо осязаемого, хотя бы камешка, вроде того, что Цзян однажды на его глазах уронил в пруд, — на память об этом удивительном месте. Когда он подрос, то перестал жалеть. То, что Цзян заложил в своем саду, должно остаться там, — вплоть до камешка. Чжилинь унес с собой из сады нечто более ценное, чем глупые реликвии детства: он унес мировоззрение.
Семена этого мировоззрения запали в его душу через попытки понять идею, заложенную Цзяном в его творении. Этот человек так мастерски использовал язык парковой архитектуры для передачи чего-то более важного, чем просто иллюзия. Вот этого-то большинство людей и не могло понять, и они разочаровывались, когда Цзян пытался раскрыть им секреты своего мастерства.
И Чжилинь понял почему. Эффекты контрастов и сходства использовались мастером для пробуждения чувств и создания определенного настроения. Люди, не знающие секретов этого юнь линя, просто входили в него, подвергались воздействию этих эффектов и, сами того не замечая, изменялись внутри.
Постепенно Чжилинь начал понимать, что этой методологией можно широко пользоваться в жизни вообще. Если ты даешь людям то, что они хотят получить, то абсолютно неважно, как это делается. Даже если это иллюзия, то все равно: пусть они ее получат. Потом сами разберутся, что к чему. И ни в коем случае не надо раскрывать секреты своих фокусов. Это как при искусственном вскармливании ребенка: его ничуть не волнует, из каких компонентов состоит смесь, которую он потребляет.
Вот такие примерно мысли копошились в юном сознании Чжилиня, когда он покидал Сучжоу. Потом они постепенно развились в теорию, которую он про себя назвал «искусственнической».
* * *
Шанхай, пожалуй, является самым удачно расположенным городом во всем Китае. Это единственный крупный порт центрального Китая, который не отрезан горами от внутренних районов. Он расположен в морских воротах бассейна реки Янцзы, одного из самых богатых регионов всего континента. Повезло Шанхаю.
Повезло и отцу Чжилиня, талантливому инженеру-технологу, что он получил вовремя повышение и был направлен из Сучжоу в такое место, где его талант мог быть использован наилучшим образом — в Шанхай.
До Симоносекского договора спрос на инженеров-технологов был весьма ограничен и, можно сказать, отец Чжилиня опережал свое время. Так что в его сыне это качество можно в какой-то степени считать наследственным.
Так или иначе, волны промышленной революции, начатой японцами в этом городе в 1895 году, вынесли семейство Чжилиня из тихой заводи Сучжоу в бурные волны современного восточного мегаполиса, уже в те годы вышедшего на первое место в Китае по количеству населения.
Кроме престижной и более высокооплачиваемой работы для отца, Шанхай предоставил Чжилиню и его братьям прекрасные возможности для продолжения образования. Он и его младший брат поступили в университет, а средний брат предпочел пойти в Шанхайский технологический институт.
Культурные горизонты Чжилиня стремительно раздвигались: он освоил английский язык, обзавелся множеством друзей, среди которых были и «чужеземные черти», испытал влияние не только старших, но и ровесников. Но ничто при этом не заглушило ростков, посеянных Цзяном. Скорее, они еще более укрепились.
В Китае, вопреки распространенному мнению, живут не одни китайцы. Более того, с некоторых пор определенные регионы этой страны даже контролируются не одними китайцами. К этому факту можно относиться по разному. По мнению Чжилиня, суждения многих из его сверстников насчет «чужеземных чертей» так же отдавали нафталином, как и суждения представителей старшего поколения. Старики верили в конфуцианское терпение. В период Средней империи господство на всей обширной территории Китая принадлежало китайцам, и к этому, по их словам, все и вернется в свое время. А пока они советовали терпимо относиться к иностранцам. С другой стороны, многие ровесники Чжилиня отличались нетерпимостью, требовали отвечать чужеземцам ударом на удар, мстить им за все реальные и воображаемые обиды.
Чжилинь считал оба подхода глупыми и близорукими. Цзян учил его анализировать свои ошибки, а не упорствовать в них. То есть пользоваться ими как уроками истории. Подрастая, Чжилинь не мог не заметить, что этот подход особенно оправдан в отношении к историческим ошибкам страны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183