Царевна милостиво провела рукой по голове Родимицы.
– Погодим малость, Федорушка, и не то ещё будет. Всех девушек-боярышен на волю пустим. Минуло время, когда нашей сестре только и было доли на свете, что из оконца на мир Божий глазеть.
– Дай-то Бог, Алексеевна, дай-то Господи словесам твоим в плоть облечься, царевна моя!
Раскосые щёлки глаз Софьи зло растянулись:
– Только бы сподобила нас царица небесная от Нарышкиных избавиться.
Она набожно перекрестилась и заложила руки за двойной затылок.
– Хоть и тяжко мне мыслить о сём, да верно знаю, что не жилец братец мой серед живых. А приберёт Господь душеньку его херувимскую, великую брань поведу я в те поры с Нарышкиными. Краше погибнуть, чем сызнова в неволю идти, в светлицу под запор вековечный! Да и всех-то нас, Милославских, поразвеют по ветру Нарышкины.
Родимица слезливо заморгала, вытерла подолом сухие глаза:
– А не бывать тому, Алексеевна, чтобы Нарышкины верх одержали! – И запросто, словно равная, приникла к животу Софьи. – Стрельцы чмутят! А и тошнёхонько иным придётся от них!
Царевна, как курица, облитая водой, сердито взъерошилась.
– Долго ль ты думала, дурка, покель додумалась радостями эдакими обрадовать нас!
– Долго, царевна, – смело уставилась Федора на Софью. – А что на радость тебе крамола стрелецкая, тому пригода есть.
Поднявшись с колена, постельница таинственно ткнулась губами в ухо царевны.
– Кровный твой, Милославский Иван Михайлович, сказывает, стрельцы-де во как облютели.
– Ну, и…
– Ну и, царевнушка, мерекает Иван Михайлович, авось не можно ли чужими руками жар загрести, перекинувшись на стрелецкую сторону. – Родимица перекрестилась. – А там видно будет, Ивану ль царевичу, а либо Петру на стол царский сести.
Лицо Софьи смягчилось. Чуть задрожали колючие чёрные тычинки на верхней губе, и на щеках проступили жёлтые пятна румянца. Она сдавила пальцами низенький лобик и крепко о чём-то задумалась…
Разыскав Ивана Михайловича, Родимица метнула ему поклон.
– Обсказала царевне.
– И как?
Федора приложила палец к губам и показала глазами на шагавшего в сенях дозорного.
Запершись с постельницей в тереме, боярин долго о чём-то шептался с ней.
Весь вечер Иван Михайлович просидел в светлице царевны Софья была так возбуждена, что, несмотря на тучность и обычную неподвижность, беспрестанно бегала из угла в угол и так пыхтела, как будто парилась в жарко истопленной бане. Короткая шея её побурела, на затылке проступал крупными каплями пот. Она то и дело всплёскивала руками; неожиданно вспыхивавшая на лице радость так же неожиданно сменялась страхом, сомнениями, безнадёжностью.
– А ежели верх застанется за Нарышкиными? – в сотый раз спрашивала царевна. – Что тогда содеем?
Но с сухого лица Милославского ни на мгновение не сходила глубокая вера в успех его затеи.
– Поглядела бы сама, каково ныне в стрелецких слободах. То ли жительствуют там воины государевы, то ли стан стоит вражий. Так и кипят-бушуют полки зелейным пламенем. Токмо подуй маненько, куда хошь перекинется.
Он спокойно погладил свою серую бородёнку и поймал за руку продолжавшую бегать по терему племянницу.
– Ты присядь–ко сюда.
Софья отдёрнула руку.
– Стан вражеский, сказываешь? – перекосила она лицо – Нам-то от того какие радости? Неужто не можешь уразуметь, что стрельцы, со смердами соединясь, не только Нарышкиных, Кремль с лика земли сотрут! Всех нас изничтожат! Им не мы на столе нужны, а разбойные Стеньки Разины!
Иван Михайлович хитро прищурился.
– Как выйдет, Софьюшка. А мы с Василием Васильевичем другое думаем. Стрельцы – все боле люди, торгом промышляющие. Им вольница крайняя ни к чему.
При упоминании о Голицыне царевна сразу обмякла.
Иван Михайлович ехидно про себя улыбнулся и, чтобы не упустить удобной минуты, с притворной отеческой нежностью засюсюкал:
– За глаголами государственными позапамятовал я, что давно князь Василий в Крестовой сидит.
Тяжёлой волной поднялись и расплескались под шуршащим атласом летника груди царевны.
– А ты бы кликнул его, – застенчиво потупилась она.
Милославский готовно пошёл из терема.
Прижавшись щекой к налою, Голицын сладко дремал.
Иван Михайлович подкрался к нему и больно шлёпнул ладонью по спине.
– Молишься, князь?
Василий Васильевич испуганно приподнял голову и перекрестился.
– Напужал ты меня, Иван Михайлович!
По-шутовски кривляясь, Милославский улыбнулся грязненькой, сальной улыбкой.
– Каешься всё? «Еже бо многоблудлив есьм аз пред тобою, владыко, и ко мнозим жёнам тяготеют телеса мои грешные»? Так, что ли, князюшко?
Но, увидев, что князь сердится, торопливо изменил тон:
– А ты не гневайся. Не по вражеству я, но по дружбе…
Они молча пошли по сырым и тёмным сеням. Голицына бpала оторопь. Ещё несколько мгновений, и – он знал это наверно – Милославский покинет его, оставив наедине с царевной. Нужно будет снова, как вчера, как третьего дня, как долгие уже месяцы, придумывать какие-то ласковые слова о любви, целовать её волосатое, изрытое угрями и оспой лицо, обнимать дряблое, всегда пахнущее едким, как запах псины, потом тело.
Приоткрыв дверь, Иван Михайлович пропустил князя первым в светлицу царевны.
У Голицына точно гора свалилась с плеч: подле Софьи на полу сидела Родимица.
На поклон князя Софья ответила глубоким, по монастырскому чину, поклоном и обдала его восхищённым взглядом, чего он, как часто бывало с ним, не выдержал и уже от души приложился к её руке.
– Ба! И Родимица тут ужо! Нуте-ко, шествуй за мной! Выкладывай вести! – обрадовался Милославский и увёл постельницу в соседний терем.
Софья плотно прикрыла дверь…
– Гоже ли так? – спросила она, неуверенно оглядевшись.
– Как, царевна?
– Так вот: с тобой нам вдвоём оставаться.
Голицын развёл руками.
– Ежели дозорных соромишься, так и неведомо им, что мы тут одни. Шествовал я к тебе не один, а с боярином.
Царевна болезненно стиснула зубы. От этого нижняя губа её оттопырилась, а лицо как бы расплющилось и похудело.
– Не дозорных соромлюсь, но Господа.
Слабая надежда затеплилась в груди Василия Васильевича.
– Велишь уйти?
Он попятился к порогу и незаметно вытер пальцем губы,; на которых ещё оставался солёный след пота с руки царевны.
Из соседнего терема, сквозь щель, постельница подавала князю глазами какие-то отчаянные знаки.
Софья прислонилась к стене. Чуть сутулая спина сиротливо подрагивала, и на лице было написано такое страдание, точно в светлице находился не тот, кого она безответно любила, а кат, готовящийся вздёрнуть её на дыбу.
Голицын опустился перед Софьей на колени и припал к сафьяновому сапожку.
– Не томись, царевна. В том, что имат в себе человек любовь к человеку, нету греха перед Господом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249