Одним словом, славная была работка, так что когда я снова пошел на повышение, жалко было бросать.
После лотереи, в начале 1936 года, я занялся тотализатором и отвечал за ставки в одном грязном, прокуренном притончике, в задней комнате при химчистке, располагавшейся на Локаст-стрит. Посетители приходили туда будто что-то сдать в чистку, бросали грязные штаны и рубахи возле прилавка и проходили дальше, в глубь помещения, сквозь ряды висевшей на плечиках одежды. Много кто из переступавших порог задней комнаты посмеивался на счет того, как их у нас чистят. Это же было постоянным предметом шуток и среди моих подчиненных, а еще мы заключали пари, сколько человек сегодня сострит по этому поводу. Мой кассир Уальдо Макнейр однажды сказал: «Здесь единственное место в мире, где тебе одновременно чистят штаны и карманы. Но проиграйся хоть в пух и прах, последняя рубашка таки останется за тобой». Я вел неплохой бизнес в этой комнате при химчистке Бенни. Народ валил валом, и я нанял мальчишку, который надраивал все до блеска, а сам я следил, чтобы окурки бросали не на пол, а в пепельницу. У меня были телетайпы, последнее слово коммерческой связи, присылавшие сообщения со всех крупных ипподромов, у меня была прочная крыша из полдюжины, кажется, полицейских, которые отлично прикрывали меня от закона, так как я регулярно вносил свои взносы в частные пенсионные фонды. Мне был двадцать один год, и как ни посмотри, с любой точки зрения, я тогда неплохо устроился. Я жил в отличном номере в гостинице «Фетерстоун», шкаф ломился от новых костюмов, сшитых у макаронников за полцены, и я всегда мог себе позволить провести вечер в Ригли и посмотреть матч «Щенков». Все это было само по себе прекрасно, но главное, у меня были женщины, много женщин, десятки женщин, и я старался изо всех сил, чтобы устройство в моих штанах не болталось без дела. С тех пор, когда семь лет назад в Филадельфии передо встал тот кошмарный выбор, я относился к яйцам как к самой большой драгоценности.
Ради них я пожертвовал славой, деньгами, расстался с Чудо-мальчиком Уолтом и теперь хотел этот свой выбор оправдать. В Чикаго я прибыл уже как бы мужчиной, однако по-настоящему начал карьеру трахальщика, только попав к Бинго, когда стал зарабатывать столько, что денег хватало подобраться к любым симпатичным трусикам. Первые пенки я отряхнул на дорогах западной Пенсильвании, в компании фермерской девушки по имени Нельма Чилд, но это почти не считалось: побарахтались в холодном амбаре, обслюнявили друг дружку, потискали, похватали, толком не понимая, что и куда. Потом, когда я нашел в Миннеаполисе сто баксов в сточной канаве, я три раза прошелся по шлюхам и все равно на улицы Города Боровов вступил необстрелянным новичком. Начав же новую жизнь, я сделал все от себя зависевшее, чтобы наверстать потерянное в розысках Склиза время.
Так моя жизнь и шла. Организация стала моей семьей, и меня не мучила совесть оттого, что я сдружился с плохими парнями. Я считал себя таким, как они, защищал то же, что и они, и никому ни разу ни слова не сказал о том, кем был раньше: ни Бинго, ни девочкам, с которыми спал. Я предал забвению прошлое и уповал на будущее. Воспоминания были слишком болезненны, и я закрывал глаза, делал очередной шаг, с каждым шагом все менее напоминая того человека, который учился у мастера Иегуды. Лучшая часть меня осталась лежать рядом с ним в калифорнийской пустыне. Вместе со Спинозой, с газетными вырезками про Чудо-мальчика Уолта, со шнурком с отрезанным пальцем, и пусть они снились мне каждую ночь, днем я зверел при одной только мысли о прошлом. Когда я отправил Склиза на тот свет, я думал, будто теперь свободен, но, как выяснилось, напрасно. Жалеть я ни о чем не жалел, однако мастер Иегуда как был мертв, так и остался, а его не могли заменить все Бинго вместе взятые. Я шагал по чикагским улицам, будто куда-то двигаясь, будто обыкновенный мистер такой-то, а на самом деле я был не «такой-то», а вообще никакой. Без мастера я был никто и никуда я не двигался.
Один раз у меня появилась возможность изменить все, пока не поздно, — крохотная возможность сократить убытки и дать деру, но выпасть-то она выпала, да я оказался чересчур слеп и ничего не понял. Это случилось в октябре 1936 года, когда я уже едва не лопался от сознания собственной важности и думал, будто так будет всегда. В тот день я ушел из химчистки по своим делам — сначала к Броэуэру постричься, побриться, потом на Уобаш-авеню к Леммелю пообедать, а потом в «Ройял-парк отель», на свидание с танцовщицей по имени Дикси Синклер. Свидание должно было состояться в половине второго в номере 409, и штаны у меня уже топорщились от предвкушений приятного. Я свернул на Уобаш-авеню, и до дверей ресторана оставалось ярдов шесть или семь, как вдруг я с кем-то столкнулся, поднял глаза и от неожиданности остолбенел. Это была миссис Виттерспун, вся увешанная пакетами, вся, как всегда, прелестная, как всегда, прекрасно одетая, которая было помчалась к стоянке такси со скоростью сто миль в час. Горло мне тотчас перехватило, я онемел, а она тоже тут подняла глаза и тоже остолбенела. Я улыбнулся. Улыбнулся во весь рот, произведя эффект, какого в жизни не видел. Сначала у нее в буквальном смысле отвисла челюсть, потом, один за другим, стали сыпаться на тротуар пакеты, а потом она распахнула объятия и кинулась целоваться, перемазав губной помадой всю мою только что выбритую физиономию.
— Это ты, паршивец, — сказала она, стискивая меня еще раз что было сил. — Наконец-то попался, чертов ты сукин сын. Где тебя носило столько времени, детка?
— Везде понемножку, — сказал я. — То тут, то там. То вниз, то вверх, вниз-вверх, обычное дело. А вы, значит, совсем пошли в гору, миссис Виттерспун. Настоящая леди. Ах, пардон, вас теперь, наверное, следует называть миссис Кокс? Так ведь вас зовут? Миссис Орвилл Кокс.
Она отстранилась, чтобы посмотреть мне в лицо, и так и держала за плечи на вытянутых руках, и вдруг тоже широко улыбнулась.
— Я осталась миссис Виттерспун, детка. Дошла до самого алтаря, но когда надо было сказать «да», оно застряло в горле. Пришлось сказать «нет», и вот, через семь лет, я все еще одинокая девушка, и я этим горжусь.
— Молодцом. Я с самого начала понял, что этот Кокс ошибка.
— Если бы не подарок, возможно, я и довела бы дело до конца. Когда Билли Байглоу вернулся с Кейп-Кода и привез пакет, я ведь не удержалась, чтобы не подглядеть. Невестам не полагается открывать подарки до свадьбы, но этот подарок был не совсем обычный, и я его развернула, а развернув, сразу поняла, что никакой свадьбы не будет.
— И что же там было?
— Я думала, ты знаешь.
— Я побоялся спросить.
— Он прислал мне глобус. Огромный глобус.
— Глобус? А что в нем особенного?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
После лотереи, в начале 1936 года, я занялся тотализатором и отвечал за ставки в одном грязном, прокуренном притончике, в задней комнате при химчистке, располагавшейся на Локаст-стрит. Посетители приходили туда будто что-то сдать в чистку, бросали грязные штаны и рубахи возле прилавка и проходили дальше, в глубь помещения, сквозь ряды висевшей на плечиках одежды. Много кто из переступавших порог задней комнаты посмеивался на счет того, как их у нас чистят. Это же было постоянным предметом шуток и среди моих подчиненных, а еще мы заключали пари, сколько человек сегодня сострит по этому поводу. Мой кассир Уальдо Макнейр однажды сказал: «Здесь единственное место в мире, где тебе одновременно чистят штаны и карманы. Но проиграйся хоть в пух и прах, последняя рубашка таки останется за тобой». Я вел неплохой бизнес в этой комнате при химчистке Бенни. Народ валил валом, и я нанял мальчишку, который надраивал все до блеска, а сам я следил, чтобы окурки бросали не на пол, а в пепельницу. У меня были телетайпы, последнее слово коммерческой связи, присылавшие сообщения со всех крупных ипподромов, у меня была прочная крыша из полдюжины, кажется, полицейских, которые отлично прикрывали меня от закона, так как я регулярно вносил свои взносы в частные пенсионные фонды. Мне был двадцать один год, и как ни посмотри, с любой точки зрения, я тогда неплохо устроился. Я жил в отличном номере в гостинице «Фетерстоун», шкаф ломился от новых костюмов, сшитых у макаронников за полцены, и я всегда мог себе позволить провести вечер в Ригли и посмотреть матч «Щенков». Все это было само по себе прекрасно, но главное, у меня были женщины, много женщин, десятки женщин, и я старался изо всех сил, чтобы устройство в моих штанах не болталось без дела. С тех пор, когда семь лет назад в Филадельфии передо встал тот кошмарный выбор, я относился к яйцам как к самой большой драгоценности.
Ради них я пожертвовал славой, деньгами, расстался с Чудо-мальчиком Уолтом и теперь хотел этот свой выбор оправдать. В Чикаго я прибыл уже как бы мужчиной, однако по-настоящему начал карьеру трахальщика, только попав к Бинго, когда стал зарабатывать столько, что денег хватало подобраться к любым симпатичным трусикам. Первые пенки я отряхнул на дорогах западной Пенсильвании, в компании фермерской девушки по имени Нельма Чилд, но это почти не считалось: побарахтались в холодном амбаре, обслюнявили друг дружку, потискали, похватали, толком не понимая, что и куда. Потом, когда я нашел в Миннеаполисе сто баксов в сточной канаве, я три раза прошелся по шлюхам и все равно на улицы Города Боровов вступил необстрелянным новичком. Начав же новую жизнь, я сделал все от себя зависевшее, чтобы наверстать потерянное в розысках Склиза время.
Так моя жизнь и шла. Организация стала моей семьей, и меня не мучила совесть оттого, что я сдружился с плохими парнями. Я считал себя таким, как они, защищал то же, что и они, и никому ни разу ни слова не сказал о том, кем был раньше: ни Бинго, ни девочкам, с которыми спал. Я предал забвению прошлое и уповал на будущее. Воспоминания были слишком болезненны, и я закрывал глаза, делал очередной шаг, с каждым шагом все менее напоминая того человека, который учился у мастера Иегуды. Лучшая часть меня осталась лежать рядом с ним в калифорнийской пустыне. Вместе со Спинозой, с газетными вырезками про Чудо-мальчика Уолта, со шнурком с отрезанным пальцем, и пусть они снились мне каждую ночь, днем я зверел при одной только мысли о прошлом. Когда я отправил Склиза на тот свет, я думал, будто теперь свободен, но, как выяснилось, напрасно. Жалеть я ни о чем не жалел, однако мастер Иегуда как был мертв, так и остался, а его не могли заменить все Бинго вместе взятые. Я шагал по чикагским улицам, будто куда-то двигаясь, будто обыкновенный мистер такой-то, а на самом деле я был не «такой-то», а вообще никакой. Без мастера я был никто и никуда я не двигался.
Один раз у меня появилась возможность изменить все, пока не поздно, — крохотная возможность сократить убытки и дать деру, но выпасть-то она выпала, да я оказался чересчур слеп и ничего не понял. Это случилось в октябре 1936 года, когда я уже едва не лопался от сознания собственной важности и думал, будто так будет всегда. В тот день я ушел из химчистки по своим делам — сначала к Броэуэру постричься, побриться, потом на Уобаш-авеню к Леммелю пообедать, а потом в «Ройял-парк отель», на свидание с танцовщицей по имени Дикси Синклер. Свидание должно было состояться в половине второго в номере 409, и штаны у меня уже топорщились от предвкушений приятного. Я свернул на Уобаш-авеню, и до дверей ресторана оставалось ярдов шесть или семь, как вдруг я с кем-то столкнулся, поднял глаза и от неожиданности остолбенел. Это была миссис Виттерспун, вся увешанная пакетами, вся, как всегда, прелестная, как всегда, прекрасно одетая, которая было помчалась к стоянке такси со скоростью сто миль в час. Горло мне тотчас перехватило, я онемел, а она тоже тут подняла глаза и тоже остолбенела. Я улыбнулся. Улыбнулся во весь рот, произведя эффект, какого в жизни не видел. Сначала у нее в буквальном смысле отвисла челюсть, потом, один за другим, стали сыпаться на тротуар пакеты, а потом она распахнула объятия и кинулась целоваться, перемазав губной помадой всю мою только что выбритую физиономию.
— Это ты, паршивец, — сказала она, стискивая меня еще раз что было сил. — Наконец-то попался, чертов ты сукин сын. Где тебя носило столько времени, детка?
— Везде понемножку, — сказал я. — То тут, то там. То вниз, то вверх, вниз-вверх, обычное дело. А вы, значит, совсем пошли в гору, миссис Виттерспун. Настоящая леди. Ах, пардон, вас теперь, наверное, следует называть миссис Кокс? Так ведь вас зовут? Миссис Орвилл Кокс.
Она отстранилась, чтобы посмотреть мне в лицо, и так и держала за плечи на вытянутых руках, и вдруг тоже широко улыбнулась.
— Я осталась миссис Виттерспун, детка. Дошла до самого алтаря, но когда надо было сказать «да», оно застряло в горле. Пришлось сказать «нет», и вот, через семь лет, я все еще одинокая девушка, и я этим горжусь.
— Молодцом. Я с самого начала понял, что этот Кокс ошибка.
— Если бы не подарок, возможно, я и довела бы дело до конца. Когда Билли Байглоу вернулся с Кейп-Кода и привез пакет, я ведь не удержалась, чтобы не подглядеть. Невестам не полагается открывать подарки до свадьбы, но этот подарок был не совсем обычный, и я его развернула, а развернув, сразу поняла, что никакой свадьбы не будет.
— И что же там было?
— Я думала, ты знаешь.
— Я побоялся спросить.
— Он прислал мне глобус. Огромный глобус.
— Глобус? А что в нем особенного?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71