Чтобы это был его флаг и его гневный кулак. Чтобы в нем под безукоризненной маской приветливости жил и дышал гнев против самодовольного, упорядоченного мира, вызывавшего ее ярость.
Ей захотелось, чтобы это был он.
Она подивилась телесной непринужденности его общения с Рахелью. Подивилась тому, что ее дочь, оказывается, обладала скрытым миром, из которого она была исключена напрочь. Осязательным миром улыбок и смеха, в котором ей, матери, не было места. Амму смутно почувствовала, что ее мысли приобрели нежно-лиловатый оттенок зависти. Она не позволила себе задуматься о том, кому же она завидует. Мужчине или девочке. Или, может быть, самому этому миру сцепленных пальцев и внезапных улыбок.
Мужчина в тени каучуковых деревьев, на котором танцевали солнечные монетки, повернул голову, не опуская ее дочь на землю, и встретился взглядом с Амму. Столетия вместились в один неуловимый миг. История дала промашку, была поймана врасплох. Сброшена, как старая змеиная кожа. Отметины, рубцы, шрамы от былых войн и от времен, когда пятились назад, - все это упало с нею на землю. Осталась некая аура, свечение, вполне доступное восприятию, столь же зримое, как вода в реке или солнце в небе. Столь же ощутимое, как зной жаркого дня или подергивание рыбы на тугой леске. До того очевидное, что никто его не заметил.
В этот миг Велютта повернул голову и увидел то, чего не видел раньше. То, что не попадало в его поле зрения, ограниченное шорами истории.
Самое простое.
Например, то, что мать Рахели - женщина.
Что, когда она улыбается, на щеках у нее возникают упругие ямочки и разглаживаются лишь много позже того, как улыбка уходит из глаз. Что ее коричневые руки округлы, крепки и прекрасны. Что плечи ее светятся, а глаза смотрят в какую-то даль. Что, даря ей подарки, ему больше не нужно держать их на раскрытой ладони, чтобы она могла брать их, не касаясь его кожи. Лодочки и шкатулки. Ветряные мельнички. И еще он увидел, что не всегда он должен быть дарителем, а она получателем подарков. Что у нее тоже кое-что для него припасено.
Знание вошло в него мягко и коротко, как лезвие ножа. Горячее и холодное разом. Это длилось ровно один миг.
Амму увидела, что он увидел. И отвернулась. Он тоже. Демоны истории вновь пришли по их душу. Чтобы облечь их в старую, покрытую шрамами кожу и отвести туда, где им надлежит быть. Где властвуют Законы Любви, определяющие, кого следует любить. И как. И насколько сильно.
Амму двинулась к веранде, где шел Спектакль. Она дрожала внутри.
Велютта посмотрел на Представителя М. Дрозофилу в его руках. Он поставил Рахель на землю. Он тоже дрожал.
- Батюшки! - сказал он, глядя на ее нелепое пенистое платье. - Какой наряд! Замуж выходим?
Руки Рахели метнулись ему под мышки и принялись безжалостно его шекотать. Иккили, иккили, иккили! Защекочу!
- А я тебя вчера видела.
- Где? - Велютта сделал удивленный голос.
- Врун, - сказала Рахель. - Врун и притворщик. Видела, видела я тебя. Ты был коммунист, у тебя рубашка была и флаг. Ты посмотрел на меня и отвернулся.
- Айо каштам, - сказал Велютта. - Разве я мог бы так? Ну скажи мне, разве Велютта мог бы так? Это, наверно, был мой Потерявшийся Брат-Близнец.
- Что еще за Брат-Близнец?
- Урумбан-дурачок… Который в Кочине живет.
- Какой такой Урумбан? - Потом она увидела искорку. - Врун! Никакого у тебя нет близнеца! Не Урумбан это был! Это был ты!
Велютта засмеялся. У него был заразительный смех, которому он отдавался весь.
- Это не я был, - сказал он. - Я лежал больной в постели.
- А сам улыбаешься! - сказала Рахель. - Значит, это был ты. Улыбка означает: «Это был я».
- По-английски только, - возразил Велютта. - А на малаялам она означает: «Это был не я». Так меня в школе учили.
Секунду-другую Рахель это переваривала. Потом опять принялась за щекотку. Иккили, иккили, иккили!
Все еще смеясь, Велютта стал вглядываться в Спектакль, чтобы увидеть Софи.
- Где же наша Софи-моль? Хочется посмотреть. Вы ее привезли, не забыли?
- Не смотри туда, - настойчиво сказала Рахель.
Она влезла на цементный парапет, отделявший каучуковые деревья от подъездной дорожки, и закрыла глаза Велютты ладонями.
- Почему? - спросил Велютта.
- Потому, - сказала Рахель. - Не хочу, чтобы ты смотрел.
- А где Эста-мон? - спросил Велютта, которого оседлал Представитель (скрывающийся под личиной Мушки Дрозофилы, скрывающейся под личиной Феи Аэропорта), обхватив ногами его талию и залепив ему глаза потными ладошками. - Что-то я его не видел.
- А мы его в Кочине продали, - беззаботно сказала Рахель. - Обменяли на пакет риса. И фонарик.
Жесткие кружевные цветы немнущегося платья впечатались в спину Велютты. Кружевные цветы с листом удачи на черной спине.
Когда Рахель стала всматриваться в Спектакль, ища Эсту, она увидела, что его нет.
А там, в Спектакле, появилась Кочу Мария - низенькая позади высокого торта.
- Вот он торт, - сказала она Маммачи чуть громковато.
Кочу Мария всегда обращалась к Маммачи чуть громковато, потому что, по ее мнению, кто плохо видит, у того и с другими органами чувств не все ладно.
- Кандо, Кочу Мария? - спросила Маммачи. - Видишь ты нашу Софи-моль?
- Канду, кочамма, - сказала Кочу Мария громко-громко. - Вижу.
Она улыбнулась Софи широко-широко. Она была одного с ней роста. Ниже, чем должна быть сирийская христианка, несмотря на все усилия.
- Личико беленькое, в маму, - сказала Кочу Мария.
- У нее нос Паппачи, - настаивала Маммачи.
- Насчет этого не скажу, но красотулечка она хоть куда, - прокричала Кочу Мария. - Сундарикутти. Ангелочек.
У ангелочков беленькие личики цвета пляжного песка, и одеваются они в брючки клеш.
У чертенят коричневые рожицы грязного цвета, одеваются они Феями Аэропорта, а на лбу у них видны выпуклости, которые могут превратиться в рога. На макушке фонтанчики, стянутые «токийской любовью». Они имеют скверную привычку читать задом наперед.
А в глазах у них, если вглядеться, можно увидеть лик сатаны.
Кочу Мария взяла обе руки Софи в свои кверху ладонями, поднесла их к лицу и сделала глубокий вдох.
- Что это она? - спросила Софи, чьи нежные лондонские ладошки утонули в мозолистых айеменемских лапах. - Кто она такая и зачем она нюхает мои руки?
- Она кухарка, - объяснил Чакко. - Это она так тебя целует.
- Целует? - переспросила Софи недоверчиво, но с интересом.
- Изумительно! - сказала Маргарет-кочамма. - Она принюхивается к тебе. А между мужчинами и женщинами такое тоже бывает?
Она покраснела, потому что вовсе не хотела произнести двусмысленность. Смущенная дыра в мироздании, имеющая форму учительницы.
- Сплошь и рядом! - сказала Амму, и прозвучало это не иронической ремаркой вполголоса, как она хотела, а несколько громче. - Как, по-вашему, мы делаем детей?
Чакко не стал давать ей шлепка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Ей захотелось, чтобы это был он.
Она подивилась телесной непринужденности его общения с Рахелью. Подивилась тому, что ее дочь, оказывается, обладала скрытым миром, из которого она была исключена напрочь. Осязательным миром улыбок и смеха, в котором ей, матери, не было места. Амму смутно почувствовала, что ее мысли приобрели нежно-лиловатый оттенок зависти. Она не позволила себе задуматься о том, кому же она завидует. Мужчине или девочке. Или, может быть, самому этому миру сцепленных пальцев и внезапных улыбок.
Мужчина в тени каучуковых деревьев, на котором танцевали солнечные монетки, повернул голову, не опуская ее дочь на землю, и встретился взглядом с Амму. Столетия вместились в один неуловимый миг. История дала промашку, была поймана врасплох. Сброшена, как старая змеиная кожа. Отметины, рубцы, шрамы от былых войн и от времен, когда пятились назад, - все это упало с нею на землю. Осталась некая аура, свечение, вполне доступное восприятию, столь же зримое, как вода в реке или солнце в небе. Столь же ощутимое, как зной жаркого дня или подергивание рыбы на тугой леске. До того очевидное, что никто его не заметил.
В этот миг Велютта повернул голову и увидел то, чего не видел раньше. То, что не попадало в его поле зрения, ограниченное шорами истории.
Самое простое.
Например, то, что мать Рахели - женщина.
Что, когда она улыбается, на щеках у нее возникают упругие ямочки и разглаживаются лишь много позже того, как улыбка уходит из глаз. Что ее коричневые руки округлы, крепки и прекрасны. Что плечи ее светятся, а глаза смотрят в какую-то даль. Что, даря ей подарки, ему больше не нужно держать их на раскрытой ладони, чтобы она могла брать их, не касаясь его кожи. Лодочки и шкатулки. Ветряные мельнички. И еще он увидел, что не всегда он должен быть дарителем, а она получателем подарков. Что у нее тоже кое-что для него припасено.
Знание вошло в него мягко и коротко, как лезвие ножа. Горячее и холодное разом. Это длилось ровно один миг.
Амму увидела, что он увидел. И отвернулась. Он тоже. Демоны истории вновь пришли по их душу. Чтобы облечь их в старую, покрытую шрамами кожу и отвести туда, где им надлежит быть. Где властвуют Законы Любви, определяющие, кого следует любить. И как. И насколько сильно.
Амму двинулась к веранде, где шел Спектакль. Она дрожала внутри.
Велютта посмотрел на Представителя М. Дрозофилу в его руках. Он поставил Рахель на землю. Он тоже дрожал.
- Батюшки! - сказал он, глядя на ее нелепое пенистое платье. - Какой наряд! Замуж выходим?
Руки Рахели метнулись ему под мышки и принялись безжалостно его шекотать. Иккили, иккили, иккили! Защекочу!
- А я тебя вчера видела.
- Где? - Велютта сделал удивленный голос.
- Врун, - сказала Рахель. - Врун и притворщик. Видела, видела я тебя. Ты был коммунист, у тебя рубашка была и флаг. Ты посмотрел на меня и отвернулся.
- Айо каштам, - сказал Велютта. - Разве я мог бы так? Ну скажи мне, разве Велютта мог бы так? Это, наверно, был мой Потерявшийся Брат-Близнец.
- Что еще за Брат-Близнец?
- Урумбан-дурачок… Который в Кочине живет.
- Какой такой Урумбан? - Потом она увидела искорку. - Врун! Никакого у тебя нет близнеца! Не Урумбан это был! Это был ты!
Велютта засмеялся. У него был заразительный смех, которому он отдавался весь.
- Это не я был, - сказал он. - Я лежал больной в постели.
- А сам улыбаешься! - сказала Рахель. - Значит, это был ты. Улыбка означает: «Это был я».
- По-английски только, - возразил Велютта. - А на малаялам она означает: «Это был не я». Так меня в школе учили.
Секунду-другую Рахель это переваривала. Потом опять принялась за щекотку. Иккили, иккили, иккили!
Все еще смеясь, Велютта стал вглядываться в Спектакль, чтобы увидеть Софи.
- Где же наша Софи-моль? Хочется посмотреть. Вы ее привезли, не забыли?
- Не смотри туда, - настойчиво сказала Рахель.
Она влезла на цементный парапет, отделявший каучуковые деревья от подъездной дорожки, и закрыла глаза Велютты ладонями.
- Почему? - спросил Велютта.
- Потому, - сказала Рахель. - Не хочу, чтобы ты смотрел.
- А где Эста-мон? - спросил Велютта, которого оседлал Представитель (скрывающийся под личиной Мушки Дрозофилы, скрывающейся под личиной Феи Аэропорта), обхватив ногами его талию и залепив ему глаза потными ладошками. - Что-то я его не видел.
- А мы его в Кочине продали, - беззаботно сказала Рахель. - Обменяли на пакет риса. И фонарик.
Жесткие кружевные цветы немнущегося платья впечатались в спину Велютты. Кружевные цветы с листом удачи на черной спине.
Когда Рахель стала всматриваться в Спектакль, ища Эсту, она увидела, что его нет.
А там, в Спектакле, появилась Кочу Мария - низенькая позади высокого торта.
- Вот он торт, - сказала она Маммачи чуть громковато.
Кочу Мария всегда обращалась к Маммачи чуть громковато, потому что, по ее мнению, кто плохо видит, у того и с другими органами чувств не все ладно.
- Кандо, Кочу Мария? - спросила Маммачи. - Видишь ты нашу Софи-моль?
- Канду, кочамма, - сказала Кочу Мария громко-громко. - Вижу.
Она улыбнулась Софи широко-широко. Она была одного с ней роста. Ниже, чем должна быть сирийская христианка, несмотря на все усилия.
- Личико беленькое, в маму, - сказала Кочу Мария.
- У нее нос Паппачи, - настаивала Маммачи.
- Насчет этого не скажу, но красотулечка она хоть куда, - прокричала Кочу Мария. - Сундарикутти. Ангелочек.
У ангелочков беленькие личики цвета пляжного песка, и одеваются они в брючки клеш.
У чертенят коричневые рожицы грязного цвета, одеваются они Феями Аэропорта, а на лбу у них видны выпуклости, которые могут превратиться в рога. На макушке фонтанчики, стянутые «токийской любовью». Они имеют скверную привычку читать задом наперед.
А в глазах у них, если вглядеться, можно увидеть лик сатаны.
Кочу Мария взяла обе руки Софи в свои кверху ладонями, поднесла их к лицу и сделала глубокий вдох.
- Что это она? - спросила Софи, чьи нежные лондонские ладошки утонули в мозолистых айеменемских лапах. - Кто она такая и зачем она нюхает мои руки?
- Она кухарка, - объяснил Чакко. - Это она так тебя целует.
- Целует? - переспросила Софи недоверчиво, но с интересом.
- Изумительно! - сказала Маргарет-кочамма. - Она принюхивается к тебе. А между мужчинами и женщинами такое тоже бывает?
Она покраснела, потому что вовсе не хотела произнести двусмысленность. Смущенная дыра в мироздании, имеющая форму учительницы.
- Сплошь и рядом! - сказала Амму, и прозвучало это не иронической ремаркой вполголоса, как она хотела, а несколько громче. - Как, по-вашему, мы делаем детей?
Чакко не стал давать ей шлепка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86