На заднем дворе была столярная мастерская.
Здесь не было ни ключей, ни запирающихся шкафчиков.
Черная курица вышла в заднюю дверь и принялась бесцельно скрести землю двора, где ветер шелестел светлыми кудрями стружек. Если судить по ее виду, ее тут держали на железной диете - крючки, гвозди, шурупы и старые гайки.
- Айо! Мон! Моль! Вы что думаете? Что Куттаппен уже не человек, а чурка? - произнес затрудненный, обескровленный голос.
Глаза близнецов не сразу привыкли к темноте. Постепенно она рассеялась, и возник Куттаппен на своем ложе - блестящий от пота джинн полумрака. Белки его глаз были темно-желтые. Подошвы его ступней (мягкие от долгого лежания) торчали из-под простыни, укрывавшей ноги. Даже и теперь они были бледно-оранжевые из-за многолетнего хождения по красной глине. На щиколотках у него были серые мозоли от канатов, которыми параваны обвязывают ноги, когда залезают на кокосовые пальмы.
На стене за его головой висел календарь с благостным Иисусом, у которого были волосы мышиного цвета, помада на губах, румяна на щеках и яркое, украшенное драгоценными камнями сердце, пылающее сквозь одежду. Нижняя часть календаря (где были дни) походила на многослойную юбку. Иисус в мини. Двенадцать юбочек на двенадцать месяцев в году. Ни один не оторван.
Были здесь и другие вещи из Айеменемского Дома - одни подаренные, другие извлеченные из мусорного ящика. Богатые вещи в бедной лачуге. Неработающие часы, жестяное ведро с цветочным рисунком для ненужных бумаг. Старые сапоги Паппачи для верховой езды (коричневые, с зеленой плесенью), из которых так и не были вынуты сапожные колодки. Жестянки из-под печенья с роскошными изображениями английских замков и дам с турнюрами и пышными прическами.
Рядом с Иисусом висела цветная картинка, которую Крошка-кочамма забраковала из-за масляного пятна. Она изображала пишущую письмо светловолосую девочку со слезами на щечках. Подпись гласила: «Пишу, чтобы сказать: тоскую о тебе». Казалось, что ее только постригли и это ее срезанные кудряшки шелестят у Велютты на заднем дворе.
Прозрачная пластиковая трубка опускалась из-под застиранной простыни, прикрывавшей Куттаппена, к бутылке с желтой жидкостью, в которой играл свет, проникавший в дверь узким лучом, и которая дала ответ на возникший было у Рахели вопрос. Стальным стаканчиком она зачерпнула воды из глиняного кувшина и принесла ему. Она неплохо тут ориентировалась. Куттаппен поднял голову и стал пить. Часть воды стекла по его подбородку.
Близнецы сели на корточки, как заядлые взрослые сплетники с айеменемского базара.
Какое-то время все молчали. Куттаппен погрузился в неподвижность, близнецы - в лодочные мысли.
- Приехала дочка Чакко-саара? - спросил наконец Куттаппен.
- Наверно, - лаконично ответила Рахель.
- Где она?
- Не знаю. Мало ли где? Нам-то какое дело?
- А поглядеть приведете?
- Не получится, - сказала Рахель.
- Почему?
- Ей велено дома сидеть. Она очень нежная. Испачкается - умрет.
- Вот оно что.
- Сюда ее не отпустят… да и ничего такого в ней нет, - заверила Рахель Куттаппена. - Волосы, ноги, зубы - ну, как у всех… только вот довольно высокая. - Это была единственная уступка, на которую она пошла.
- И все? - спросил Куттаппен, быстро сообразив что к чему. - Тогда зачем она нам тут нужна?
- Низачем, - сказала Рахель.
- Куттаппа, если валлом течет, его очень трудно починить? - спросил Эста.
- Навряд ли очень, - сказал Куттаппен. - Смотря как там и что. А чей это валлом течет?
- Наш, мы его нашли. Хочешь посмотреть?
Они вышли и принесли лежачему седую лодку на обследование. Подняли и стали держать над ним, как крышу. С лодки на него немножко капало.
- Сперва найти, где течет, - сказал Куттаппен. - Потом подконопатить.
- Потом шкуркой, - сказал Эста. - Потом лоск навести.
- Потом весла, - сказала Рахель.
- Потом весла, - согласился Эста.
- Потом в путь-дорогу, - сказала Рахель.
- Куда это? - спросил Куттаппен.
- Так, покататься просто, - непринужденно ответил Эста.
- Только без баловства, - сказал Куттаппен. - Эта река, она притворщица.
- Кем она притворяется? - спросила Рахель.
- Кем? Да маленькой такой богомольной аммума, бабусей, тихонькой да чистенькой… На завтрак рисовые лепешки, на обед рыбка да жиденькая кашка. Я, мол, по сторонам не гляжу, в чужие дела не лезу.
- А на самом деле?
- А на самом деле дикая она, вот какая… Мне по ночам слышно - шумит - бежит под луной, торопится куда-то. С ней шутки плохи.
- А что она на самом деле ест?
- Что ест? Э… Мясо кусками… и… - Он задумался, подыскивая для зло вредной реки какую-нибудь английскую пищу.
- Ананасы кружочками, - подсказала Рахель.
- Вот-вот! Ананасы кружочками и мясо кусками. И виски хлещет вовсю.
- И бренди.
- Да, и бренди.
- И по сторонам глядит.
- Еще как.
- И в чужие дела лезет…
Эстаппен принес из мастерской Велютты несколько деревянных чурбаков, и они подложили их под днище лодки, которая иначе раскачивалась на неровном глиняном полу. Он дал Рахели кухонный половник из отшлифованной кокосовой скорлупы, в которую была продета деревянная ручка.
Близнецы забрались в валлом и погребли через неспокойные воды.
С залихватским тай-тай-така-тай-тай-томе. Под взглядом Иисуса, украшенного драгоценными камнями.
Он ходил по водам. Хорошо. Но мог ли Он плыть по суше?
В панталончиках в тон и темных очочках? С Божьим фонтанчиком, стянутым «токийской любовью»? В остроносых туфлях, с зачесом? Хватило бы Ему воображения?
* * *
Велютта вернулся посмотреть, не нужно ли Куттаппену чего-нибудь. Он был еще довольно далеко, когда до него донеслось громкое пение. Детские голоса, восторженно напирающие на физиологию:
Эй, Обезьян, чего приуныл,
Чего такой красный ЗАД?
Я по Мадрасским СОРТИРАМ ходил
И жизни теперь не рад!
На несколько счастливых мгновений Апельсиново-Лимонный Газировщик убрал свою желтую ухмылку и убрался сам. Страх пошел ко дну и утих под толщей воды. Уснул чутким собачьим сном. Готовый, чуть что, встрепенуться и все омрачить.
Велютта улыбнулся, увидев у двери хижины марксистский флаг, яркий, как дерево в цвету. Чтобы войти внутрь, он должен был сильно пригнуться. Эскимос тропиков. Когда он увидел детей, внутри у него что-то стиснулось. Он не мог понять, в чем дело. Он видел их каждый день. Он любил их, не сознавая этого. Но вдруг все стало по-другому. Именно теперь. После того, как История дала такую промашку. Никогда раньше кулак не стискивался у него внутри.
Ее дети, шепнулось ему сумасшедше.
Ее глаза, ее рот. Ее зубы
Ее светящаяся мягкая кожа.
Он с досадой выдворил эту мысль. Она вернулась и села у самого его черепа. Как собака.
- Ха! - сказал он юным гостям. - И что это, позвольте спросить, за Рыбо ловный Люд здесь собрался?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Здесь не было ни ключей, ни запирающихся шкафчиков.
Черная курица вышла в заднюю дверь и принялась бесцельно скрести землю двора, где ветер шелестел светлыми кудрями стружек. Если судить по ее виду, ее тут держали на железной диете - крючки, гвозди, шурупы и старые гайки.
- Айо! Мон! Моль! Вы что думаете? Что Куттаппен уже не человек, а чурка? - произнес затрудненный, обескровленный голос.
Глаза близнецов не сразу привыкли к темноте. Постепенно она рассеялась, и возник Куттаппен на своем ложе - блестящий от пота джинн полумрака. Белки его глаз были темно-желтые. Подошвы его ступней (мягкие от долгого лежания) торчали из-под простыни, укрывавшей ноги. Даже и теперь они были бледно-оранжевые из-за многолетнего хождения по красной глине. На щиколотках у него были серые мозоли от канатов, которыми параваны обвязывают ноги, когда залезают на кокосовые пальмы.
На стене за его головой висел календарь с благостным Иисусом, у которого были волосы мышиного цвета, помада на губах, румяна на щеках и яркое, украшенное драгоценными камнями сердце, пылающее сквозь одежду. Нижняя часть календаря (где были дни) походила на многослойную юбку. Иисус в мини. Двенадцать юбочек на двенадцать месяцев в году. Ни один не оторван.
Были здесь и другие вещи из Айеменемского Дома - одни подаренные, другие извлеченные из мусорного ящика. Богатые вещи в бедной лачуге. Неработающие часы, жестяное ведро с цветочным рисунком для ненужных бумаг. Старые сапоги Паппачи для верховой езды (коричневые, с зеленой плесенью), из которых так и не были вынуты сапожные колодки. Жестянки из-под печенья с роскошными изображениями английских замков и дам с турнюрами и пышными прическами.
Рядом с Иисусом висела цветная картинка, которую Крошка-кочамма забраковала из-за масляного пятна. Она изображала пишущую письмо светловолосую девочку со слезами на щечках. Подпись гласила: «Пишу, чтобы сказать: тоскую о тебе». Казалось, что ее только постригли и это ее срезанные кудряшки шелестят у Велютты на заднем дворе.
Прозрачная пластиковая трубка опускалась из-под застиранной простыни, прикрывавшей Куттаппена, к бутылке с желтой жидкостью, в которой играл свет, проникавший в дверь узким лучом, и которая дала ответ на возникший было у Рахели вопрос. Стальным стаканчиком она зачерпнула воды из глиняного кувшина и принесла ему. Она неплохо тут ориентировалась. Куттаппен поднял голову и стал пить. Часть воды стекла по его подбородку.
Близнецы сели на корточки, как заядлые взрослые сплетники с айеменемского базара.
Какое-то время все молчали. Куттаппен погрузился в неподвижность, близнецы - в лодочные мысли.
- Приехала дочка Чакко-саара? - спросил наконец Куттаппен.
- Наверно, - лаконично ответила Рахель.
- Где она?
- Не знаю. Мало ли где? Нам-то какое дело?
- А поглядеть приведете?
- Не получится, - сказала Рахель.
- Почему?
- Ей велено дома сидеть. Она очень нежная. Испачкается - умрет.
- Вот оно что.
- Сюда ее не отпустят… да и ничего такого в ней нет, - заверила Рахель Куттаппена. - Волосы, ноги, зубы - ну, как у всех… только вот довольно высокая. - Это была единственная уступка, на которую она пошла.
- И все? - спросил Куттаппен, быстро сообразив что к чему. - Тогда зачем она нам тут нужна?
- Низачем, - сказала Рахель.
- Куттаппа, если валлом течет, его очень трудно починить? - спросил Эста.
- Навряд ли очень, - сказал Куттаппен. - Смотря как там и что. А чей это валлом течет?
- Наш, мы его нашли. Хочешь посмотреть?
Они вышли и принесли лежачему седую лодку на обследование. Подняли и стали держать над ним, как крышу. С лодки на него немножко капало.
- Сперва найти, где течет, - сказал Куттаппен. - Потом подконопатить.
- Потом шкуркой, - сказал Эста. - Потом лоск навести.
- Потом весла, - сказала Рахель.
- Потом весла, - согласился Эста.
- Потом в путь-дорогу, - сказала Рахель.
- Куда это? - спросил Куттаппен.
- Так, покататься просто, - непринужденно ответил Эста.
- Только без баловства, - сказал Куттаппен. - Эта река, она притворщица.
- Кем она притворяется? - спросила Рахель.
- Кем? Да маленькой такой богомольной аммума, бабусей, тихонькой да чистенькой… На завтрак рисовые лепешки, на обед рыбка да жиденькая кашка. Я, мол, по сторонам не гляжу, в чужие дела не лезу.
- А на самом деле?
- А на самом деле дикая она, вот какая… Мне по ночам слышно - шумит - бежит под луной, торопится куда-то. С ней шутки плохи.
- А что она на самом деле ест?
- Что ест? Э… Мясо кусками… и… - Он задумался, подыскивая для зло вредной реки какую-нибудь английскую пищу.
- Ананасы кружочками, - подсказала Рахель.
- Вот-вот! Ананасы кружочками и мясо кусками. И виски хлещет вовсю.
- И бренди.
- Да, и бренди.
- И по сторонам глядит.
- Еще как.
- И в чужие дела лезет…
Эстаппен принес из мастерской Велютты несколько деревянных чурбаков, и они подложили их под днище лодки, которая иначе раскачивалась на неровном глиняном полу. Он дал Рахели кухонный половник из отшлифованной кокосовой скорлупы, в которую была продета деревянная ручка.
Близнецы забрались в валлом и погребли через неспокойные воды.
С залихватским тай-тай-така-тай-тай-томе. Под взглядом Иисуса, украшенного драгоценными камнями.
Он ходил по водам. Хорошо. Но мог ли Он плыть по суше?
В панталончиках в тон и темных очочках? С Божьим фонтанчиком, стянутым «токийской любовью»? В остроносых туфлях, с зачесом? Хватило бы Ему воображения?
* * *
Велютта вернулся посмотреть, не нужно ли Куттаппену чего-нибудь. Он был еще довольно далеко, когда до него донеслось громкое пение. Детские голоса, восторженно напирающие на физиологию:
Эй, Обезьян, чего приуныл,
Чего такой красный ЗАД?
Я по Мадрасским СОРТИРАМ ходил
И жизни теперь не рад!
На несколько счастливых мгновений Апельсиново-Лимонный Газировщик убрал свою желтую ухмылку и убрался сам. Страх пошел ко дну и утих под толщей воды. Уснул чутким собачьим сном. Готовый, чуть что, встрепенуться и все омрачить.
Велютта улыбнулся, увидев у двери хижины марксистский флаг, яркий, как дерево в цвету. Чтобы войти внутрь, он должен был сильно пригнуться. Эскимос тропиков. Когда он увидел детей, внутри у него что-то стиснулось. Он не мог понять, в чем дело. Он видел их каждый день. Он любил их, не сознавая этого. Но вдруг все стало по-другому. Именно теперь. После того, как История дала такую промашку. Никогда раньше кулак не стискивался у него внутри.
Ее дети, шепнулось ему сумасшедше.
Ее глаза, ее рот. Ее зубы
Ее светящаяся мягкая кожа.
Он с досадой выдворил эту мысль. Она вернулась и села у самого его черепа. Как собака.
- Ха! - сказал он юным гостям. - И что это, позвольте спросить, за Рыбо ловный Люд здесь собрался?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86