Винчестер имел одиннадцать зарядов, выстрелы он считал. И свои, и его.
Пуля коснулась лица Флорена, на нем выступила кровь. Он испугался по-настоящему. Лицо исказилось, побледнело, глаза широко раскрылись, рот дергался. Спек поднял мешок с золотом и подошел к лошади. Привязал его к седлу, впрыгнул в него сам. Сделав это, отпустил поводья одного из индейских пони.
— Вот, бери! — сказал и не торопясь отъехал.
Флорен с криком бросился за ним. Том Спек не повернул головы, не оглянулся. Он просто ехал, вспоминая Тусон и «Шу-Флай». Вот теперь уж всласть там поест! Может быть, через неделю или около того…
У него прорва времени. Теперь.
ОДИНОКАЯ И БЕЗЗАЩИТНАЯ
Туда, откуда падали большие капли, мы подставили деревянное ведро, которое разыскали в углу старой бревенчатой хижины. Воздух в ее единственной продолговатой комнате с земляным полом пропитался запахом мокрой одежды, дровяным дымом и сыростью от непрерывного дождя. Но дров было достаточно, и огонь в очаге пылал ярко, постепенно просушивая влажное помещение и наполняя его теплом и уютом.
Нас было семеро. Хэйвен, управляющий дилижансом; Рок Вилсон, управляющий шахтами из Хэнгтауна; Генри, бандит из Чероки-Стрип; незнакомый мне худой человек со светло-каштановыми волосами, болезненно-желтым лицом и холодным взглядом; сидевшая поодаль парочка и я сам.
Шестеро мужчин и одна женщина.
Вернее, совсем еще девушка — ей было лет восемнадцать — девятнадцать, не больше, и она обещала стать редкой красавицей. Худенькая, она была вместе с тем прекрасно сложена, и во всех ее движениях присутствовала неслышная музыка, а в каждой ее улыбке сквозило что-то сокровенное, глубоко личное, адресованное только тебе. Каким образом она очутилась здесь с этим типом, которого мы все знали? А знали мы его потому, что он любил поговорить, и говорил много и громко. Я сразу же проникся к ней жалостью, а ее манера держаться — спокойно и с достоинством — вызвала у меня восхищение.
Ей предстояло стать его женой. Она была одной из многочисленных девушек и женщин, приехавших на Запад, чтобы подыскать себе мужа, но я недоумевал, почему она-то среди них очутилась. Такая девушка была рождена для жизни в довольстве и роскоши, в каждом ее слове и движении чувствовалась культура и хорошее воспитание. И все же она оказалась здесь, угодив каким-то образом в лапы Сэму Толмену.
Это был здоровенный парень — широкоплечий, с мощным торсом, большими руками и вызывающей манерой держаться. Он обладал своего рода агрессивной привлекательностью, а когда ему это было удобно, мог даже казаться нежным и задумчивым, но это была лишь поза, не имевшая никакого отношения к его внутренней сущности. Он являлся полной противоположностью девушке: грубый, неопрятный и готовый слишком откровенно поведать первому встречному подробности своей личной жизни.
Эта Кэрол Хьюстон явно расставалась со своими иллюзиями. Если, конечно, они у нее когда-то были. Время от времени она бросала на него недоумевающий взгляд, такой, каким обычно награждают докучливых незнакомцев. И неловкость ее все росла.
Дилижанс направлялся на север и должен был высадить кое-кого из нас здесь, оставив дожидаться другого дилижанса, идущего на Запад. Однако мы опоздали на день, поскольку за три мили отсюда повозка перевернулась и упала в грязь.
Потрепанные и помятые, мы под проливным дождем поставили дилижанс на колеса и ухитрились добраться до этой хижины. Продолжать путь ночью мы не могли, а здесь было, по крайней мере, тепло и сухо, чем мы и воспользовались.
Дождю не видно было конца, и в редкие минуты затишья слышалось, как размеренно падают капли в ведро, которому скоро предстояло наполниться.
В подобных случаях всегда рано или поздно наступает момент, когда разговор медленно замирает. Мы произнесли все обычные банальности, обсудили ливень, сравнив его с другими ливнями и грозами, поцокали языком по поводу происшедшего и высказали предположения насчет длительности нашего пребывания в хижине. Еще мы успели поведать друг другу о том, кто куда направляется, и, привирая не больше обычного, обменяться рассказами о своем прошлом.
Голландец Генри извлек откуда-то кофе, а я, обследовав неприветливые закоулки хижины, раздобыл кофейник и кружки. И густой аромат крепкого кофе разнесся по комнате, наполнив ее атмосферой доброго домашнего уюта.
Добавлю, кстати, что мое имя — Генри Дюваль. Я родился на Мартинике, этом чудесном далеком острове, горы и женщины которого известны своей склонностью к вулканическому извержению. Я происхожу из старой, уважаемой и, пока дело не дошло до меня, состоятельной семьи. Я — профессиональный картежник.
Эта профессия на протяжении почти целого столетия была не редкостью для молодого человека из хорошей семьи, но без средств. И все же, отложив карты, я взялся за оружие, точнее, посвятил свое время обоим этим занятиям. К первому меня подтолкнули речные пароходы, а ко второму — начавшиеся в Латинской Америке революции и освободительные войны. Теперь, к тридцати пяти годам, я бросил и то и другое, сколотив небольшое состояние на горных разработках.
Но давайте посмотрим правде в глаза. Разве я, скажем так, не подыгрывал судьбе в дни моего картежного прошлого? Человек неглупый и с хорошей памятью, неплохо разбирающийся в картах и в людях, обычно выигрывает даже по-честному, если к нему идет карта — но без приличных карт ему, разумеется, не обойтись. Поэтому, если они сами ко мне не шли, я, как уже сказал, их слегка подталкивал.
С Хэйвеном, возничим дилижанса, я был немного знаком. Он представлялся мне человеком надежным и основательным, бесстрашным и честным. Такого же плана был и Рок Вилсон — оба они являлись лучшими представителями той породы сильных, храбрых и зачастую малообразованных переселенцев, тех, что, подобно мне, отправились на Запад в растущие здесь как грибы города.
Голландец Генри? Вы, возможно, о нем слыхали. По-моему, его в конце концов повесили. Как я уже сказал, он был не в ладах с законом. Воровал лошадей, уводил скот, иногда грабил банки и дилижансы, но все это проделывал беззлобно и без необходимости не стрелял. Этакий добродушный гуляка, способный сегодня украсть сотню долларов, а на следующий день ее растратить.
Мужчина с болезненно-желтым лицом представился сам. В его голосе ясно слышался южный акцент.
— При рождении меня нарекли Джоном. Когда-то я занимался медицинской практикой. — Он достал серый от грязи носовой платок и закашлялся глухим надсадным кашлем туберкулезника. — Но мое… м-м-м… состояние превратило это занятие в насмешку, которую я не в силах более был выносить. — Он смахнул пятнышко корпии с потертой манжеты своего выцветшего сюртука.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Пуля коснулась лица Флорена, на нем выступила кровь. Он испугался по-настоящему. Лицо исказилось, побледнело, глаза широко раскрылись, рот дергался. Спек поднял мешок с золотом и подошел к лошади. Привязал его к седлу, впрыгнул в него сам. Сделав это, отпустил поводья одного из индейских пони.
— Вот, бери! — сказал и не торопясь отъехал.
Флорен с криком бросился за ним. Том Спек не повернул головы, не оглянулся. Он просто ехал, вспоминая Тусон и «Шу-Флай». Вот теперь уж всласть там поест! Может быть, через неделю или около того…
У него прорва времени. Теперь.
ОДИНОКАЯ И БЕЗЗАЩИТНАЯ
Туда, откуда падали большие капли, мы подставили деревянное ведро, которое разыскали в углу старой бревенчатой хижины. Воздух в ее единственной продолговатой комнате с земляным полом пропитался запахом мокрой одежды, дровяным дымом и сыростью от непрерывного дождя. Но дров было достаточно, и огонь в очаге пылал ярко, постепенно просушивая влажное помещение и наполняя его теплом и уютом.
Нас было семеро. Хэйвен, управляющий дилижансом; Рок Вилсон, управляющий шахтами из Хэнгтауна; Генри, бандит из Чероки-Стрип; незнакомый мне худой человек со светло-каштановыми волосами, болезненно-желтым лицом и холодным взглядом; сидевшая поодаль парочка и я сам.
Шестеро мужчин и одна женщина.
Вернее, совсем еще девушка — ей было лет восемнадцать — девятнадцать, не больше, и она обещала стать редкой красавицей. Худенькая, она была вместе с тем прекрасно сложена, и во всех ее движениях присутствовала неслышная музыка, а в каждой ее улыбке сквозило что-то сокровенное, глубоко личное, адресованное только тебе. Каким образом она очутилась здесь с этим типом, которого мы все знали? А знали мы его потому, что он любил поговорить, и говорил много и громко. Я сразу же проникся к ней жалостью, а ее манера держаться — спокойно и с достоинством — вызвала у меня восхищение.
Ей предстояло стать его женой. Она была одной из многочисленных девушек и женщин, приехавших на Запад, чтобы подыскать себе мужа, но я недоумевал, почему она-то среди них очутилась. Такая девушка была рождена для жизни в довольстве и роскоши, в каждом ее слове и движении чувствовалась культура и хорошее воспитание. И все же она оказалась здесь, угодив каким-то образом в лапы Сэму Толмену.
Это был здоровенный парень — широкоплечий, с мощным торсом, большими руками и вызывающей манерой держаться. Он обладал своего рода агрессивной привлекательностью, а когда ему это было удобно, мог даже казаться нежным и задумчивым, но это была лишь поза, не имевшая никакого отношения к его внутренней сущности. Он являлся полной противоположностью девушке: грубый, неопрятный и готовый слишком откровенно поведать первому встречному подробности своей личной жизни.
Эта Кэрол Хьюстон явно расставалась со своими иллюзиями. Если, конечно, они у нее когда-то были. Время от времени она бросала на него недоумевающий взгляд, такой, каким обычно награждают докучливых незнакомцев. И неловкость ее все росла.
Дилижанс направлялся на север и должен был высадить кое-кого из нас здесь, оставив дожидаться другого дилижанса, идущего на Запад. Однако мы опоздали на день, поскольку за три мили отсюда повозка перевернулась и упала в грязь.
Потрепанные и помятые, мы под проливным дождем поставили дилижанс на колеса и ухитрились добраться до этой хижины. Продолжать путь ночью мы не могли, а здесь было, по крайней мере, тепло и сухо, чем мы и воспользовались.
Дождю не видно было конца, и в редкие минуты затишья слышалось, как размеренно падают капли в ведро, которому скоро предстояло наполниться.
В подобных случаях всегда рано или поздно наступает момент, когда разговор медленно замирает. Мы произнесли все обычные банальности, обсудили ливень, сравнив его с другими ливнями и грозами, поцокали языком по поводу происшедшего и высказали предположения насчет длительности нашего пребывания в хижине. Еще мы успели поведать друг другу о том, кто куда направляется, и, привирая не больше обычного, обменяться рассказами о своем прошлом.
Голландец Генри извлек откуда-то кофе, а я, обследовав неприветливые закоулки хижины, раздобыл кофейник и кружки. И густой аромат крепкого кофе разнесся по комнате, наполнив ее атмосферой доброго домашнего уюта.
Добавлю, кстати, что мое имя — Генри Дюваль. Я родился на Мартинике, этом чудесном далеком острове, горы и женщины которого известны своей склонностью к вулканическому извержению. Я происхожу из старой, уважаемой и, пока дело не дошло до меня, состоятельной семьи. Я — профессиональный картежник.
Эта профессия на протяжении почти целого столетия была не редкостью для молодого человека из хорошей семьи, но без средств. И все же, отложив карты, я взялся за оружие, точнее, посвятил свое время обоим этим занятиям. К первому меня подтолкнули речные пароходы, а ко второму — начавшиеся в Латинской Америке революции и освободительные войны. Теперь, к тридцати пяти годам, я бросил и то и другое, сколотив небольшое состояние на горных разработках.
Но давайте посмотрим правде в глаза. Разве я, скажем так, не подыгрывал судьбе в дни моего картежного прошлого? Человек неглупый и с хорошей памятью, неплохо разбирающийся в картах и в людях, обычно выигрывает даже по-честному, если к нему идет карта — но без приличных карт ему, разумеется, не обойтись. Поэтому, если они сами ко мне не шли, я, как уже сказал, их слегка подталкивал.
С Хэйвеном, возничим дилижанса, я был немного знаком. Он представлялся мне человеком надежным и основательным, бесстрашным и честным. Такого же плана был и Рок Вилсон — оба они являлись лучшими представителями той породы сильных, храбрых и зачастую малообразованных переселенцев, тех, что, подобно мне, отправились на Запад в растущие здесь как грибы города.
Голландец Генри? Вы, возможно, о нем слыхали. По-моему, его в конце концов повесили. Как я уже сказал, он был не в ладах с законом. Воровал лошадей, уводил скот, иногда грабил банки и дилижансы, но все это проделывал беззлобно и без необходимости не стрелял. Этакий добродушный гуляка, способный сегодня украсть сотню долларов, а на следующий день ее растратить.
Мужчина с болезненно-желтым лицом представился сам. В его голосе ясно слышался южный акцент.
— При рождении меня нарекли Джоном. Когда-то я занимался медицинской практикой. — Он достал серый от грязи носовой платок и закашлялся глухим надсадным кашлем туберкулезника. — Но мое… м-м-м… состояние превратило это занятие в насмешку, которую я не в силах более был выносить. — Он смахнул пятнышко корпии с потертой манжеты своего выцветшего сюртука.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109