И все же мой обвинитель пер на меня буром. Меня заставили выложить все из карманов, раздеться и один из воров помоложе ошмонал меня всего.
МУРки — удостоверения МУРа — со мной, конечно, не было, как и любых других ксив. Отправляясь на задание, я все оставил в сейфе, а ключ передал своему старшему оперу. Им был Рембо.
— Вот всё, воры. Смотрите…
Меня тормознул номер телефона, записанный на клочке трамвайного билета.
На Петровке в те дни шел ремонт и наших всех перевели в другое крыло, где помещалось оперативное управление. Номеров там я не знал…
— Чей телефон?
Я объяснил, что познакомился с девкой, в трамвае, там и записал.
—Первые три цифры! Смотри! Это номер конторы…
—Не знаю. Я не спрашивал, где она работает.
—Значит, так, воры. Назад дороги нам нет. Только вперед… — Тут тоже боролись за поднятие собственного авторитета, и мой обвинитель не был исключением. — Мент сидел тут с нами и все накнокал… Если мы его отпустим, завтра всех повяжут…
— А за базар ответишь? — Я вскинулся, с понта мог задушить его в своем праведном воровском гневе.
— Отвечу!
Нашлись и такие, что меня поддержали. Несколько молодых воров.
— Кончай! Свой он. Не видишь?!
Я запомнил каждого из них и мысленно поклялся, что, если выберусь живым и мне представится случай, обязательно отблагодарю — во что бы ты ни стало вытащу, освобожу, отпущу…
— Воры! Вы свидетели…
— Пусть кто-нибудь позвонит…
Я сидел на стуле, раздетый донага, и безостановочно жевал орбит без сахара.
Любая нестыковка грозила мне смертью — мои новые знакомые, не задумываясь, посадили бы меня на нож…
Воры тут же постановили: одна из проституток наберет записанный на билете номер телефона и прокричит в трубку: «Петровка! Срочно выезжайте, тут раз бой в подъезде…»
Немедленно нашлась и девка, пожелавшая сыграть роль жертвы ночного разбоя: худая, рижского разлива рыжая сучка.
— Дайте! Я!
— Звони!
В кабинете на Петровке, 38, в крыле, где раньше размещалось оперативное управление, к утру собрались коллеги.
Я уже знал, что должно произойти дальше.
Тот, кто снимет трубку, сразу назовет себя и добавит официальное:
— Слушаю!
На этот счет существовала то ли инструкция, то ли традиция. Некоторые особо прыткие из нас добавляли еще и свое лейтенантское или капитанское звание…
Мою игру можно было считать проигранной.
«Это всё! Мой бесславный конец…»
Подробности происшедшего я узнал уже потом, когда унес ноги.
К утру опера в кабинете расслабились, некоторые дремали. Среди них и Пашка Вагин тоже…
Рембо — в то время уже добившийся определенной независимости, удачливый, старший опер, успел даже поправить настроение стаканом портвейна. С его ростом и весом это проходило вовсе незаметно для начальства и тех, кто его недостаточно знал.
Мое счастье, что этой ночью ближе других к телефонному аппарату оказался именно он.
Рембо снял трубку не сразу. Может, посчитал, что звонит начальство.
—Алло! — Он с понта дремал.
Женский голос прокричал с надрывом:
—Алло! Это Петровка? У нас тут разбой в подъезде!..
Что подсказало Рембо заподозрить подвох? Смутила
первая ее фраза? Или истеричный крик…
А может, то, что для разбоя в подъезде рассвет — час неподходящий? Или то, что один из его оперев пока еще не вернулся с серьезного задания? И не звонил?..
—Петровка? — уже спокойнее крикнула девка.
—Херовка! — Рембо бросил трубку.
Через минуту тот же голос повторил атаку:
—У нас разбой! Это Петровка?
—Какая Петровка, сука? Дай поспать…
ДОМ РОСТОВЫХ
Обычно пустой, запущенный двор здания писательских союзов, известного также как Дом Ростовых, — именно в нем Лев Толстой устроил первый бал своей Наташе — с памятником литературному гению посредине поразил непривычной деловой суетой.
За время, что я не был на Поварской, многое вокруг изменилось.
У флигеля высокой иностранной комиссии, формировавшей когда-то писательские группы для зарубежных поездок, толпились какие-то люди. Это не были «инженеры человеческих душ», как когда-то назвал их Сталин, для которых поездки за казенный счет были наградой за угодничество и лояльность.
Пропущенные сквозь сито комиссии, они при первой же возможности катили по свету, беспрестанно жалуясь читателям на невыносимую тоску, которая охватывает их в первые же минуты после пересечения государственной границы социалистической родины.
Сегодня во флигеле располагалось небольшое уютное кафе, названное «Толедо» на испанский вкус. За оградой из искусственных цветов виднелись сервированные столики. Посетителей внутри было мало. За крайним столиком двое кавказцев вместе с симпатичной официанткой лениво баловались пивом.
Я заглянул, тут же вышел.
Мне хотелось убедиться в том, что я ушел от наружного наблюдения и слежка мне больше не угрожает.
У другого входа разгружали мини-автобус с бутылками айрана «Тан» — «Айран снимает похмельный синдром. Перед употреблением взболтать. Секрет кавказ ского долголетия».
Кафе «Толедо» во дворе оказалось не единственным.
По другую сторону памятника литературному классику виднелось еще несколько небольших уютных ресторанчиков и кафе. Новенький серебристый «Ниссан» ожидал кого-то у вывески «Армянская пицца». Рядом «Старый фаэтон» обещал разносолы армянской, русской и еврейской кухни, а чуть сбоку, на крыльце другого ресторана высилась опереточная фигура швейцара в цилиндре и во фраке с длиннющими фалдами.
Никого подозрительного я не заметил.
Вернувшись к Дому Ростовых, я потянул на себя сохранившуюся еще с прежних времен неказистую дверь и оказался в вестибюле здания писательских союзов, где еще десяток лет назад бушевали нешуточные страсти, за которыми, затаив дыхание, следила огромная читающая страна…
Властители дум, чьи имена были у всех на слуху, входя, сбрасывали с плеч на руки услужливых швейцаров легкие заветные дубленки и поднимались по белой мраморной лестнице в кабинеты писательских начальников.
Здесь была святая святых — главный штаб литера турной номенклатуры, и первым среди них был совсем не писатель, а человек из наших.
Обобщенный портрет последнего литературного начальника я как-то нашел в журнале. Известный поэт написал о нем: «Прилежный завхоз и палач, в ЧК про служивший и в МУРе, умел он сердечность сопрячь с презрением к литературе…»
Пенсионного вида вахтер с кипятильником в граненом стакане кивнул, увидев мое целлофанированное удостоверение члена литературного клуба, и снова взялся за заварку.
Я двинулся по второму этажу потемневшим от времени и затертости паркетом вдоль узкого коридора, давно некрашеные стены его были увешаны фотографиями именитых, и снова спустился, но уже по другой лестнице — черной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73