Разглядывать не было времени. Ромка просто переложил их к себе: представится возможность – перешлю матери. Поколебался – и стащил с Постникова левый сапог. Примерил. Великоват, а все же лучше, чем босиком. Нашел свой правый сапог, натянул и спустя полчаса уже пробирался через лес.
Прежде всего он направился к роднику. На это у него ушло вдвое больше времени, чем он предполагал, поскольку по дороге пришлось обходить еще один немецкий бивак; счастье, что в последний момент повезло: только он собрался перейти большую поляну, как чуть в стороне из-под деревьев вышли двое и побрели по вечерней росе, отсвечивая касками, и навстречу им такой же патруль. Дальше Ромка пробирался осторожней, и, когда напился и набрал во флягу воды, была уже полночь.
Вода его взбодрила, но лишь на несколько минут. Затем наступила реакция. Его неодолимо потянуло в сон. Ромка поначалу отнесся к этому иронически, однако скоро заметил, что едва передвигает ноги, а понукания не помогают. Все его внимание уходило на одно: не натыкаться на деревья. А чтобы следить по сторонам, высматривая немецких часовых и патрули, – об этом и речи не было. Только сейчас, когда он оказался в относительной безопасности, заявило о себе нервное перенапряжение, в котором он находился уже почти сутки.
Ромка не стал упрямиться. Но завалиться просто под дерево было рискованно: столько немцев вокруг – ни за грош попадешься. Другое дело – захорониться наверху, в ветвях… слишком много мороки: сперва надо найти подходящую развилку, наломать толстых веток и сделать из них настил… И тут он вспомнил о триангуляционной вышке.
Это решение было вполне в Ромкином вкусе. Парадоксальность он считал признаком высшего класса. Кому придет в голову, что он прячется на самом видном месте? Ромка там был однажды. Площадка два на два, правда, не огороженная, но, если лежать (а он не лошадь, чтобы спать стоя), ни одна сволочь снизу не заметит.
До вышки было несколько сот метров. Ромка не заметил, как одолел их. Он спал на ходу и спал, когда, поднявшись по первой лестнице, сопя и чертыхаясь, выломил ее из гнезда и сбросил на землю. Следующие две лестницы он не стал трогать, это и в самом деле было ни к чему, взобрался наверх, пробормотал: «Пусто как… А я ведь один, а? Выхожу один я на дорогу…» – положил под голову винтовку и патронташ – и уже больше ничего не помнил.
Проснулся он от оглушительного рева. Возможно, ему даже снилось что-нибудь подходящее: что за ним гонится лев, или, скажем, что его засунули в середину танкового двигателя, но если бы даже он и попытался потом вспомнить – не смог бы. Явь опрокинулась на него вдруг, как бочка воды. Он сразу оказался в ее эпицентре – без прошлого, без переходов, без нюансов.
Солнце поднялось уже довольно высоко, сухо пламенел, наливаясь белым зноем очередной день, а вокруг Ромки, в нескольких метрах от площадки, на которой он сидел, медленно кружил немецкий самолет…
Это был не «мессершмитт», и не «фокке-вульф», и вообще далеко не современная машина – любую из них Ромка определил бы сразу, столько раз видел в методическом кабинете на плакатах. Этот был тихоход, какой-нибудь связист или разведчик; двухместный моноплан-парасоль. Даже выглядел он как-то по-домашнему. Летчик сдвинул очки на лоб, смеялся, махал рукой и что-то кричал Ромке, может быть – гутен морген.
Черные кресты неторопливо проплывали мимо Ромки…
Он вдруг очнулся. Стряхнул с себя наваждение. Черт побери! – да ведь этот паршивый самолетик чуть было не загипнотизировал его; сперва ошеломил своим внезапным появлением, а потом стал внушать…
«Что ж это я на него смотрю, на гада? – изумился Ромка. – Будто в кино расселся. Вон фашиста даже насмешил. Корчится. Ну ты у меня сейчас, паскуда, покорчишься. Я тебе такой покажу гутен морген – сразу начнет икаться…»
Ромка потянулся за винтовкой. Осторожно потянулся, не хотел спугнуть немца, но ведь тот не куда-то смотрел в сторону – сюда; он сразу перестал смеяться, и лицо у него даже как будто вытянулось. Однако он не отвернул самолетик; он продолжал делать очередной круг, словно ему это зачем-то нужно было, а скорее всего – ему что-то в голову ударило, затмение какое-нибудь, а может, гипноз, раз уж с Ромкой ничего не вышло, вдруг на него переключился. Он продолжал делать очередной круг, только теперь уже не высовывался через борт, а сидел прямо и лишь косил глазом в Ромкину сторону и дергал ртом.
Ромка так же медленно, без единого резкого движения поднес винтовку к плечу, прицелился и повел ее за самолетом, ловя его темп; потом взял небольшое упреждение и выстрелил.
Наверное не попал в летчика, а если и попал, так не очень серьезно. Зато разбудил. Немец кинул машину в сторону, на крыло, высунулся и погрозил кулаком. Ромка разрядил ему вслед обойму, почти не целясь, это была пустая трата патронов, но ни досады, ни сожаления не испытал. Он смотрел, как самолетик, набирая скорость, лезет вверх, как он разворачивается где-то над совхозом, а может, и чуть подальше.
Снова непонятная апатия овладела им, но Ромку это не волновало. Он сидел на серых, рассохшихся, промытых дождями, прожженных солнцем досках, овеваемый легким ветерком, уже прогретым, лишенным прохлады, уже собирающим запахи зноя, чтобы к полудню загустеть и остановиться в изнеможении; сидел мирно и покойно, и даже чуть ли не дремал, наблюдая сквозь ресницы, как сердито жужжит далеко в небе маленькое насекомое, как оно там суетится, ловчит…
Ну, сейчас порезвимся!..
Он поднялся, пристегнул ремень, вставил новую обойму и передернул затвор. «Туго что-то ходит, – отметил он, – никогда бы не подумал, что Эдька не чувствует оружия».
Он посмотрел по сторонам; на холмы, рощи и поля – отсюда, с пятнадцатиметровой высоты, вид был прекрасный, – расставил ноги, при этом чуть притирая подошвы, словно проверял, не скользят ли сапоги, словно искал для каждого сапога самую остойчивую, самую идеальную точку опоры; нашел; перехватил поудобнее винтовку, чтобы сразу, как вскинешь ее к плечу, стрелять не прилаживаясь, и сказал себе: «Я готов».
Немец, кажется, только этого и ждал.
Несколько мгновений висевший на месте самолетик стал расти. Он мчался в атаку прямо на Ромку, несся на него, как с горы. Жужжание перешло в рокот, потом в вой, который становился все выше, все пронзительней. Вой несся сквозь Ромку, но не задевал: это для психов впечатление, а Ромка к таким вещам был не восприимчив. Он стоял не шелохнувшись, упершись хорошо притертыми подошвами сапог в серый дощатый настил, опустив руки с винтовкой, только руки сейчас у него и были расслаблены, но это необходимо – они должны быть свежими и твердыми, когда придет время стрелять. Он следил прищуренными глазами за надвигающимся в солнечном ореоле, в ослепительном сиянии врагом (немец был хитрец, он заходил точно по солнцу) и считал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Прежде всего он направился к роднику. На это у него ушло вдвое больше времени, чем он предполагал, поскольку по дороге пришлось обходить еще один немецкий бивак; счастье, что в последний момент повезло: только он собрался перейти большую поляну, как чуть в стороне из-под деревьев вышли двое и побрели по вечерней росе, отсвечивая касками, и навстречу им такой же патруль. Дальше Ромка пробирался осторожней, и, когда напился и набрал во флягу воды, была уже полночь.
Вода его взбодрила, но лишь на несколько минут. Затем наступила реакция. Его неодолимо потянуло в сон. Ромка поначалу отнесся к этому иронически, однако скоро заметил, что едва передвигает ноги, а понукания не помогают. Все его внимание уходило на одно: не натыкаться на деревья. А чтобы следить по сторонам, высматривая немецких часовых и патрули, – об этом и речи не было. Только сейчас, когда он оказался в относительной безопасности, заявило о себе нервное перенапряжение, в котором он находился уже почти сутки.
Ромка не стал упрямиться. Но завалиться просто под дерево было рискованно: столько немцев вокруг – ни за грош попадешься. Другое дело – захорониться наверху, в ветвях… слишком много мороки: сперва надо найти подходящую развилку, наломать толстых веток и сделать из них настил… И тут он вспомнил о триангуляционной вышке.
Это решение было вполне в Ромкином вкусе. Парадоксальность он считал признаком высшего класса. Кому придет в голову, что он прячется на самом видном месте? Ромка там был однажды. Площадка два на два, правда, не огороженная, но, если лежать (а он не лошадь, чтобы спать стоя), ни одна сволочь снизу не заметит.
До вышки было несколько сот метров. Ромка не заметил, как одолел их. Он спал на ходу и спал, когда, поднявшись по первой лестнице, сопя и чертыхаясь, выломил ее из гнезда и сбросил на землю. Следующие две лестницы он не стал трогать, это и в самом деле было ни к чему, взобрался наверх, пробормотал: «Пусто как… А я ведь один, а? Выхожу один я на дорогу…» – положил под голову винтовку и патронташ – и уже больше ничего не помнил.
Проснулся он от оглушительного рева. Возможно, ему даже снилось что-нибудь подходящее: что за ним гонится лев, или, скажем, что его засунули в середину танкового двигателя, но если бы даже он и попытался потом вспомнить – не смог бы. Явь опрокинулась на него вдруг, как бочка воды. Он сразу оказался в ее эпицентре – без прошлого, без переходов, без нюансов.
Солнце поднялось уже довольно высоко, сухо пламенел, наливаясь белым зноем очередной день, а вокруг Ромки, в нескольких метрах от площадки, на которой он сидел, медленно кружил немецкий самолет…
Это был не «мессершмитт», и не «фокке-вульф», и вообще далеко не современная машина – любую из них Ромка определил бы сразу, столько раз видел в методическом кабинете на плакатах. Этот был тихоход, какой-нибудь связист или разведчик; двухместный моноплан-парасоль. Даже выглядел он как-то по-домашнему. Летчик сдвинул очки на лоб, смеялся, махал рукой и что-то кричал Ромке, может быть – гутен морген.
Черные кресты неторопливо проплывали мимо Ромки…
Он вдруг очнулся. Стряхнул с себя наваждение. Черт побери! – да ведь этот паршивый самолетик чуть было не загипнотизировал его; сперва ошеломил своим внезапным появлением, а потом стал внушать…
«Что ж это я на него смотрю, на гада? – изумился Ромка. – Будто в кино расселся. Вон фашиста даже насмешил. Корчится. Ну ты у меня сейчас, паскуда, покорчишься. Я тебе такой покажу гутен морген – сразу начнет икаться…»
Ромка потянулся за винтовкой. Осторожно потянулся, не хотел спугнуть немца, но ведь тот не куда-то смотрел в сторону – сюда; он сразу перестал смеяться, и лицо у него даже как будто вытянулось. Однако он не отвернул самолетик; он продолжал делать очередной круг, словно ему это зачем-то нужно было, а скорее всего – ему что-то в голову ударило, затмение какое-нибудь, а может, гипноз, раз уж с Ромкой ничего не вышло, вдруг на него переключился. Он продолжал делать очередной круг, только теперь уже не высовывался через борт, а сидел прямо и лишь косил глазом в Ромкину сторону и дергал ртом.
Ромка так же медленно, без единого резкого движения поднес винтовку к плечу, прицелился и повел ее за самолетом, ловя его темп; потом взял небольшое упреждение и выстрелил.
Наверное не попал в летчика, а если и попал, так не очень серьезно. Зато разбудил. Немец кинул машину в сторону, на крыло, высунулся и погрозил кулаком. Ромка разрядил ему вслед обойму, почти не целясь, это была пустая трата патронов, но ни досады, ни сожаления не испытал. Он смотрел, как самолетик, набирая скорость, лезет вверх, как он разворачивается где-то над совхозом, а может, и чуть подальше.
Снова непонятная апатия овладела им, но Ромку это не волновало. Он сидел на серых, рассохшихся, промытых дождями, прожженных солнцем досках, овеваемый легким ветерком, уже прогретым, лишенным прохлады, уже собирающим запахи зноя, чтобы к полудню загустеть и остановиться в изнеможении; сидел мирно и покойно, и даже чуть ли не дремал, наблюдая сквозь ресницы, как сердито жужжит далеко в небе маленькое насекомое, как оно там суетится, ловчит…
Ну, сейчас порезвимся!..
Он поднялся, пристегнул ремень, вставил новую обойму и передернул затвор. «Туго что-то ходит, – отметил он, – никогда бы не подумал, что Эдька не чувствует оружия».
Он посмотрел по сторонам; на холмы, рощи и поля – отсюда, с пятнадцатиметровой высоты, вид был прекрасный, – расставил ноги, при этом чуть притирая подошвы, словно проверял, не скользят ли сапоги, словно искал для каждого сапога самую остойчивую, самую идеальную точку опоры; нашел; перехватил поудобнее винтовку, чтобы сразу, как вскинешь ее к плечу, стрелять не прилаживаясь, и сказал себе: «Я готов».
Немец, кажется, только этого и ждал.
Несколько мгновений висевший на месте самолетик стал расти. Он мчался в атаку прямо на Ромку, несся на него, как с горы. Жужжание перешло в рокот, потом в вой, который становился все выше, все пронзительней. Вой несся сквозь Ромку, но не задевал: это для психов впечатление, а Ромка к таким вещам был не восприимчив. Он стоял не шелохнувшись, упершись хорошо притертыми подошвами сапог в серый дощатый настил, опустив руки с винтовкой, только руки сейчас у него и были расслаблены, но это необходимо – они должны быть свежими и твердыми, когда придет время стрелять. Он следил прищуренными глазами за надвигающимся в солнечном ореоле, в ослепительном сиянии врагом (немец был хитрец, он заходил точно по солнцу) и считал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67