не зная, чем себя занять, придумал одну смешную штуку, однако она вначале даже ему самому показалась дикой, и он тут же ее отбросил, но вскоре эта мысль возвратилась к нему снова и уже не отпускала. Он подумал: а почему бы нет, в самом деле? – вызвал начальника штаба, сказал ему, что попробует вступить в переговоры с красными, и, поскольку переводчика в батальоне не нашлось, взял свой великолепный словарь, который накануне войны специально для него сестра разыскала у парижских букинистов, оставил адъютанту парабеллум и, помахав над бруствером белым флажком из салфетки, выбрался наверх и пошел через поле к доту.
Он ничуть не боялся. Он был уверен, что имеет дело с противником, который не станет стрелять в парламентера. Правда, в не меньшей степени он был убежден, что эти переговоры ни к чему, да он ни одной минуты и не надеялся на положительный результат. Цель была одна: он хотел увидеть командира этих красных. Для чего? Иоахим Ортнер этого сам не знал; просто ему этого очень хотелось.
Когда он стал подниматься по склону, у него закружилась голова. От потери крови ослабел, решил он, да и запах здесь дурной. По правде говоря, запах был ужасающий, но возле вершины стало полегче.
От красных на переговоры вышел совсем еще молодой парень. Он был ненамного выше майора, но сразу видно, силы ему не занимать. У него была перевязана голова, из-под не по росту мелкой гимнастерки тоже проглядывали бинты, на зеленых петлицах криво сидели по два треугольника. Чужая гимнастерка, понял Ортнер, и он так дорожит своим сержантским званием, что даже на минуту не пожелал с ним расстаться. Но как величественно он держится! «Будь я проклят, если среди красных он не самый старший».
Разговаривать им было непросто. Младший сержант почти не понимал по-немецки, майор не знал по-русски и двух слов; словарь переходил из рук в руки, но и от него толку было мало; выручала, как и всегда в подобных случаях, мимика. «Вы молодцы, – втолковывал Иоахим Ортнер, – вы колоссально дрались. Настоящие солдаты. Но согласитесь, сержант, что вам до сих пор еще и везло, а это не может продолжаться бесконечно». – «Извините, герр майор, – говорил младший сержант, – но здесь жарко, так что выкладывайте, с чем пришли, да и разбежимся». – «Вы прекрасно держитесь, – говорил майор, – и считаете себя хозяевами положения. Сегодня это так. Но смотрите дальше, вперед. У вас нет никакой перспективы. Фронт уже почти в двухстах километрах отсюда и с каждым днем откатывается все дальше». – «Ладно врать, герр майор, – усмехнулся сержант, – у меня вон там сидят парни, которые умеют делать это почище. Хотите с ними посостязаться?» – «Вы вольны мне не верить, – старался быть любезным майор, – но сегодня утром наши войска вступили в Ригу, а Литва уже наша целиком, и Минск взят, и танковая армия идет на Киев. А ведь сегодня только двадцать седьмое число, шестой день войны. Если вы знаете географию, при такой скорости через две недели мы будем в Москве». – «Ладно тебе, фашист, надоел, – сказал сержант. – Я думал, ты сдаваться хочешь». – «Послушай, – сказал майор, – слово дворянина и офицера, что я не трону ни тебя, ни твой гарнизон, когда вы будете выходить. С условием, если вы ничего здесь не испортите и захватите с собой только легкое оружие». – «Ладно, – сказал сержант, – привет. У тебя есть пятнадцать минут, майор, чтобы добраться до своих окопов. Гляди, а то ведь в другой раз я не промахнусь,» – засмеялся он, кивнул на подвязанную черным платком руку майора, щегольски отдал честь и, не дожидаясь ответа, повернулся и ушел в дот.
19
К тишине они привыкли быстро; пользовались ею, но не очень доверяли: уж таким покоем начинался день накануне, а как повернуло!.. Однако по всему было видно, что немцы морально выдохлись. На арапа взять не смогли, дров наломали прорву; теперь будут чухаться, пока в себя не придут.
Красноармейцам передышка была тоже нужна. Правда, задача у них была попроще: отоспаться, дот подремонтировать, раны залечить. Несколько беспокоило состояние Сани Медведева. У него обгорело лицо и руки; на груди были тоже ожоги, но несерьезные. Лечили его просто по народному предложенному Чапой рецепту: свежие ожоги залили зеленкой и отправили загорать, мол, солнце и не такие хворобы врачевало. Рядом с входным люком в глубокой воронке ему разровняли место, достелили одеяло, и он лежал там лицом к солнцу, поворачивая руки то одной стороной, то другой и спускаясь в дот только по тревоге или к столу. Он не жаловался на боли, но по ночам, забываясь ненадолго в дремоте и утратив контроль над собой, начинал метаться и стонать. На четвертый день корка на лице и руках стала лопаться, его заливал гной, и он наотрез отказался спускаться в жилой отсек, потому что запах от ран шел тяжелый, а он все равно не мог спать. Это продолжалось двое суток, а потом однажды утром он заснул прямо на солнце; товарищи думали, что это от измождения, но когда он проснулся под вечер, оказалось, что почти все язвы затянуло, и с того дня дело стремительно пошло на поправку.
Четверо боеспособных солдат – это было не густо для такого большого дота. Дежурили по двое; люки, ведущие к пулеметам, были все время открыты – немцы окопались рядом, в любую минуту они могли броситься на штурм. И хотя дни тянулись в тишине и покое, монотонные, усыпляющие, красноармейцев это ожидание не только не взвинчивало, но даже не нервировало. Пограничники – они привыкли к дозорной службе, они могли ждать столько, сколько бы потребовалось, и вполне вероятно, что продлись это хоть целый год, не было бы минуты, когда враг застал бы их врасплох.
В первый же день, когда стало ясно, что враг на какое-то время оставил их в покое, Тимофей объявил, что входит в силу устав гарнизонной и караульной службы; только один Чапа не понял, что это означает, и вечером получил взыскание за отсутствие чистого подворотничка. Затем Тимофей провел открытое комсомольское собрание, на повестке которого был один вопрос: о текущем моменте. Он объяснил временный успех противника на их участке внезапностью коварного нападения. Но долго это продолжаться не может. Красная Армия ответит ударом на удар и выметет врага со своей территории.
– Кроме того, у меня лично большие надежды на пролетариат Германии и покоренных ею стран, – сказал Тимофей. – Я считаю, они просто обязаны подняться против коричневой чумы. Из солидарности с нами.
Ремонт лаза к главному пулеметному гнезду не показался им обременительным: это было хоть какое-то да занятие. Все делалось на совесть: и арматура, и опалубка. Заливали бетон ночью. Поверх всего наложили столько камней, что уже одно это гарантировало безопасность, если не считать, конечно, прямых попаданий.
Подкоп они обнаружили быстро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Он ничуть не боялся. Он был уверен, что имеет дело с противником, который не станет стрелять в парламентера. Правда, в не меньшей степени он был убежден, что эти переговоры ни к чему, да он ни одной минуты и не надеялся на положительный результат. Цель была одна: он хотел увидеть командира этих красных. Для чего? Иоахим Ортнер этого сам не знал; просто ему этого очень хотелось.
Когда он стал подниматься по склону, у него закружилась голова. От потери крови ослабел, решил он, да и запах здесь дурной. По правде говоря, запах был ужасающий, но возле вершины стало полегче.
От красных на переговоры вышел совсем еще молодой парень. Он был ненамного выше майора, но сразу видно, силы ему не занимать. У него была перевязана голова, из-под не по росту мелкой гимнастерки тоже проглядывали бинты, на зеленых петлицах криво сидели по два треугольника. Чужая гимнастерка, понял Ортнер, и он так дорожит своим сержантским званием, что даже на минуту не пожелал с ним расстаться. Но как величественно он держится! «Будь я проклят, если среди красных он не самый старший».
Разговаривать им было непросто. Младший сержант почти не понимал по-немецки, майор не знал по-русски и двух слов; словарь переходил из рук в руки, но и от него толку было мало; выручала, как и всегда в подобных случаях, мимика. «Вы молодцы, – втолковывал Иоахим Ортнер, – вы колоссально дрались. Настоящие солдаты. Но согласитесь, сержант, что вам до сих пор еще и везло, а это не может продолжаться бесконечно». – «Извините, герр майор, – говорил младший сержант, – но здесь жарко, так что выкладывайте, с чем пришли, да и разбежимся». – «Вы прекрасно держитесь, – говорил майор, – и считаете себя хозяевами положения. Сегодня это так. Но смотрите дальше, вперед. У вас нет никакой перспективы. Фронт уже почти в двухстах километрах отсюда и с каждым днем откатывается все дальше». – «Ладно врать, герр майор, – усмехнулся сержант, – у меня вон там сидят парни, которые умеют делать это почище. Хотите с ними посостязаться?» – «Вы вольны мне не верить, – старался быть любезным майор, – но сегодня утром наши войска вступили в Ригу, а Литва уже наша целиком, и Минск взят, и танковая армия идет на Киев. А ведь сегодня только двадцать седьмое число, шестой день войны. Если вы знаете географию, при такой скорости через две недели мы будем в Москве». – «Ладно тебе, фашист, надоел, – сказал сержант. – Я думал, ты сдаваться хочешь». – «Послушай, – сказал майор, – слово дворянина и офицера, что я не трону ни тебя, ни твой гарнизон, когда вы будете выходить. С условием, если вы ничего здесь не испортите и захватите с собой только легкое оружие». – «Ладно, – сказал сержант, – привет. У тебя есть пятнадцать минут, майор, чтобы добраться до своих окопов. Гляди, а то ведь в другой раз я не промахнусь,» – засмеялся он, кивнул на подвязанную черным платком руку майора, щегольски отдал честь и, не дожидаясь ответа, повернулся и ушел в дот.
19
К тишине они привыкли быстро; пользовались ею, но не очень доверяли: уж таким покоем начинался день накануне, а как повернуло!.. Однако по всему было видно, что немцы морально выдохлись. На арапа взять не смогли, дров наломали прорву; теперь будут чухаться, пока в себя не придут.
Красноармейцам передышка была тоже нужна. Правда, задача у них была попроще: отоспаться, дот подремонтировать, раны залечить. Несколько беспокоило состояние Сани Медведева. У него обгорело лицо и руки; на груди были тоже ожоги, но несерьезные. Лечили его просто по народному предложенному Чапой рецепту: свежие ожоги залили зеленкой и отправили загорать, мол, солнце и не такие хворобы врачевало. Рядом с входным люком в глубокой воронке ему разровняли место, достелили одеяло, и он лежал там лицом к солнцу, поворачивая руки то одной стороной, то другой и спускаясь в дот только по тревоге или к столу. Он не жаловался на боли, но по ночам, забываясь ненадолго в дремоте и утратив контроль над собой, начинал метаться и стонать. На четвертый день корка на лице и руках стала лопаться, его заливал гной, и он наотрез отказался спускаться в жилой отсек, потому что запах от ран шел тяжелый, а он все равно не мог спать. Это продолжалось двое суток, а потом однажды утром он заснул прямо на солнце; товарищи думали, что это от измождения, но когда он проснулся под вечер, оказалось, что почти все язвы затянуло, и с того дня дело стремительно пошло на поправку.
Четверо боеспособных солдат – это было не густо для такого большого дота. Дежурили по двое; люки, ведущие к пулеметам, были все время открыты – немцы окопались рядом, в любую минуту они могли броситься на штурм. И хотя дни тянулись в тишине и покое, монотонные, усыпляющие, красноармейцев это ожидание не только не взвинчивало, но даже не нервировало. Пограничники – они привыкли к дозорной службе, они могли ждать столько, сколько бы потребовалось, и вполне вероятно, что продлись это хоть целый год, не было бы минуты, когда враг застал бы их врасплох.
В первый же день, когда стало ясно, что враг на какое-то время оставил их в покое, Тимофей объявил, что входит в силу устав гарнизонной и караульной службы; только один Чапа не понял, что это означает, и вечером получил взыскание за отсутствие чистого подворотничка. Затем Тимофей провел открытое комсомольское собрание, на повестке которого был один вопрос: о текущем моменте. Он объяснил временный успех противника на их участке внезапностью коварного нападения. Но долго это продолжаться не может. Красная Армия ответит ударом на удар и выметет врага со своей территории.
– Кроме того, у меня лично большие надежды на пролетариат Германии и покоренных ею стран, – сказал Тимофей. – Я считаю, они просто обязаны подняться против коричневой чумы. Из солидарности с нами.
Ремонт лаза к главному пулеметному гнезду не показался им обременительным: это было хоть какое-то да занятие. Все делалось на совесть: и арматура, и опалубка. Заливали бетон ночью. Поверх всего наложили столько камней, что уже одно это гарантировало безопасность, если не считать, конечно, прямых попаданий.
Подкоп они обнаружили быстро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67