не та школа. Впрочем, он боролся с собою недолго, примирился с поражением – и еще раз уступил. Взял Иоахима Ортнера под здоровую правую руку и повел по траншее.
– Дорогой Ортнер. Считаю необходимым внести ясность. Не более двух часов назад совершенно случайно я узнал, что командир нашего корпуса… э-э, как бы сказать… приходится вам…
Майор едва сдержал вздох торжества. Он гордо выпрямился.
– Герр оберст, я такой же солдат, как и все остальные. Полагаю, что если даже мой дядя…
– Конечно же, конечно, дорогой Ортнер! – заспешил полковник. – Это не меняет дела. И не снимает, так сказать… Мы все равны перед нашим фюрером! Но мне хотелось, чтоб вы знали, что просто, по-человечески… – Он совсем запутался; дипломатия была явно не по плечу господину полковнику. И тогда он рубанул напрямик. – Короче, я очень сожалею, что позавчера мой случайный выбор пал на вас, герр майор. Так вышло, черт побери, и вот теперь я не знаю, как вам – виноват! – как нам выбраться из этого дерьма. Правда, есть последний шанс. Сверху, как говорится, виднее, А что, если вы навестите дядю?
– А как мой батальон?
– Здесь ничего не случится, надеюсь. Во всяком случае – хуже не будет. Да и поездка недолгая. Шоссе великолепное и сейчас свободно насквозь, мой «хорьх» дает полтораста километров, шофер надежен. До полуночи успеете обернуться.
Ну вот, наконец появилась хоть какая-то ясность. Высадив полковника в знакомом карпатском селе – в памяти Иоахима Ортнера оно было уже далеким-далеким, почти ирреальным, как сон, – майор остался наедине со своими думами. Он не пробовал представить, как повернется разговор с дядей; это было ни к чему: от него не требовалось дипломатического дара, даже лести; только почтительность и послушание. Сверху действительно виднее. Но что дядя может предпринять? Перевести его в другую часть? – щекотливое дело; репутацию не убережешь. Перевести в другое место весь полк? – значит, и рана и нервы – все зря?..
Он спохватился. Не оглядываться, не загадывать и ни о чем не жалеть. Это еще никого не доводило до добра. Однако недавний пессимизм уже вошел в него снова и растекался, как чернила; и, хотя светлого, конечно же, было еще очень много, внутренний взор был прикован только к черному пятну, и его движение вширь начинало казаться неодолимым.
Он попытался воспользоваться испытанным приемом и стал думать, как будет славно надеть однажды генеральские погоны; это будет скоро и случится непременно; пять-шесть лет, а может, и меньше, зависит от того, будет ли все эти годы война и как она сложится, какова будет конъюнктура; эти ефрейторы, эти вчерашние завсегдатаи пивных баров к тому времени отшумят, отбуянят – выдохнутся; пока что энергии им не занимать, инерция движения огромная – чем черт не шутит, глядишь, и впрямь завоюют мир; но удержать?! Нет, для этого у них не хватит ума; сидя на золоте, они глотки друг другу перервут из-за ломаного гроша; они опустятся и иссякнут, у них станет дряблой душа – и тогда придем мы, люди новой формации, сочетающие в себе старые культурные традиции и завтрашний технократический взгляд на мир, на связь вещей, железной рукой мы вырвем у них вожжи…
«Но как мне быть с дотом? Смогу ли я перешагнуть этот самый первый порог?» – вспомнил некстати Иоахим Ортнер. Эта потеря бдительности дорого ему обошлась. Он спохватился почти тотчас же, однако, как писали в старых романах, демоны мрака уже завладели его душой, уже терзали ее, и, когда он спустя час предстал пред дядины очи, на нем в прямом смысле слова почти лица не было, а если говорить откровенно, он был просто жалок.
Такая неустойчивость не была характерна для Иоахима Ортнера. Секрет прост: он устал. Устал от серии ударов; от ожидания заключительного удара, перед которым не устоит на ногах. Всю жизнь его приучали «держать удар»; всю жизнь ему внушали ненависть к поражениям. Если ты упал – не беда, говорили ему. Лишь бы имел силы и мужество подняться, и снова броситься в драку, и взять реванш. Пропустил удар – не беда, если только ты от этого становишься злее и упрямей. Ты должен ненавидеть падения, ненавидеть удары, которые наносят тебе, ты должен ненавидеть свои поражения, говорили ему, но ведь он не был аморфной куклой, у него были определенный характер и наследственность, и заповедь ненависти к поражениям трансформировалась у него в своеобразную форму, когда человек, чтобы не упасть, чтобы не переносить боль, не скрежетать зубами, напрягаясь из последних сил, подставляет под удар другого. Но ведь однажды получается так, что не успеваешь – времени не хватает или обстоятельства складываются неблагоприятно – увернуться или поставить под удар другого. И чувствуешь на себе, на своих костях и мясе эту безжалостную всесокрушающую силу. Неужели настал этот час?
– Что бог ни делает, все к лучшему, – сказал дядя. – И это не утешение, Иоахим. Это истина. Так же как истинно, что чем труднее взбираться на дерево, тем слаще его плоды.
– Даже если от них оскома?
– Но ведь ты не будешь рвать зеленых плодов, мой мальчик. Жаль, конечно, что ты не взял этот дот сразу. Но какая слава была бы с такой победы? Никакой. Рядовой эпизод. А вот если ты простоишь возле него еще дней десять…
– Дядя!
– Да, да, не меньше. Уж если мы застряли здесь, то должны провозиться долго, чтобы все ждали этой победы. Чтобы когда это случится, она прозвучала громко и принесла славу германскому оружию… У тебя есть какой-нибудь план?
– Самое простое – подкоп.
– Десяти дней хватит?
– Вполне.
– Прекрасно, Иоахим. Давай сейчас вместе подумаем, что тебе для этого может понадобиться.
Специалистов по подземным работам обещали прислать только через сутки, но уже и эта ночь не прошла впустую. Майор выдвинул два взвода на новую позицию – между холмом и старицей. Здесь склон был самым крутым, в одном месте даже обрывистым – земля обвалилась во время высокого паводка. Солдаты начали окапываться еще затемно; сначала рыли траншею и блиндаж; его делали просторным – отсюда и предполагали тянуть подземный ход к цели.
Потом пришел день – бесконечно длинный, бесконечно скучный. Если бы Иоахим Ортнер собирался и дальше воевать с этой частью, он нашел бы для себя немало дел, но этот батальон выл для него всего лишь полустанком, и тратить свои силы и мозговую энергию на солдат и младших офицеров, с которыми воевать придется кому-то другому, он не желал. Не из принципа; просто это было неразумно по отношению к самому себе.
Первую половину дня он отсыпался, затем прошел по окопам. Воздух выл сухой и жаркий, трещали цикады, вокруг было столько разрытой земли, что даже малейшее дуновение ветерка поднимало тончайшую едкую пыль. Делать было совершенно нечего. Он еще потомился немного;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
– Дорогой Ортнер. Считаю необходимым внести ясность. Не более двух часов назад совершенно случайно я узнал, что командир нашего корпуса… э-э, как бы сказать… приходится вам…
Майор едва сдержал вздох торжества. Он гордо выпрямился.
– Герр оберст, я такой же солдат, как и все остальные. Полагаю, что если даже мой дядя…
– Конечно же, конечно, дорогой Ортнер! – заспешил полковник. – Это не меняет дела. И не снимает, так сказать… Мы все равны перед нашим фюрером! Но мне хотелось, чтоб вы знали, что просто, по-человечески… – Он совсем запутался; дипломатия была явно не по плечу господину полковнику. И тогда он рубанул напрямик. – Короче, я очень сожалею, что позавчера мой случайный выбор пал на вас, герр майор. Так вышло, черт побери, и вот теперь я не знаю, как вам – виноват! – как нам выбраться из этого дерьма. Правда, есть последний шанс. Сверху, как говорится, виднее, А что, если вы навестите дядю?
– А как мой батальон?
– Здесь ничего не случится, надеюсь. Во всяком случае – хуже не будет. Да и поездка недолгая. Шоссе великолепное и сейчас свободно насквозь, мой «хорьх» дает полтораста километров, шофер надежен. До полуночи успеете обернуться.
Ну вот, наконец появилась хоть какая-то ясность. Высадив полковника в знакомом карпатском селе – в памяти Иоахима Ортнера оно было уже далеким-далеким, почти ирреальным, как сон, – майор остался наедине со своими думами. Он не пробовал представить, как повернется разговор с дядей; это было ни к чему: от него не требовалось дипломатического дара, даже лести; только почтительность и послушание. Сверху действительно виднее. Но что дядя может предпринять? Перевести его в другую часть? – щекотливое дело; репутацию не убережешь. Перевести в другое место весь полк? – значит, и рана и нервы – все зря?..
Он спохватился. Не оглядываться, не загадывать и ни о чем не жалеть. Это еще никого не доводило до добра. Однако недавний пессимизм уже вошел в него снова и растекался, как чернила; и, хотя светлого, конечно же, было еще очень много, внутренний взор был прикован только к черному пятну, и его движение вширь начинало казаться неодолимым.
Он попытался воспользоваться испытанным приемом и стал думать, как будет славно надеть однажды генеральские погоны; это будет скоро и случится непременно; пять-шесть лет, а может, и меньше, зависит от того, будет ли все эти годы война и как она сложится, какова будет конъюнктура; эти ефрейторы, эти вчерашние завсегдатаи пивных баров к тому времени отшумят, отбуянят – выдохнутся; пока что энергии им не занимать, инерция движения огромная – чем черт не шутит, глядишь, и впрямь завоюют мир; но удержать?! Нет, для этого у них не хватит ума; сидя на золоте, они глотки друг другу перервут из-за ломаного гроша; они опустятся и иссякнут, у них станет дряблой душа – и тогда придем мы, люди новой формации, сочетающие в себе старые культурные традиции и завтрашний технократический взгляд на мир, на связь вещей, железной рукой мы вырвем у них вожжи…
«Но как мне быть с дотом? Смогу ли я перешагнуть этот самый первый порог?» – вспомнил некстати Иоахим Ортнер. Эта потеря бдительности дорого ему обошлась. Он спохватился почти тотчас же, однако, как писали в старых романах, демоны мрака уже завладели его душой, уже терзали ее, и, когда он спустя час предстал пред дядины очи, на нем в прямом смысле слова почти лица не было, а если говорить откровенно, он был просто жалок.
Такая неустойчивость не была характерна для Иоахима Ортнера. Секрет прост: он устал. Устал от серии ударов; от ожидания заключительного удара, перед которым не устоит на ногах. Всю жизнь его приучали «держать удар»; всю жизнь ему внушали ненависть к поражениям. Если ты упал – не беда, говорили ему. Лишь бы имел силы и мужество подняться, и снова броситься в драку, и взять реванш. Пропустил удар – не беда, если только ты от этого становишься злее и упрямей. Ты должен ненавидеть падения, ненавидеть удары, которые наносят тебе, ты должен ненавидеть свои поражения, говорили ему, но ведь он не был аморфной куклой, у него были определенный характер и наследственность, и заповедь ненависти к поражениям трансформировалась у него в своеобразную форму, когда человек, чтобы не упасть, чтобы не переносить боль, не скрежетать зубами, напрягаясь из последних сил, подставляет под удар другого. Но ведь однажды получается так, что не успеваешь – времени не хватает или обстоятельства складываются неблагоприятно – увернуться или поставить под удар другого. И чувствуешь на себе, на своих костях и мясе эту безжалостную всесокрушающую силу. Неужели настал этот час?
– Что бог ни делает, все к лучшему, – сказал дядя. – И это не утешение, Иоахим. Это истина. Так же как истинно, что чем труднее взбираться на дерево, тем слаще его плоды.
– Даже если от них оскома?
– Но ведь ты не будешь рвать зеленых плодов, мой мальчик. Жаль, конечно, что ты не взял этот дот сразу. Но какая слава была бы с такой победы? Никакой. Рядовой эпизод. А вот если ты простоишь возле него еще дней десять…
– Дядя!
– Да, да, не меньше. Уж если мы застряли здесь, то должны провозиться долго, чтобы все ждали этой победы. Чтобы когда это случится, она прозвучала громко и принесла славу германскому оружию… У тебя есть какой-нибудь план?
– Самое простое – подкоп.
– Десяти дней хватит?
– Вполне.
– Прекрасно, Иоахим. Давай сейчас вместе подумаем, что тебе для этого может понадобиться.
Специалистов по подземным работам обещали прислать только через сутки, но уже и эта ночь не прошла впустую. Майор выдвинул два взвода на новую позицию – между холмом и старицей. Здесь склон был самым крутым, в одном месте даже обрывистым – земля обвалилась во время высокого паводка. Солдаты начали окапываться еще затемно; сначала рыли траншею и блиндаж; его делали просторным – отсюда и предполагали тянуть подземный ход к цели.
Потом пришел день – бесконечно длинный, бесконечно скучный. Если бы Иоахим Ортнер собирался и дальше воевать с этой частью, он нашел бы для себя немало дел, но этот батальон выл для него всего лишь полустанком, и тратить свои силы и мозговую энергию на солдат и младших офицеров, с которыми воевать придется кому-то другому, он не желал. Не из принципа; просто это было неразумно по отношению к самому себе.
Первую половину дня он отсыпался, затем прошел по окопам. Воздух выл сухой и жаркий, трещали цикады, вокруг было столько разрытой земли, что даже малейшее дуновение ветерка поднимало тончайшую едкую пыль. Делать было совершенно нечего. Он еще потомился немного;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67