Что было сказано командиру полка – неизвестно. Он не понравился Иоахиму Ортнеру сразу. И не потому совсем, что принял его сдержанно; они солдаты, и соревноваться в изысканности любезностей им не к лицу. Но полковник был плебей, Иоахим Ортнер понял это с первого взгляда и, видимо, чем-то неосторожно выдал свою догадку, потому что тотчас же по глазам полковника прочел: тот понял, что майор Ортнер сразу и точно определил его социальные координаты, и уже за это одно возненавидел Иоахима Ортнера так, как могут ненавидеть только плебеи: за происхождение, за положение, за умение держаться – просто за то, что ты не такой, как он, не плебей; за то, что он не может, не имеет права сейчас, сию минуту, немедленно, вот здесь же уничтожить тебя, втоптать в грязь, унизить – что угодно, только бы доказать свое плебейское превосходство…
И все это при том, что внешними данными бог не обидел полковника. Это был типичный прибалт: высокий, широкий в кости, с резкими, будто их работали одним взмахом топора, решительными чертами лица; глубоко посаженные серые глаза, пепельная, аккуратно подстриженная щетина волос: кисть большая и сильная, с длинными выразительными пальцами. Викинг с картинки! Что бы такую внешность человеку комильфо, нет! – плебею досталась. Плебею во всем. Плебейство не только таилось в глубине его настороженных глаз, оно и выпирало в каждой мелочи: в том, как полковник хрустел пальцами, как бездарно был пошит его тщательно выутюженный мундир, как он почесывал кончик носа мундштуком, а сам мундштук, набранный из разноцветных кружочков прозрачного плексигласа, – этот мундштук, даже не будь всего остального, один выдал бы полковника с головой; он сразу бросался в глаза, был вроде яркой рекламы, предуведомления: «Я плебей!..» Это был настолько крикливый мундштук, что Иоахим Ортнер непроизвольно поморщился. «Ну плебей, – подумал он, – ну и что? Мой бог, нашел чем хвастать!..»
Но, повторяем, все эти тонкости были, так сказать, за текстом. Внешне майор Иоахим Ортнер был принят со сдержанной любезностью, хотя ему даже чашку кофе не предложили с дороги. Про батальон полковник сказал, что это типичная молодая часть – не лучше и не хуже ей подобных (Иоахим Ортнер тут же вспомнил поговорку одного фельдфебеля, который несколько лет назад вбивал на плацу училища в кровь курсантов премудрости шагистики; «Я алхимик! – говорил фельдфебель. – Из зеленого дерьма я умудряюсь выковать стальные штыки!»), а уже через несколько часов снова вызвал майора Иоахима Ортнера (весь полк размещался в одном селе) и приказал ему немедленно выступить с батальоном и к 9.00 взять красный дот.
Почему именно к девяти – было неясно. Как следовало из приказа, в 4.00 оборонительные сооружения красных подвергнет обработке авиация, о чем уже было согласовано в соответствующих инстанциях. После авиации наступал черед ортнеровского батальона. Хорошо: в четыре авиация, следом на красных бросаются мои овечки; все понятно, где-то самое позднее к пяти мы должны с этим покончить. Но почему дают срок с запасом – целых четыре часа! Значит, считают возможным, что мы сразу дот не захватим и придется повторить атаку, и на этот-то случай нам и придают батарею гауптмана В. Клюге – четыре 76-миллиметровые пушки? Сотни танков, десятки орудий ничего не смогли сделать, а эти четыре пушчонки должны проложить нам дорогу, чтобы не позже 9.00 я мог доложить о победе?
– Могу я узнать, оберст, кто это гауптман В. Клюге? – спросил Иоахим Ортнер, чтобы выгадать время на раздумье.
Приказ застал его врасплох. Конечно же, он и виду не подал, внешне был деловит и сдержан, но в мозгу его вертелась карусель: мысли возникали вдруг, на мгновение, и тут же исчезали, уступали место другим, заслонялись третьими, часто совершенно противоположными. «Хладнокровие, прежде всего хладнокровие, Иоахим», – приказал себе Ортнер, но его уже понесло, все исчезло, все мысли, все предметы вокруг, и эта гуцульская хата, посреди которой он разговаривает со своим оберстом, – и она исчезла тоже, остался только кончик плебейского носа господина оберста, лишь кончик носа, который господин оберст в раздумье почесывает своим плебейским наборным мундштуком.
– Гауптман Вилли Клюге – лучший артиллерийский офицер в приданном полку дивизионе…
Голос уплывает в сторону, скользит мимо сознания. Майор Иоахим Ортнер смотрит, как шевелятся жесткие губы герра оберста, а твердит себе: «Не паниковать… не паниковать…» Он повторяет это снова и снова, пока в голове не становится пусто, совсем чисто, и по этому белому – четкая надпись: «хладнокровие». Хорошо. Пока шевелятся губы, можно подумать, взвесить все про и контра… Конечно же, риск велик; но, с другой стороны, чем труднее победа, тем больше честь. «Но имею ли я право рисковать? – думал майор Иоахим Ортнер и отвечал себе: – Да, имею; но в небольших пределах. Я не рвусь в герои – мне важен послужной список. Понимает ли это полковник? А вдруг ему еще не успели сообщить о дяде? Случая не было – и генерал не сказал. А тот хочет унизить меня хотя бы ценой поражения, да и приятелей своих жалеет – вот и подставляет под удар меня… А может, и сказали, но у него на будущее есть хорошая отговорка: мол, считал, что дело верное, прекрасная возможность отличиться… А что, если ему сейчас сказать о дяде? Или извиниться, сослаться на какую-нибудь мелочь и позвонить прямо отсюда… Но как дядя посмотрит на это? А вдруг у них с полковником все уже согласовано и договорено. Хорош я буду в глазах дяди… Да и этот плебей пустит потом в полку обо мне такой анекдот… Да что в полку – вся армия будет хохотать, а это смерть карьере, ничем не загладишь, ничем не искупишь… Но я ведь не трус, я только не хочу напрасно рисковать, из-за того лишь, что полковнику вовремя не сказали… А если сказали?..»
Он вглядывался в невозмутимое лицо командира полка, но не прочел на нем ничего – ни утешительного, ни настораживающего. Так в смятении чувств он и покинул штаб и потом терзался всю дорогу: колонна шла, разрывая непроглядную ночь полными фарами, по совершенно пустынному шоссе, непривычно пустынному шоссе – майор Иоахим Ортнер уже и не помнил, когда видел подобную дорогу пустынной в последний раз… много, много лет назад…
Начальник штаба попавшей в засаду механизированной дивизии – полковник с воспаленными глазами, с гордой посадкой седой головы, с отчетливым прусским выговором и прусской же фамилией (перед нею стояло «фон» – вот и все, что запомнилось Иоахиму Ортнеру; фамилия этого полковника сразу как-то не осела в памяти, а потом оказалось, что Иоахим Ортнер ее забыл) – поджидал его на краю шоссе в своем бежевом «опель-капитане». До злосчастного холма оставалось три километра. Полковник предложил Иоахиму Ортнеру перебраться к нему в «опель», и там при ярком свете потолочного плафона объяснил обстановку сначала по карте, а потом взял лист великолепной слоновой бумаги и мягким, почти пастельным карандашом уверенно начертил схему:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67