Он сбросил их рядком около Федора, трудно разогнул спину и надолго засмотрелся на парня. Глаза были хотя и жмуристые, но живые и весёлые, не очень подходившие к старому, морщинистому лицу.
— Никак Матвея Чегодаева Федька? — спросил старик с видимым интересом и даже согнулся, всматриваясь. — Тоже, значит, домой прибыл? А я-то смотрю, что-то сильно знакомое! Я-то тебя ещё вот таким помню. Ну, брат, ты здоров стал, в отца!
Старику было уже за шестьдесят, а одет он чистенько и аккуратно, не по-старинному, и выговор книжный, с твёрдостью. Тоже что-то знакомое, только не вспомнишь сразу, кто такой. Федор рассматривал его белую в полоску рубаху и дешёвые, но хорошо выглаженные брюки с ремешком, новые парусиновые полуботинки скороходовского качества и моргал рассеянно.
Старик присел на вязанку, отдышался.
— Корнея Упорникова забыл, что ли? Я же вам с матерью бедарку ладил. В войну.
Ухналь!
Как же забыть Корнюшку Ухналя! Его уже лет пятнадцать в станице не было, а все помнили, разные байки про него рассказывали.
— Теперь вспомнил, — сказал Федор, доставая папиросы. — Вспомнил!
Чудной человек жил когда-то в станице, Корнюшка Упорников, по прозвищу Ухналь. С молодых лет прославился невиданным мастерством на все руки. Казалось, не было ничего на свете такого, чего Ухналь не смог бы сделать. Не говоря уж о плотницком и столярном деле, все умел: кастрюли паял, сковороды чугунные сваривал, деревянные прялки и швейные машины «Зингер» налаживал, часы с боем починял, стекло и белую посуду какой-то нечистью склеивал, даже трёхколёсный самокат на пружине изобретал и ездил потом на этом самокате по станице.
— Мы же с твоим отцом в одном полку… Да и потом дружно жили! — сказал старичок, отказавшись от папиросы. — Было время!
Федор во все глаза рассматривал Ухналя, Матвей Чегодаев — первый председатель — быстро нашёл тогда дело этому человеку в колхозе, хотя обобществлять у механика было нечего — ни лошади, ни коровы, ничего не имел, кроме тисков, паяльника и плоскогубцев. Начал Ухналь сноповязалки усовершенствовать и трактор из утиль-сырья собирать. Но бабы станичные подвели его, волокли на дом разные кастрюли и примуса в починку.
Пришёл фининспектор один раз, пришёл в другой: бери патент!
— А я им бесплатно теперь все делаю, — сказал Ухналь. — У них и платить-то нечем.
— Ты что, за дураков нас считаешь? Ульяне кастрюлю паял?
— Одна ж дырка всего и была, какая там плата?
— Вот мы и исчислим, в круговую…
— Да я с Ульяной, может, в жмурки играл. Ваше-то дело какое?
— Плати деньги, Упорников. Лучше будет.
— За что же, дело-то полюбовное!
А Ульяна-дура тут как тут, волокет в хату полную макитру кислого молока, без всякой договорённости, по доброте.
— А это что? — спросил инспектор ехидно. — Не плата?
Ухналь, говорят, не стерпел:
— Ну, так бери ты это молоко себе, а денег у меня нету! — и надел тому макитру на голову.
Смеху, конечно, много было, но человек-то едва не захлебнулся. Дали Ухналю два года по тем временам за злостное уклонение. Вернулся он перед войной, и когда все в отступ собирались, налаживал бедарки бабам, чтобы они легче в ходу были. Потом у партизан какие-то секретные мины делал с часовым заводом. Точно устанавливал, в самое время эти его мины срабатывали…
В сорок шестом Ухналь снова пропал, говорили, что на производство уехал. А нынче — вот он! — сидит на вязанке хвороста, улыбается щербатым ртом при молодых глазах, стрелочку на глаженых брюках оправляет корявыми пальцами. Ничего ему — как новый полтинник.
— Вернулись, дядя Корней? — спросил Федор.
— Да как же! Я, как на пенсию вышел, сразу домой подался. Всё ж таки родина. Глаза вот подводить стали, краснеют за мелкой работой, как у крола. Начал корзины плесть скуки ради… Корзины-то, их и слепые плетут… А тут один раз приходит ко мне директор новый, Полит Васильич: «Слушай, говорит, Упорников, чего ты тут дрянь всякую плетёшь, если у нас автопоилки ни черта не действуют?» Ну, пошёл, наладил эти поилки. Их в учёном институте малость не так придумали. С коровами не согласовали… Ухналь засмеялся, подсучивая рукав.
— А весной этой опять Полит Васильич пришёл.
«Слушай, говорит, Упорников, что это за жизнь такая, во всей станице некому на лето породных коров доверить? Куда люди подевались?»
— Ха, да откуда им быть-то? — говорю. — На своих харчах, говорю, этот огород городить дураков теперь нету. Вымерли все дураки, а частично в люди вышли, вот какие дела.
— А он? — засмеялся Федор.
— А он говорит: «Хорошо платить будем». Сколько, спрашиваю. «Двести рублей», — говорит. В год, что ли?
«Нет, — говорит, — в месяц!» Я за бока взялся: «Да ты что, Полит Васильич, сам-то сколько же получать думаешь?»
— Про згу ничего не говорил? — снова засмеялся Федор.
— Нет. Сам, говорит, двести с небольшим получаю, и хорошему пастуху положено не меньше, потому что он людей кормит. Скажи Лучше, Упорников, сумеешь ли со скотиной обращаться?
Ухналь потрогал вязанку, хвороста с сизыми, чуть привядшими листочками и разом сжевал усмешку.
— Со скотиной я, конечно, справлюсь, говорю. Когда ветеринара не было, сам жеребцов выкладывал, и коровам, какие норовят дурь показать, рога спиливал.
А в пастухи не пойду, хоть триста рублей давай. Да и какая к дьяволу пастьба, когда пастушьего кнута не с чего плести — ни конопей, ни ремня нужного нету. Тереха Беспалый, конечно, вышел вон из положения, свил кнут из телеграфных проводов — так ведь это не кнут.
Им не хлопнешь и пыли не подымешь. А ежели какую коровку рубанёшь по хребтине, то — пополам. Какое ж с неё потом молоко? Каждому человеку — своё, говорю.
— Обиделся? — спросил Федор.
— Нет. Полит Васильич умный человек. Не обиделся, про глаза только спросил. Ежели зрение лучше станет, говорит, приходи ко мне механиком.
Старик вздохнул:
— Вот буду летом корзинки эти ему поставлять, а в зиму, если полегчает, и верно на механику тронусь.
Работы у него там невпроворот. А ты-то как же?
— Да вот… вернулся, — сказал Федор неопределённо.
— Это хорошо. А то был я как-то на кладбище, могила материна не в порядке. Думаю, может, в отъезде
Федор? Оправить бы не мешало, да отметить как-то — крестиком либо звёздочкой. Хорошая была женщина Варвара Кузьминична.
Федор потупился, перекусил надвое папиросу и замусоленный, разжёванный кончик далеко отплюнул. Сказал неожиданно:
— Вот чего, дядя Корней… Я зайду, выбей ты хорошую звезду для неё из цинкового железа, а? Бетон я и сам залью. Сделаешь?
— Чего же не сделать? Только это надо в мастерские сходить, инструмента у меня никакого уж не осталось, кроме перочинного ножика. Может, Самосад с Уклеем скорей сделают, у них теперь все под руками…
— Вряд ли! Крестик они бы, может, и сделали, а звёздочку не сумеют, — сказал Федор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
— Никак Матвея Чегодаева Федька? — спросил старик с видимым интересом и даже согнулся, всматриваясь. — Тоже, значит, домой прибыл? А я-то смотрю, что-то сильно знакомое! Я-то тебя ещё вот таким помню. Ну, брат, ты здоров стал, в отца!
Старику было уже за шестьдесят, а одет он чистенько и аккуратно, не по-старинному, и выговор книжный, с твёрдостью. Тоже что-то знакомое, только не вспомнишь сразу, кто такой. Федор рассматривал его белую в полоску рубаху и дешёвые, но хорошо выглаженные брюки с ремешком, новые парусиновые полуботинки скороходовского качества и моргал рассеянно.
Старик присел на вязанку, отдышался.
— Корнея Упорникова забыл, что ли? Я же вам с матерью бедарку ладил. В войну.
Ухналь!
Как же забыть Корнюшку Ухналя! Его уже лет пятнадцать в станице не было, а все помнили, разные байки про него рассказывали.
— Теперь вспомнил, — сказал Федор, доставая папиросы. — Вспомнил!
Чудной человек жил когда-то в станице, Корнюшка Упорников, по прозвищу Ухналь. С молодых лет прославился невиданным мастерством на все руки. Казалось, не было ничего на свете такого, чего Ухналь не смог бы сделать. Не говоря уж о плотницком и столярном деле, все умел: кастрюли паял, сковороды чугунные сваривал, деревянные прялки и швейные машины «Зингер» налаживал, часы с боем починял, стекло и белую посуду какой-то нечистью склеивал, даже трёхколёсный самокат на пружине изобретал и ездил потом на этом самокате по станице.
— Мы же с твоим отцом в одном полку… Да и потом дружно жили! — сказал старичок, отказавшись от папиросы. — Было время!
Федор во все глаза рассматривал Ухналя, Матвей Чегодаев — первый председатель — быстро нашёл тогда дело этому человеку в колхозе, хотя обобществлять у механика было нечего — ни лошади, ни коровы, ничего не имел, кроме тисков, паяльника и плоскогубцев. Начал Ухналь сноповязалки усовершенствовать и трактор из утиль-сырья собирать. Но бабы станичные подвели его, волокли на дом разные кастрюли и примуса в починку.
Пришёл фининспектор один раз, пришёл в другой: бери патент!
— А я им бесплатно теперь все делаю, — сказал Ухналь. — У них и платить-то нечем.
— Ты что, за дураков нас считаешь? Ульяне кастрюлю паял?
— Одна ж дырка всего и была, какая там плата?
— Вот мы и исчислим, в круговую…
— Да я с Ульяной, может, в жмурки играл. Ваше-то дело какое?
— Плати деньги, Упорников. Лучше будет.
— За что же, дело-то полюбовное!
А Ульяна-дура тут как тут, волокет в хату полную макитру кислого молока, без всякой договорённости, по доброте.
— А это что? — спросил инспектор ехидно. — Не плата?
Ухналь, говорят, не стерпел:
— Ну, так бери ты это молоко себе, а денег у меня нету! — и надел тому макитру на голову.
Смеху, конечно, много было, но человек-то едва не захлебнулся. Дали Ухналю два года по тем временам за злостное уклонение. Вернулся он перед войной, и когда все в отступ собирались, налаживал бедарки бабам, чтобы они легче в ходу были. Потом у партизан какие-то секретные мины делал с часовым заводом. Точно устанавливал, в самое время эти его мины срабатывали…
В сорок шестом Ухналь снова пропал, говорили, что на производство уехал. А нынче — вот он! — сидит на вязанке хвороста, улыбается щербатым ртом при молодых глазах, стрелочку на глаженых брюках оправляет корявыми пальцами. Ничего ему — как новый полтинник.
— Вернулись, дядя Корней? — спросил Федор.
— Да как же! Я, как на пенсию вышел, сразу домой подался. Всё ж таки родина. Глаза вот подводить стали, краснеют за мелкой работой, как у крола. Начал корзины плесть скуки ради… Корзины-то, их и слепые плетут… А тут один раз приходит ко мне директор новый, Полит Васильич: «Слушай, говорит, Упорников, чего ты тут дрянь всякую плетёшь, если у нас автопоилки ни черта не действуют?» Ну, пошёл, наладил эти поилки. Их в учёном институте малость не так придумали. С коровами не согласовали… Ухналь засмеялся, подсучивая рукав.
— А весной этой опять Полит Васильич пришёл.
«Слушай, говорит, Упорников, что это за жизнь такая, во всей станице некому на лето породных коров доверить? Куда люди подевались?»
— Ха, да откуда им быть-то? — говорю. — На своих харчах, говорю, этот огород городить дураков теперь нету. Вымерли все дураки, а частично в люди вышли, вот какие дела.
— А он? — засмеялся Федор.
— А он говорит: «Хорошо платить будем». Сколько, спрашиваю. «Двести рублей», — говорит. В год, что ли?
«Нет, — говорит, — в месяц!» Я за бока взялся: «Да ты что, Полит Васильич, сам-то сколько же получать думаешь?»
— Про згу ничего не говорил? — снова засмеялся Федор.
— Нет. Сам, говорит, двести с небольшим получаю, и хорошему пастуху положено не меньше, потому что он людей кормит. Скажи Лучше, Упорников, сумеешь ли со скотиной обращаться?
Ухналь потрогал вязанку, хвороста с сизыми, чуть привядшими листочками и разом сжевал усмешку.
— Со скотиной я, конечно, справлюсь, говорю. Когда ветеринара не было, сам жеребцов выкладывал, и коровам, какие норовят дурь показать, рога спиливал.
А в пастухи не пойду, хоть триста рублей давай. Да и какая к дьяволу пастьба, когда пастушьего кнута не с чего плести — ни конопей, ни ремня нужного нету. Тереха Беспалый, конечно, вышел вон из положения, свил кнут из телеграфных проводов — так ведь это не кнут.
Им не хлопнешь и пыли не подымешь. А ежели какую коровку рубанёшь по хребтине, то — пополам. Какое ж с неё потом молоко? Каждому человеку — своё, говорю.
— Обиделся? — спросил Федор.
— Нет. Полит Васильич умный человек. Не обиделся, про глаза только спросил. Ежели зрение лучше станет, говорит, приходи ко мне механиком.
Старик вздохнул:
— Вот буду летом корзинки эти ему поставлять, а в зиму, если полегчает, и верно на механику тронусь.
Работы у него там невпроворот. А ты-то как же?
— Да вот… вернулся, — сказал Федор неопределённо.
— Это хорошо. А то был я как-то на кладбище, могила материна не в порядке. Думаю, может, в отъезде
Федор? Оправить бы не мешало, да отметить как-то — крестиком либо звёздочкой. Хорошая была женщина Варвара Кузьминична.
Федор потупился, перекусил надвое папиросу и замусоленный, разжёванный кончик далеко отплюнул. Сказал неожиданно:
— Вот чего, дядя Корней… Я зайду, выбей ты хорошую звезду для неё из цинкового железа, а? Бетон я и сам залью. Сделаешь?
— Чего же не сделать? Только это надо в мастерские сходить, инструмента у меня никакого уж не осталось, кроме перочинного ножика. Может, Самосад с Уклеем скорей сделают, у них теперь все под руками…
— Вряд ли! Крестик они бы, может, и сделали, а звёздочку не сумеют, — сказал Федор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33