С этого разговора, можно сказать, и начал Федор познавать на себе суть человеческих свойств. Возникла и у него такая постоянно растущая потребность, что ли, все делать насупротив. Говорят тебе, к примеру, одно, а ты, долго не думая, делай как раз другое… Он ходил за Нюшкой упорно и молча, как молодой бычок, с исподлобным, насторожённым и ждущим взглядом. Только что не ревел да не сворачивал рогами завалинок, потому что голова была комолая.
За эти годы после больницы он окреп, ощутив незнакомую, томящую силу здоровья на девятнадцатом году. А время стояло летнее, от молока с зажаренными пенками, от красных тугих помидоров с молодым луком и пахучим подсолнечным маслом исчезла с лица всегдашняя бледноватость, и на лбу, под волосами, выскакивали досадные прыщики. Мать велела примачивать лоб прошлогодним огуречным рассолом (вот лекарство, хоть овчины выделывай!) и понуждала скорее устраиваться на работу, чтобы не бить баклуши.
Оставаться в станице он не собирался. Для этого и десятилетку кончал, как, впрочем, и остальные парни и девчонки. Но как-то вечером привела мать десятника Уклеева в хату, выставила на скатерть белоголовку и кувшинчик из погреба, и судьба Федора решилась помимо его воли.
На месте колхоза обстраивался теперь какой-то невиданный эфирномасличный совхоз, и всеми делами заправлял временно строительный десятник Уклеев. После третьего стакана он рассказал, что строить умеет все — и не такие свинарники, как в Кременной, а приходилось ему, даже на Черноморском побережье разные санатории под мраморную крошку разделывать, и какие-то бассейны с проточной водой возводить выше уровня моря. Выходило из тех слов, что лучшего строителя по всей Кубани не найти, а денег загребал в недавние времена за целую полеводческую бригаду…
Федор слушал всё это в каком-то обалдении, понятными становились кое-какие колхозные неувязки, и ещё сильнее тянуло поскорее выбраться из станицы. А десятник облапил его за плечи одной рукой, а другим кулаком об стол:
— Парня в обиду не дадим! Парень — огурец, я за него… кому хошь зоб вырву! Р-работу подыщем не пыльную, и чтобы ж-жить не хуже иных-прочих! Эт нам пустяк, что раку ногу оторвать!
Усы у него были вислые и обкуренные, а скулы морщинистые, но дело, как после выяснилось, знал, паразит!
Наутро Федор вышел на стройку с табельной доской, как служащий и ужасно ответственный человек, а Нюшка в женской бригаде копала траншеи под фундаменты.
Стоя в канаве, она засмотрелась на Федора: он, верно, показался ей теперь выше ростом. И когда перехватил он её взгляд, сразу опустила голову, только летучая усмешка шевельнулась в изломистых губах…
В первый же вечер они пошли вместе купаться на глубокое место, сюда вот, к Токмакову броду…
3
Федор сплюнул и потянулся в карман за папиросами.
Папиросы остались в телогрейке, пришлось ворошить уложенный чемодан. Пошуршав спичками, досадливо оглядел утреннюю речку, переменившую русло. Той глубокой заводи, где можно покупаться и поплавать вдвоём, теперь не было. Не оставалось и тех юношеских восторгов и ожидания чего-то неясного, значимого, что обязательно свершится в его единственной, особой, неповторимой жизни.
От крепкой затяжки, от воспоминаний высохло во рту. Федор усмехнулся и сплющил папиросу, краснея за тот первый урок, что получил от неё.
Он первым разделся тогда и ухнул с невысокого обрывчика вниз головой. Вынырнув на середине омута, отфыркиваясь, поплыл на боку, жадно следя за Нюшкой.
Она медленно, потягиваясь всем телом и зная, что за нею следят, стаскивала через голову сарафанчик (не тот, длинный, со сцены, а лёгкий, домашний), возилась с какими-то завязками на плечах. А потом пошла в воду тихо, ощупью, вся светясь в коротких, быстро густевших сумерках.
Нюшка тихо и сторожко шла к нему, погружаясь в вечернюю парную воду, вокруг неё колыхались облака и перевёрнутые зелёные деревья того берега. Федор совсем близко увидел загорелые плечи и нежную ложбинку на груди, меж двух матерчатых колпачков, и обнял её скользящее тело, притянул неуверенно. Она податливо прильнула, глядя куда-то на тот берег. Тогда Федор осмелел, набрал полную грудь воздуха, как перед погружением, и ткнулся мокрыми, плотно сжатыми губами ей в лицо. Зажмурясь от радостного ужаса, он всё-таки нашёл её мягкий рот, но изломистые губы почему-то раздвинулись, ускользая. Она положила мокрый, прохладный подбородок ему на плечо и тихо, таинственно и как бы про себя смеялась чему-то.
— Федя… мальчик, губы-то у тебя нецелованные, горьковатенькие, только не сжимай их, небось не драться идёшь… Ну же!
Он не понимал, чего она хочет. А она смеялась, и было что-то радостное и отчаянное в её затуманенных глазах с мокрыми, колкими ресницами.
На берегу он схватил её за руку, потянул в кусты, а Нюшка, оглянувшись испуганно и воровато, прошептала жарко:
— Тут… не нужно! Ты постой, погоди, Федя… Приходи ко мне нынче в хату, бабка спать будет! Не боись… ну, будто в кино! Только в окошко стукни…
Ох, Аня-Анечка, чёртова девка!
Сладка человеку в девятнадцать лет первая любовь, доверчива и радостна! Такой уж больше никогда не будет, храни её. Какие бы дальние надежды ни подмывали душу, ни подтачивали искренность первого чувства, не верь им! Неизвестно ещё, что ты найдёшь, но потерять можешь все…
Нюшка умела любить его, целыми ночами не смыкал он глаз, удивляясь только, как она не уматывается за день на траншее, и радуясь этому. А постель у неё была чистая, пододеяльник свежий всегда похрустывал. Блаженствовал Федор, ничего ему не нужно было, только Нюшка становилась задумчивой, подпирала голову на локоток, холодела, подолгу глядя в просвет ночного окна.
И вдруг:
— Федечка, давай уедем? Давай уедем куда-нибудь далеко-далеко!
Плохо, что ли, ей было с ним?
— Давай уедем, Федя…
— Да брось! Куда ехать? Я вон в техникум хочу, заочно. Кой-чего начинаю смыслить в чертежах и вообще.
Нюшка дулась, ругала его, только какая же ругань — в одной постели да ночью?
Тогда-то он не понимал, что к чему. Но теперь в особенности терпеть не может, когда бабы о будущем начинают мечтать. Какие-то молочные реки с кисельными берегами им мерещатся, и в обязательном порядке не дома, а где-нибудь в далёких краях, где их ещё никто не знает.
Между прочим, не одних баб это касается… В станице-то или каком рабочем посёлке тебя знают с рождения, с бесштанного возраста, тут каждому своя цена есть. Одному человеку такая, что и золотым рублём не смеришь, а другому — ломаный грош в базарный день. У одного руки умелые и душа на месте, а другой ещё с детства привык собак гонять или слова выгодные разучивал по шпаргалкам. А ведь хочется каждому за первый сорт пройти! Особо, конечно, тому, на кого спросу нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33