Жест решительно настроенного мужчины.
– На «Каширской», где там?
– Прямо у метро.
Тихо играет какое-то радио. Что-то попсовое. Кавказцы никогда не слушают «Шансон» в отличие от наших водил, которые исключительно его и признают, словно все поголовно только что с зоны.
– А у тебя на «Каширской» квартира? – спрашивает Вера.
– Не моя. Я просто там живу. Знакомая сдала…
Аллой зовут знакомую. Яркая представительница нонконформизма. Талантливая и непутевая художница, каких много по Москве, с которой у нас бог знает когда была безумная любовь, закончившаяся моим паническим бегством. Нас разлучила сама природа, обделившая эту страстную натуру каким-то хитрым ферментом, без которого алкоголь в организме не расщепляется, так же как у чукчей, и бьет по мозгам моментально, без всяких скидок на здравый смысл. Дело усугублялось еще и тем, что здравого смысла у Аллы всегда было примерно столько же, сколько и фермента, что само по себе давало повод для серьезных размышлений. Не могу сказать, что сам я в то время отличался здравым смыслом, но мне всегда претила привычка Аллы во время задушевного исполнения «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались» за пиршественным столами внезапно вскочить с затуманенными алкоголем очами и, ни слова не говоря, засветить кулаком в чье-нибудь счастливое поющее лицо… Не обошлось тут, видимо, и без генов, которые тоже сыграли с ней злую шутку – дед ее был известным в свое время боксером, и Алла, несмотря на свое астеническое телосложение, обладала мощным ударом в челюсть и несгибаемой волей к победе. Утихомирить это дитя природы было решительно невозможно, и в начинающейся свалке, перед тем как вышвырнуть нас вон, мне, как спутнику и джентльмену, основательно мяли бока.
Жила она в спальном районе с матерью, утонченной акварелисткой, рисующей милые туманные пейзажи в стиле позднего Нагасавы Росэцу, и младшей сестрой, единственным здравомыслящим человеком из всей семьи.
Мать ее, носящая буколическое имя Изабелла Юрьевна, с утра до вечера бродила по квартире, волоча за собой ниспадающую богемную шаль, и молола кофе в ручной кофемолке. Среди предков Изабеллы Юрьевны числилась какая-то армянская царевна, женщина, судя по самой Изабелле Юрьевне, горячая и своенравная, в результате чего их споры с Аллой – относительно, скажем, степени густоты акварельной краски, наносимой на черную тушь, – из области чисто эстетической довольно быстро перетекали в язвительное обсуждение личностных качеств обеих дам и их мужчин, как правило, отъявленных мерзавцев. Кроме того, в квартире жил кот, уже старый, но размерами напоминающий котенка – зашуганное и облезлое существо с голым, как у павиана, задом, – спятивший от постоянного недоедания и желания трахаться. Кот этот, мстя за свою поганую жизнь, обоссал все, что только мог, от обуви до подушек и столовых приборов, не добравшись до открытых ртов спящих только по той причине, что на ночь его предусмотрительно запирали в коридоре. В результате этого в доме всегда стояло такое амбре, что в гости приглашались только проверенные, не склонные к аллергическим припадкам люди. Это был настоящий сумасшедший дом, и время от времени он становился и моим домом.
Отец Аллы, живший отдельно, был русским художником, канонически запойным и бородатым. Алла любила его больше всех родных, потому что они были похожи внешне и близки по духу, хотя большая борода, этот непременный атрибут всякого российского интеллектуала и маргинала, придавала его облику некоторую основательность. Он жил один в маленькой квартирке прямо у метро «Каширская», и однажды мы зашли к нему. Мне запомнилась огромная картина, висящая над его смятой койкой, на которой был изображен Владимир Семенович Высоцкий. Он рвался из цепей, крича: «Пр-р-ропустите меня к этому человеку!» – и на могучей шее Барда вздувались знаменитые вены. Разговор наш был тягостен и невнятен и касался главным образом разворовывания России и оскудения православия. Две эти темы, сквозь которые красной нитью проходило тяжелое похмелье, послужили для меня достаточным основанием не злоупотреблять нашим знакомством. А вскоре была поставлена жирная точка и в наших отношениях с Аллой…
Произошло это на Ярославском шоссе, где она танцевала среди несущихся машин с белым от очередного алкогольного отравления лицом, высоко задирая ноги. Нужно отдать мне должное – сам с трудом сохраняя равновесие, я стоял на обочине и пытался ее урезонить. В итоге машины, каким-то чудом не столкнувшись, остановились и из них стали выскакивать разъяренные водители. Один из них утихомирил визжащую Аллу ударом в ухо, а другие, с каким-то железом в руках, потрусили ко мне. И тогда я совершил, наверное, единственный разумный поступок за все время нашего знакомства – я пустился бежать как ветер, оставив в стельку пьяную деву в руках шоферов. Только на следующее утро я с потрясшей меня ясностью понял, насколько бесчеловечных побоев мне удалось избежать. Я позвонил Алле, как всегда искренне ничего не помнящей, и голосом, дрожащим от переполнявшей меня радости, объявил, что между нами все кончено. Потом я узнал, что ей тоже повезло – она отделалась легким сотрясением мозга. Впрочем, в этом смысле ей всегда везло…
Она позвонила через год, застав меня в угнетенном состоянии духа на диване. Мне тогда как-то особенно опротивели все окружающие, а больше всех родители, вид которых и их бесконечные передвижения по квартире вызывали во мне раздражение, с каждым днем перерастающее в стойкое отвращение. Целыми днями я лежал на диване в тапках, курил и думал, куда бы мне деться. Денег, чтобы снять квартиру, у меня не было.
Я даже обрадовался, услышав ее голос, и не сразу понял, что отец ее умер и квартира досталась ей. Это была ее давняя мечта, и, выразив соболезнования, я тут же от души ее поздравил. В дальнейшем разговоре она поведала мне об обстоятельствах своей жизни, и, слушая ее, я мысленно возносил хвалу Господу за то, что он надоумил меня в свое время пуститься наутек.
Возраст не умалил ее бойцовских качеств, и это роковым образом сказалось на ее существовании. Некоторое время многочисленные любовники пристраивали ее на теплые места, где не требовалось изнурять себя работой во имя процветания фирмы и к тому же неплохо платили. Во всех офисах она держалась до первого официального торжества с фуршетом и возлияниями, спокойно работая то менеджером, то секретаршей, и наливалась ядом. В коллегах ее бесило буквально все: костюмы и галстуки, дурацкие, по ее мнению, разговоры о клиентах, заказчиках, партнерах и прочем, само слово «команда», употребляемое со скромной гордостью, и – по достижении определенного статуса – всенепременное завсегдатайство в каком-нибудь суши-баре, клубе с фитнес-залом или заведении с чайными церемониями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
– На «Каширской», где там?
– Прямо у метро.
Тихо играет какое-то радио. Что-то попсовое. Кавказцы никогда не слушают «Шансон» в отличие от наших водил, которые исключительно его и признают, словно все поголовно только что с зоны.
– А у тебя на «Каширской» квартира? – спрашивает Вера.
– Не моя. Я просто там живу. Знакомая сдала…
Аллой зовут знакомую. Яркая представительница нонконформизма. Талантливая и непутевая художница, каких много по Москве, с которой у нас бог знает когда была безумная любовь, закончившаяся моим паническим бегством. Нас разлучила сама природа, обделившая эту страстную натуру каким-то хитрым ферментом, без которого алкоголь в организме не расщепляется, так же как у чукчей, и бьет по мозгам моментально, без всяких скидок на здравый смысл. Дело усугублялось еще и тем, что здравого смысла у Аллы всегда было примерно столько же, сколько и фермента, что само по себе давало повод для серьезных размышлений. Не могу сказать, что сам я в то время отличался здравым смыслом, но мне всегда претила привычка Аллы во время задушевного исполнения «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались» за пиршественным столами внезапно вскочить с затуманенными алкоголем очами и, ни слова не говоря, засветить кулаком в чье-нибудь счастливое поющее лицо… Не обошлось тут, видимо, и без генов, которые тоже сыграли с ней злую шутку – дед ее был известным в свое время боксером, и Алла, несмотря на свое астеническое телосложение, обладала мощным ударом в челюсть и несгибаемой волей к победе. Утихомирить это дитя природы было решительно невозможно, и в начинающейся свалке, перед тем как вышвырнуть нас вон, мне, как спутнику и джентльмену, основательно мяли бока.
Жила она в спальном районе с матерью, утонченной акварелисткой, рисующей милые туманные пейзажи в стиле позднего Нагасавы Росэцу, и младшей сестрой, единственным здравомыслящим человеком из всей семьи.
Мать ее, носящая буколическое имя Изабелла Юрьевна, с утра до вечера бродила по квартире, волоча за собой ниспадающую богемную шаль, и молола кофе в ручной кофемолке. Среди предков Изабеллы Юрьевны числилась какая-то армянская царевна, женщина, судя по самой Изабелле Юрьевне, горячая и своенравная, в результате чего их споры с Аллой – относительно, скажем, степени густоты акварельной краски, наносимой на черную тушь, – из области чисто эстетической довольно быстро перетекали в язвительное обсуждение личностных качеств обеих дам и их мужчин, как правило, отъявленных мерзавцев. Кроме того, в квартире жил кот, уже старый, но размерами напоминающий котенка – зашуганное и облезлое существо с голым, как у павиана, задом, – спятивший от постоянного недоедания и желания трахаться. Кот этот, мстя за свою поганую жизнь, обоссал все, что только мог, от обуви до подушек и столовых приборов, не добравшись до открытых ртов спящих только по той причине, что на ночь его предусмотрительно запирали в коридоре. В результате этого в доме всегда стояло такое амбре, что в гости приглашались только проверенные, не склонные к аллергическим припадкам люди. Это был настоящий сумасшедший дом, и время от времени он становился и моим домом.
Отец Аллы, живший отдельно, был русским художником, канонически запойным и бородатым. Алла любила его больше всех родных, потому что они были похожи внешне и близки по духу, хотя большая борода, этот непременный атрибут всякого российского интеллектуала и маргинала, придавала его облику некоторую основательность. Он жил один в маленькой квартирке прямо у метро «Каширская», и однажды мы зашли к нему. Мне запомнилась огромная картина, висящая над его смятой койкой, на которой был изображен Владимир Семенович Высоцкий. Он рвался из цепей, крича: «Пр-р-ропустите меня к этому человеку!» – и на могучей шее Барда вздувались знаменитые вены. Разговор наш был тягостен и невнятен и касался главным образом разворовывания России и оскудения православия. Две эти темы, сквозь которые красной нитью проходило тяжелое похмелье, послужили для меня достаточным основанием не злоупотреблять нашим знакомством. А вскоре была поставлена жирная точка и в наших отношениях с Аллой…
Произошло это на Ярославском шоссе, где она танцевала среди несущихся машин с белым от очередного алкогольного отравления лицом, высоко задирая ноги. Нужно отдать мне должное – сам с трудом сохраняя равновесие, я стоял на обочине и пытался ее урезонить. В итоге машины, каким-то чудом не столкнувшись, остановились и из них стали выскакивать разъяренные водители. Один из них утихомирил визжащую Аллу ударом в ухо, а другие, с каким-то железом в руках, потрусили ко мне. И тогда я совершил, наверное, единственный разумный поступок за все время нашего знакомства – я пустился бежать как ветер, оставив в стельку пьяную деву в руках шоферов. Только на следующее утро я с потрясшей меня ясностью понял, насколько бесчеловечных побоев мне удалось избежать. Я позвонил Алле, как всегда искренне ничего не помнящей, и голосом, дрожащим от переполнявшей меня радости, объявил, что между нами все кончено. Потом я узнал, что ей тоже повезло – она отделалась легким сотрясением мозга. Впрочем, в этом смысле ей всегда везло…
Она позвонила через год, застав меня в угнетенном состоянии духа на диване. Мне тогда как-то особенно опротивели все окружающие, а больше всех родители, вид которых и их бесконечные передвижения по квартире вызывали во мне раздражение, с каждым днем перерастающее в стойкое отвращение. Целыми днями я лежал на диване в тапках, курил и думал, куда бы мне деться. Денег, чтобы снять квартиру, у меня не было.
Я даже обрадовался, услышав ее голос, и не сразу понял, что отец ее умер и квартира досталась ей. Это была ее давняя мечта, и, выразив соболезнования, я тут же от души ее поздравил. В дальнейшем разговоре она поведала мне об обстоятельствах своей жизни, и, слушая ее, я мысленно возносил хвалу Господу за то, что он надоумил меня в свое время пуститься наутек.
Возраст не умалил ее бойцовских качеств, и это роковым образом сказалось на ее существовании. Некоторое время многочисленные любовники пристраивали ее на теплые места, где не требовалось изнурять себя работой во имя процветания фирмы и к тому же неплохо платили. Во всех офисах она держалась до первого официального торжества с фуршетом и возлияниями, спокойно работая то менеджером, то секретаршей, и наливалась ядом. В коллегах ее бесило буквально все: костюмы и галстуки, дурацкие, по ее мнению, разговоры о клиентах, заказчиках, партнерах и прочем, само слово «команда», употребляемое со скромной гордостью, и – по достижении определенного статуса – всенепременное завсегдатайство в каком-нибудь суши-баре, клубе с фитнес-залом или заведении с чайными церемониями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74