– Поедем!
Я держу Веру за руку, и мы смотрим друг на друга безумными глазами, как комсомольцы из фильмов тридцатых годов, собирающихся ехать из Москвы строить Комсомольск-на-Амуре.
Вот-вот грянет марш.
– Только не напивайся, пожалуйста.
– Да-да, конечно! – Я возмущен самой мыслью об этом.
Иногда я могу быть страшно убедителен.
– Тебе сколько сахара?
Домашним таким, успокоенным тоном. Кажется, договорились. Ну, слава Богу!
– Две с половиной. Попьем да поедем.
Так… ладно. Что-то мне нужно было… Что-то я хотел… О Господи!.. Я застываю в дверях комнаты и окидываю ее задумчивым взором. В углу – то ли комод, то ли буфет, возле которого мне привиделся бородатый призрак Николая Степановича; приземистый сервант из семидесятых, выполняющий роль книжного шкафа, заставленный макулатурными изданиями от обоих Дюма до Дрюона и нудными произведениями чахоточных русских гениев из школьной программы – Белинского, Чернышевского, Добролюбова; огромный, с тремя покосившимися незакрывающимися дверцами шкаф, набитый слежавшимся тряпьем, утерявшим какую-либо сексуальную принадлежность, издающим запах умершей жизни, пыли и отравы для тараканов; круглый «трофейный» стол на монументальных изогнутых ногах, вросших в пол так, что невозможно сдвинуть, с выцветшей, исцарапанной поверхностью, на которой, посередине, с отстраненным достоинством Библии лежит черный том джойсовского «Улисса». Моя расхристанная койка…
– Кофе готов!
– Вот черт… – бормочу я, возвращаясь на кухню. Моя чашка дымится между пустой бутылкой «Гянджи» и мензуркой. Вера сидит напротив и смотрит на меня.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает она участливо.
– Да вроде ничего. Только голова тяжелая. Да, что-то я явно перебрал, – говорю я смущенно. – Вот кофейку выпью, может, полегче станет… Слушай, а сколько я спал?
– Спал? А где ты спал?
– Ну там… В ванной…
– В ванной?
– Да… Я разве на унитазе не спал? Я, помню, сел на унитаз и заснул…
Добрые глаза Веры. Ее ласковая улыбка.
– Нет, ты не спал… Ты посидел немножко, покурил с закрытыми глазами, а потом вдруг вскочил и потащил меня мыться. Я не успела одежду скинуть… Ты там два раза чуть голову себе не расшиб, я даже испугалась.
Нежный румянец окрашивает ее щеки.
– Мыться? – хмуро спрашиваю я, постукивая пальцами по столу.
– Да. А потом начал меня целовать. Ну, в общем…
Вера пожимает плечами.
– Та-а-ак… Значит, я не спал…
Черт знает что такое! Ничего не помню. Ну ладно…
– Ну ладно, – говорю я. – На самом деле все было классно. Мы даже успеваем к Алферову.
В несколько жадных глотков я одолеваю обжигающий кофе. Эффекта просветления, однако, не наблюдается, и кажется, что голова тяжелеет еще больше прежнего. Глаза опять начинают слипаться. Такое случается, когда кофе пьешь во время затяжной пьянки – действие его оказывается прямо противоположным ожидаемому. А впрочем, какого еще действия можно ожидать от кофе под названием «Русский продукт»?.. В паху ощущается некое слабое бездуховное томление, напряжение, шевеление…
Так, надо ехать.
– Ну что, – бодро говорю я, поднимаясь, – поехали?
– Гитару не забудь взять.
Я застываю, открыв рот.
Гитара! О! Вспомнил! Слава Богу!.. В возбуждении я кидаюсь в комнату, крича на ходу:
– Вспомнил!.. Мне же надо взять кассеты к Алферову!
Кассеты должны лежать в сумке, а сумка… Где сумка? Я вчера в «Тамбурине» с сумкой был или без сумки? Нет, в «Тамбурине» я был с гитарой, значит, без сумки, это для меня слишком – таскать гитару да еще и сумку. В «Тамбурине» кассеты покупают плохо, они лучше пропьют лишние пятьдесят рублей, чем купят кассету, но я взял на всякий случай несколько штук, положил их в карман чехла, только вот убей – не помню, продал ли я хоть одну или нет… Ладно, это уже не важно. Так, а где сумка? Я заглядываю под стол и вижу сумку. Я выволакиваю ее оттуда и открываю.
– Вера, одевайся, я сейчас…
Сумка набита кассетами, а сверху лежит пухлый потрепанный том «Молодой гвардии». Я обнаружил его в серванте между книгой о Кибальчиче из серии ЖЗЛ и «Консуэло» Жорж Санд и обрадовался, как старому другу. Дело происходило утром, я был с жестокого похмелья, и мне хотелось почитать что-нибудь совсем простое, суровое – о мужестве и подвигах советских людей, что-то вроде «Повести о настоящем человеке» или «Время, вперед!» Катаева, что-то светлое, крепкое и прозрачное, как стакан водки, без всех этих болезненных умственных выкрутасов нашего охуевшего поколения. Обрадовавшись находке, я тотчас открыл в конце и нашел заветные страницы, которыми зачитывался еще в школе, с презрением пропуская все остальное.
Приятно было под холодное пиво с сигареткой вновь встретиться со своими любимыми героями: отвратительным фашистом Брюкнером, воняющим, как бомж, и юными неустрашимыми молодогвардейцами, которых этот самый ужасный Брюкнер нещадно мучил в застенках. Сцены чудовищных пыток, описанных Фадеевым со всей задушевностью тихого алкоголика, всегда приводили меня в священный трепет перед каким-то нечеловеческим упрямством юных патриотов (предполагающим все-таки, на мой взгляд, какое-то разумное объяснение вроде низкого болевого порога, как у молчаливого героя Америки Джона Рембо) и вызывали горькое сознание того, что сам я на такой героизм не способен; поднеси к моему носу старина Брюкнер какую-нибудь плетку-семихвостку или раскаленный докрасна шомпол, я тут же раскололся бы, выдал все подполье и сам побежал бы показывать гестаповцам конспиративные явки.
А потом я стал бы полицаем, классическим предателем Родины (изящные французы окрестили бы меня коллаборационистом), и у меня были бы: низкий угреватый лоб с залысинами; глубоко посаженные маленькие бегающие глазки водянистого цвета; большой безгубый рот с гнилыми лошадиными зубами; длинные, до колен, обезьяньи руки; кривые короткие ноги с непомерно огромными (как у Гитлера!) ступнями; скошенный, почти отсутствующий подбородок дегенерата и выпирающее пузцо, всегда набитое вырванным из голодных ртов салом. В общем, полный набор… Приспешники и прислужники оккупантов, на пару с мордастым бургомистром мы бы творили беззакония, глумились над вдовами и сиротами, чтобы только заслужить одобрительный хохоток фашистов: «О я, я! Охо-хо! Так и следовайт делайт!» И я бы лично, своими собственными руками с узловатыми пальцами и обгрызанными ногтями, задушил маленького цыганенка на глазах у приплясывающего от нетерпения Брюкнера, когда тому приглянулся его золотой зуб.
Я бы жил с гулящей солдаткой, осведомительницей гестапо, и мы бы с ней пропивали пожитки, награбленные у обывателей. Подпольный райком и партизаны, рыскающие по окрестным оврагам, заочно приговорили бы меня к смерти, но я, своим звериным чутьем почуяв опасность, ухитрился бы избежать неминуемой кары, уйдя с отступающими немцами, а мою подругу, с приходом воинов-освободителей, разорвали бы на главной площади простоволосые русские женщины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74