Тяжелая, обитая черным дерматином дверь. Пока еще никем не исполосованная. Я с трудом открываю ее и нас обдает жаркой духотой присутствия множества надышавших людей. После промозглой улицы это даже приятно. Невнятный шум, среди которого смутно различимы песня и громкий говор со стороны буфета, встречает нас.
– Кажется, концерт уже начался, – испуганным полушепотом говорит Вера.
– Он уже давно начался… Ничего страшного, он еще часа два будет идти. Пойдем посидим в буфете.
Прямо у входа, на тумбе, глумливо покрытый кумачом, стоит метровый неузнаваемый бюст В.И. Ленина… Когда-то он был девственно-белым (видимо, старые партийцы между запоями аккуратно протирали его тряпочкой), но потом публика, главным образом молодая поросль, которая категорически отказывается иметь что-либо святое, кроме Виктора Цоя, исписала весь лик Вождя бранными и оскорбительными надписями, подрисовала зрачки, скошенные к носу, гитлеровские усики, сочный фингал под глазом, щербатую улыбку между карминно-красных пидорастических губ, растафарские дрэды, в общем, превратила Ильича в редкостное уебище, глядеть на которое без смеха невозможно. Алферов, склонный к безболезненному примирению Старого и Нового, для которого Ленин, как и для всякого политехнического шестидесятника, всегда был не Чудовищем, Маразматиком и Людоедом, а скорее Спорной Личностью («Уберите Ленина с денег!» А. Вознесенский) и, кроме того, старательно избегающий ветеранских скандалов, несколько раз, чертыхаясь, собственноручно покрывал его толстым слоем белой эмали, но через несколько дней, подсохнув, бюст подвергался новым надругательствам, становился еще мерзопакостнее, чем был до этого, а фантазия юных нонконформистов принимала все более разнузданные и изощренные формы…
К тому времени ветераны уже почти не заходили в подвал, а тех, которые заходили, перестало интересовать что-либо, кроме водки, и тогда Алферов попросил друга своего Соловьева, гениального, но совершенно безбашенного художника-инсталлятора, проводящего все дни на подмосковных помойках в поисках чего-нибудь интересного, решить проблему Ленина. Выкидывать его или убирать с глаз долой Алферов не желал категорически, так как привык к старику и воспринимал как символ своего «Поворота», но и возиться с ним каждую неделю ему тоже надоело. Соловьев к тому времени уже украсил своими инсталляциями из зловещих останков каких-то механизмов, бережно собранных на подмосковных помойках, все стены и углы заведения и поэтому с радостью ухватился за предложение. Он остался один на один с бюстом на всю ночь («Двое в комнате – я и Ленин…» В. Маяковский), и, придя утром, Алферов чуть не упал в обморок. Умничку Соловьева в ту ночь посетило вдохновение, и он сделал из Ильича совершеннейшего самурая – с выбритым спереди лбом, с густыми черными, подведенными к вискам бровями, с узкими жестокими глазами камикадзе и даже приспособил на затылке пучок волос с воткнутыми в него палочками для еды. Ленин в результате этого стал невероятно похож на знаменитого актера Тосиро Мифунэ, игравшего во всех самурайских боевиках Куросавы. Перевоплощение Владимира Ильича в столь неожиданный персонаж так напугало простодушного Алферова, что он стал умолять Соловьева хоть как-то облагородить его облик. Однако тот только улыбнулся умиротворяющей улыбкой божьего человека, как делал всегда, когда слышал непонимание и брань из уст окружающих. Ничего не добившись, Алферов плюнул и в полном отчаянии удалился в свой кабинет, а вечером, перед очередным концертом, услышал такой здоровый и радостный смех, сотрясший «Поворот», что испуганно выскочил посмотреть, что случилось. Собравшись в фойе вокруг знаменитого бюста, публика встретила его оглушительными аплодисментами и приветственными криками. Растроганный Алферов зарделся, неловко раскланялся, и вопрос с бюстом был решен. С тех пор ни одна, даже самая шкодливая, рука с маркером не поднялась на Ильича. «Последний сегун» – так почтительно стали называть его завсегдатаи «Поворота»…
Не раздеваясь в самообслуживающемся гардеробе, мы проходим в буфет. Он набит битком, громкие голоса перекрывают звуки песни, доносящиеся из зала. Воздух в буфете сиз от дыма, и первые несколько мгновений я не различаю лиц.
– Степанов!
Я оборачиваюсь и вижу Алферова. Как всегда – укоризна во взгляде. Старушечьи очки в черепаховой оправе. Полуседой бобрик коротко стриженных волос.
– Привет! – сердечно приветствую я его и радостно жму ему руку.
Я люблю Алферова. Он добр, честен, отчасти наивен и упрям. К инициативам знакомых, касающимся раскрутки и обустройства его «Поворота», относится подозрительно и сам пугает всех своими прожектами, связанными с привлечением публики. Переубедить его в чем-то (как и его гениального друга Соловьева) решительно невозможно. Его любят за то, что он есть. Самый редкий вид любви в этом мире, о котором мечтают все, но удостаиваются единицы. Кроме того, он действительно замечательный бард, лучший из легендарного «Пятого колеса». Авторов-исполнителей, приходящих проситься выступать у него в клубе, он привечает с харизматическим энтузиазмом великого педагога Макаренко, давшего путевку в жизнь тысячам беспризорных. Некоторые из них, очарованные искренним интересом и доброжелательностью Алферова, возможно, в первый раз в жизни, остаются работать в «Повороте» и даже селятся там, оборудовав себе спальные места в подсобке. И – странное дело: все они черноволосы, с мертвенно-бледными, как бы обескровленными лицами, днем всегда спят и просыпаются только под вечер, когда начинает собираться публика… Заинтригованный этим обстоятельством, я пошутил однажды:
– А вы, ребята, часом, не в гробах ли спите?
Они натянуто засмеялись, пряча воспаленные глаза…
– Опаздываешь… – строго констатирует Алферов.
– Еще успею, – успокаиваю я его и киваю на стену, за которой находится зал: – Кто там сейчас?
– Бумагин, – печально отвечает Алферов с тоской, – уже шестую песню поет… Ведь ясно сказали ему: три-четыре песни, не больше… Каждый раз так!
– Да ладно, пускай поет… Как будто ты Бумагина не знаешь!.. Фиг с ним. Юр, я выйду последним, мне расслабиться надо…
– Я вообще-то сам хотел последним… Ох, Степанов, Степанов!.. Ладно, пойдешь последним, только смотри, не шибко расслабляйся.
– Ни-ни, ты же меня знаешь, я как штык…
– Вот именно, что знаю… Заходи ко мне в кабинет, я тебе новый дизайн программок покажу. Соловьев наваял…
– Зайду обязательно, вот только выпью рюмашку.
– Ладно, давай…
Алферов торопливой раскорякой удаляется по коридору. Так и кажется, что сейчас подпрыгнет и побежит по стене, а потом по потолку, как паук… Я с улыбкой смотрю ему вслед, оборачиваюсь к Вере, но ее уже нет, она уже пиздит в буфете с какой-то знакомой, судя по всему, Женщиной Барда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
– Кажется, концерт уже начался, – испуганным полушепотом говорит Вера.
– Он уже давно начался… Ничего страшного, он еще часа два будет идти. Пойдем посидим в буфете.
Прямо у входа, на тумбе, глумливо покрытый кумачом, стоит метровый неузнаваемый бюст В.И. Ленина… Когда-то он был девственно-белым (видимо, старые партийцы между запоями аккуратно протирали его тряпочкой), но потом публика, главным образом молодая поросль, которая категорически отказывается иметь что-либо святое, кроме Виктора Цоя, исписала весь лик Вождя бранными и оскорбительными надписями, подрисовала зрачки, скошенные к носу, гитлеровские усики, сочный фингал под глазом, щербатую улыбку между карминно-красных пидорастических губ, растафарские дрэды, в общем, превратила Ильича в редкостное уебище, глядеть на которое без смеха невозможно. Алферов, склонный к безболезненному примирению Старого и Нового, для которого Ленин, как и для всякого политехнического шестидесятника, всегда был не Чудовищем, Маразматиком и Людоедом, а скорее Спорной Личностью («Уберите Ленина с денег!» А. Вознесенский) и, кроме того, старательно избегающий ветеранских скандалов, несколько раз, чертыхаясь, собственноручно покрывал его толстым слоем белой эмали, но через несколько дней, подсохнув, бюст подвергался новым надругательствам, становился еще мерзопакостнее, чем был до этого, а фантазия юных нонконформистов принимала все более разнузданные и изощренные формы…
К тому времени ветераны уже почти не заходили в подвал, а тех, которые заходили, перестало интересовать что-либо, кроме водки, и тогда Алферов попросил друга своего Соловьева, гениального, но совершенно безбашенного художника-инсталлятора, проводящего все дни на подмосковных помойках в поисках чего-нибудь интересного, решить проблему Ленина. Выкидывать его или убирать с глаз долой Алферов не желал категорически, так как привык к старику и воспринимал как символ своего «Поворота», но и возиться с ним каждую неделю ему тоже надоело. Соловьев к тому времени уже украсил своими инсталляциями из зловещих останков каких-то механизмов, бережно собранных на подмосковных помойках, все стены и углы заведения и поэтому с радостью ухватился за предложение. Он остался один на один с бюстом на всю ночь («Двое в комнате – я и Ленин…» В. Маяковский), и, придя утром, Алферов чуть не упал в обморок. Умничку Соловьева в ту ночь посетило вдохновение, и он сделал из Ильича совершеннейшего самурая – с выбритым спереди лбом, с густыми черными, подведенными к вискам бровями, с узкими жестокими глазами камикадзе и даже приспособил на затылке пучок волос с воткнутыми в него палочками для еды. Ленин в результате этого стал невероятно похож на знаменитого актера Тосиро Мифунэ, игравшего во всех самурайских боевиках Куросавы. Перевоплощение Владимира Ильича в столь неожиданный персонаж так напугало простодушного Алферова, что он стал умолять Соловьева хоть как-то облагородить его облик. Однако тот только улыбнулся умиротворяющей улыбкой божьего человека, как делал всегда, когда слышал непонимание и брань из уст окружающих. Ничего не добившись, Алферов плюнул и в полном отчаянии удалился в свой кабинет, а вечером, перед очередным концертом, услышал такой здоровый и радостный смех, сотрясший «Поворот», что испуганно выскочил посмотреть, что случилось. Собравшись в фойе вокруг знаменитого бюста, публика встретила его оглушительными аплодисментами и приветственными криками. Растроганный Алферов зарделся, неловко раскланялся, и вопрос с бюстом был решен. С тех пор ни одна, даже самая шкодливая, рука с маркером не поднялась на Ильича. «Последний сегун» – так почтительно стали называть его завсегдатаи «Поворота»…
Не раздеваясь в самообслуживающемся гардеробе, мы проходим в буфет. Он набит битком, громкие голоса перекрывают звуки песни, доносящиеся из зала. Воздух в буфете сиз от дыма, и первые несколько мгновений я не различаю лиц.
– Степанов!
Я оборачиваюсь и вижу Алферова. Как всегда – укоризна во взгляде. Старушечьи очки в черепаховой оправе. Полуседой бобрик коротко стриженных волос.
– Привет! – сердечно приветствую я его и радостно жму ему руку.
Я люблю Алферова. Он добр, честен, отчасти наивен и упрям. К инициативам знакомых, касающимся раскрутки и обустройства его «Поворота», относится подозрительно и сам пугает всех своими прожектами, связанными с привлечением публики. Переубедить его в чем-то (как и его гениального друга Соловьева) решительно невозможно. Его любят за то, что он есть. Самый редкий вид любви в этом мире, о котором мечтают все, но удостаиваются единицы. Кроме того, он действительно замечательный бард, лучший из легендарного «Пятого колеса». Авторов-исполнителей, приходящих проситься выступать у него в клубе, он привечает с харизматическим энтузиазмом великого педагога Макаренко, давшего путевку в жизнь тысячам беспризорных. Некоторые из них, очарованные искренним интересом и доброжелательностью Алферова, возможно, в первый раз в жизни, остаются работать в «Повороте» и даже селятся там, оборудовав себе спальные места в подсобке. И – странное дело: все они черноволосы, с мертвенно-бледными, как бы обескровленными лицами, днем всегда спят и просыпаются только под вечер, когда начинает собираться публика… Заинтригованный этим обстоятельством, я пошутил однажды:
– А вы, ребята, часом, не в гробах ли спите?
Они натянуто засмеялись, пряча воспаленные глаза…
– Опаздываешь… – строго констатирует Алферов.
– Еще успею, – успокаиваю я его и киваю на стену, за которой находится зал: – Кто там сейчас?
– Бумагин, – печально отвечает Алферов с тоской, – уже шестую песню поет… Ведь ясно сказали ему: три-четыре песни, не больше… Каждый раз так!
– Да ладно, пускай поет… Как будто ты Бумагина не знаешь!.. Фиг с ним. Юр, я выйду последним, мне расслабиться надо…
– Я вообще-то сам хотел последним… Ох, Степанов, Степанов!.. Ладно, пойдешь последним, только смотри, не шибко расслабляйся.
– Ни-ни, ты же меня знаешь, я как штык…
– Вот именно, что знаю… Заходи ко мне в кабинет, я тебе новый дизайн программок покажу. Соловьев наваял…
– Зайду обязательно, вот только выпью рюмашку.
– Ладно, давай…
Алферов торопливой раскорякой удаляется по коридору. Так и кажется, что сейчас подпрыгнет и побежит по стене, а потом по потолку, как паук… Я с улыбкой смотрю ему вслед, оборачиваюсь к Вере, но ее уже нет, она уже пиздит в буфете с какой-то знакомой, судя по всему, Женщиной Барда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74