Я хотел создать нашего живого современника с помощью вечно живых человеческих качеств, свойственных любой эпохе.
На этой исходной точке я настаиваю. Повторяю: в пьесе нет ни одной сцены, которая не раскрыла бы глаза критике и не внушала бы ей мысль, что в пьесе кроется насмешка над нашими комедиографами, которые пускают по ветру наследие Мольера. Что сделали с прекрасным мольеровским смехом, столь простым в своей откровенности, столь глубоким, — с этим живым смехом, в котором слышатся рыдания? Ныне у нас есть комедия интриги — подлинный пасьянс, пустячок, который преподносят зрителям. Только она господствует в качестве совершенного образца и навязывает нам драматургический кодекс, согласно которому все принято считать длиннотами. Вы экспонируете персонаж — слитком длинно; вы развиваете ситуацию — это слишком длинно; вы увлекаетесь литературной фантазией— ЭТО слишком длинно! А хуже всего то, что зрителя приучили к таким запутанным сюжетам, что он действительно начинает скучать, если ваша интрига, недостаточно замысловата. В наши дни Мольеру наверняка посоветовали бы написать «Мизантропа» в одном действии. Есть у нас еще и сентиментальная комедия, глупая слезинка между двумя водевильными куплетами, ублюдочный жанр, доставляющий радость чувствительным душам. Но прежде всего у нас есть комедия идей, проповедь, разыгрываемая на сцене, драматическое искусство, посвященное улучшению человеческой породы. Вот победа нашей эпохи! Наши драматурги отказались от человеческих страстей, чтобы заняться страстями социальными. Они изучают частные случаи общественной жизни, а в результате их пьесы через десять лет стареют, становятся непонятными новым зрителям. Они ограничиваются мелкой борьбой с предрассудками нынешнего дня, но не посягают на предрассудки вечные, ищут только относительных истин и не тяготеют к той вечной истине, которая сверкает у гениев. Гении никогда не проповедовали, ничего не пытались доказать, — они творили, и этого достаточно, чтобы их творения стали вечными уроками для людей.
Вот как обстоит дело с наследием Мольера, и потому-то мною завладела мечта подняться до сего высокого образа. Знаю, что недостоин. Но, если угодно, моя заслуга, быть может, состоит уже в одном том, что я предпринял попытку. Одно это, думается мне, было достойно уважения критики. Я ожидал анализа, разбора, если не доброжелательного, то, по крайней мере, вежливого и серьезного. По я уже рассказал выше, как грубо театральная критика накинулась на меня и на мою пьесу. Теперь нетрудно вообразить мое изумление.
Впрочем, даже некоторые из моих друзей не отважились аплодировать мне. Фарс! Я написал фарс! Да, точно, фарс, — а почему бы нет? Нисколько не считаю, что это меня скомпрометировало, клянусь вам. Подмостки театра более широки и эпичны, чем наши жалкие сцены, на которых истина гибнет от удушья. Подмостки под открытым небом, на которых разыгрывают откровенный фарс, — яростно размалеванный фарс, обращающий в маску смеха уродливую гримасу человечества; он позволяет себе все, зубоскалит над самой смертью! Вот о чем я мечтал. Я хотел бы увидеть мой фарс на городской площади, в холщовом балагане, с большим барабаном и грубою у входа. Я представлял себе, что его разыгрывают бродячие комедианты, кувыркаясь в гуще толпы, которая хохочет, держась за животики! Тогда меня, быть может, поняли бы, не стали бы оскорблять, сравнивая мою пьесу с водевилем. Разве фарс не безмерно силен? В нем — безграничная свобода сатиры. Под маской смеха видны человеческие слезы. Вот почему фарс всегда привлекал людей, обладающих могучими плечами: Аристофана, Шекспира, Рабле, Мольера. Вот кто они, эти сочинители фарсов!
Я знаю, что в наше время этих гениев освистали бы, если бы как-нибудь вечером они выступили на одной из парижских сцен. Если бы Мольер завтра поставил «Мнимого больного» или «Жоржа Дандена», его ошикала бы вся критика; ему вменили бы в вину, что в первом из этих шедевров он не показал ничего, кроме микстур, а во втором — изобразил одних лишь мерзавцев и мерзавок. Даже совсем недавно, при возобновлении «Жоржа Дандена», изысканная публика Французской Комедии едва не возмутилась. Понадобилось все уважение к традиции, чтобы не замолк этот великолепный бесстрашный смех. В провинции играть Мольера нельзя. Мне ведомы адвокаты и чиновники из маленьких городков, которые, приехав летом, во время каникул, в отпуск в Париж, внимательно изучают афиши с недельным репертуаром Французской Комедии, прежде чем повести туда своих супруг: лишь бы только эти дамы не встретились там с автором «Тартюфа»! Мольер остается под подозрением. А больше всего меня бесит лицемерное преклонение перед гениями сцены! «О, эти гении! Что может быть лучше этих гениев! Подражайте гениям!» Во попробуйте только последовать этому совету, сделайте попытку, и вы увидите, как с вами расправятся! Истина состоит в том, что гении внушают страх. Молодой человек приехал в Париж; он мечтает о славе драматурга; он стучится в дверь одного из самых добросовестных наших театральных критиков и говорит ему: «Я полон самых лучших намерений, укажите мне, чьи произведения я должен изучать? Завтра же приступаю к работе». Вы, быть может, подумаете, что критик ответил ему: «Изучайте творения Мольера»? Как бы не так! «Изучайте Скриба», — скажет он, убежденный в том, что его совет превосходен и практичен. Вот до чего мы дошли!
Мне не хотелось бы, чтобы моя личная обида примешалась к тем размышлениям, на которые меня наводит современное положение нашего театра. Конечно, я прекрасно понимаю, что толпе нужны зрелища, в равной мере я понимаю, что было бы несправедливо проявлять суровость по отношению к людям, день за днем фабрикующим те несколько дюжин пьес, без которых Париж не мог бы прожить зиму. Эти пьесы являются составной частью того, что носит название «парижский товар». Кроят, клеят, сшивают, полируют одну за другой прелестные безделушки, которым суждено жить всего один сезон. Для изготовления этих пьес необходима мастерская. Нужен общий хозяин, нужно изучить все тонкости ремесла, надо знать, что именно нравится клиентам. С некоторых пор имеется целый учебник, где можно навести справки. Скриба необходимо знать назубок. Он научит вас тому, в какой пропорции нужна в комедии любовь, сколько можно допустить подлости; как смошенничать и обойтись без развязки и как, одним мановением волшебной палочки, изменить характер персонажа. Словом, он научит вас той «технике театра», которая была неведома Мольеру, но, по мнению театральной критики, совершенно необходима ныне, если вы претендуете на честь исторгать смех и слезы у ваших современников. Готов согласиться, что это все весьма полезно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
На этой исходной точке я настаиваю. Повторяю: в пьесе нет ни одной сцены, которая не раскрыла бы глаза критике и не внушала бы ей мысль, что в пьесе кроется насмешка над нашими комедиографами, которые пускают по ветру наследие Мольера. Что сделали с прекрасным мольеровским смехом, столь простым в своей откровенности, столь глубоким, — с этим живым смехом, в котором слышатся рыдания? Ныне у нас есть комедия интриги — подлинный пасьянс, пустячок, который преподносят зрителям. Только она господствует в качестве совершенного образца и навязывает нам драматургический кодекс, согласно которому все принято считать длиннотами. Вы экспонируете персонаж — слитком длинно; вы развиваете ситуацию — это слишком длинно; вы увлекаетесь литературной фантазией— ЭТО слишком длинно! А хуже всего то, что зрителя приучили к таким запутанным сюжетам, что он действительно начинает скучать, если ваша интрига, недостаточно замысловата. В наши дни Мольеру наверняка посоветовали бы написать «Мизантропа» в одном действии. Есть у нас еще и сентиментальная комедия, глупая слезинка между двумя водевильными куплетами, ублюдочный жанр, доставляющий радость чувствительным душам. Но прежде всего у нас есть комедия идей, проповедь, разыгрываемая на сцене, драматическое искусство, посвященное улучшению человеческой породы. Вот победа нашей эпохи! Наши драматурги отказались от человеческих страстей, чтобы заняться страстями социальными. Они изучают частные случаи общественной жизни, а в результате их пьесы через десять лет стареют, становятся непонятными новым зрителям. Они ограничиваются мелкой борьбой с предрассудками нынешнего дня, но не посягают на предрассудки вечные, ищут только относительных истин и не тяготеют к той вечной истине, которая сверкает у гениев. Гении никогда не проповедовали, ничего не пытались доказать, — они творили, и этого достаточно, чтобы их творения стали вечными уроками для людей.
Вот как обстоит дело с наследием Мольера, и потому-то мною завладела мечта подняться до сего высокого образа. Знаю, что недостоин. Но, если угодно, моя заслуга, быть может, состоит уже в одном том, что я предпринял попытку. Одно это, думается мне, было достойно уважения критики. Я ожидал анализа, разбора, если не доброжелательного, то, по крайней мере, вежливого и серьезного. По я уже рассказал выше, как грубо театральная критика накинулась на меня и на мою пьесу. Теперь нетрудно вообразить мое изумление.
Впрочем, даже некоторые из моих друзей не отважились аплодировать мне. Фарс! Я написал фарс! Да, точно, фарс, — а почему бы нет? Нисколько не считаю, что это меня скомпрометировало, клянусь вам. Подмостки театра более широки и эпичны, чем наши жалкие сцены, на которых истина гибнет от удушья. Подмостки под открытым небом, на которых разыгрывают откровенный фарс, — яростно размалеванный фарс, обращающий в маску смеха уродливую гримасу человечества; он позволяет себе все, зубоскалит над самой смертью! Вот о чем я мечтал. Я хотел бы увидеть мой фарс на городской площади, в холщовом балагане, с большим барабаном и грубою у входа. Я представлял себе, что его разыгрывают бродячие комедианты, кувыркаясь в гуще толпы, которая хохочет, держась за животики! Тогда меня, быть может, поняли бы, не стали бы оскорблять, сравнивая мою пьесу с водевилем. Разве фарс не безмерно силен? В нем — безграничная свобода сатиры. Под маской смеха видны человеческие слезы. Вот почему фарс всегда привлекал людей, обладающих могучими плечами: Аристофана, Шекспира, Рабле, Мольера. Вот кто они, эти сочинители фарсов!
Я знаю, что в наше время этих гениев освистали бы, если бы как-нибудь вечером они выступили на одной из парижских сцен. Если бы Мольер завтра поставил «Мнимого больного» или «Жоржа Дандена», его ошикала бы вся критика; ему вменили бы в вину, что в первом из этих шедевров он не показал ничего, кроме микстур, а во втором — изобразил одних лишь мерзавцев и мерзавок. Даже совсем недавно, при возобновлении «Жоржа Дандена», изысканная публика Французской Комедии едва не возмутилась. Понадобилось все уважение к традиции, чтобы не замолк этот великолепный бесстрашный смех. В провинции играть Мольера нельзя. Мне ведомы адвокаты и чиновники из маленьких городков, которые, приехав летом, во время каникул, в отпуск в Париж, внимательно изучают афиши с недельным репертуаром Французской Комедии, прежде чем повести туда своих супруг: лишь бы только эти дамы не встретились там с автором «Тартюфа»! Мольер остается под подозрением. А больше всего меня бесит лицемерное преклонение перед гениями сцены! «О, эти гении! Что может быть лучше этих гениев! Подражайте гениям!» Во попробуйте только последовать этому совету, сделайте попытку, и вы увидите, как с вами расправятся! Истина состоит в том, что гении внушают страх. Молодой человек приехал в Париж; он мечтает о славе драматурга; он стучится в дверь одного из самых добросовестных наших театральных критиков и говорит ему: «Я полон самых лучших намерений, укажите мне, чьи произведения я должен изучать? Завтра же приступаю к работе». Вы, быть может, подумаете, что критик ответил ему: «Изучайте творения Мольера»? Как бы не так! «Изучайте Скриба», — скажет он, убежденный в том, что его совет превосходен и практичен. Вот до чего мы дошли!
Мне не хотелось бы, чтобы моя личная обида примешалась к тем размышлениям, на которые меня наводит современное положение нашего театра. Конечно, я прекрасно понимаю, что толпе нужны зрелища, в равной мере я понимаю, что было бы несправедливо проявлять суровость по отношению к людям, день за днем фабрикующим те несколько дюжин пьес, без которых Париж не мог бы прожить зиму. Эти пьесы являются составной частью того, что носит название «парижский товар». Кроят, клеят, сшивают, полируют одну за другой прелестные безделушки, которым суждено жить всего один сезон. Для изготовления этих пьес необходима мастерская. Нужен общий хозяин, нужно изучить все тонкости ремесла, надо знать, что именно нравится клиентам. С некоторых пор имеется целый учебник, где можно навести справки. Скриба необходимо знать назубок. Он научит вас тому, в какой пропорции нужна в комедии любовь, сколько можно допустить подлости; как смошенничать и обойтись без развязки и как, одним мановением волшебной палочки, изменить характер персонажа. Словом, он научит вас той «технике театра», которая была неведома Мольеру, но, по мнению театральной критики, совершенно необходима ныне, если вы претендуете на честь исторгать смех и слезы у ваших современников. Готов согласиться, что это все весьма полезно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22