Перед глазами профессора в одной пяди от тротуара бешено пронеслось такси. В открытом окне шофер ожесточенно тряс кулаком.
— Ваше счастье, сударь!
Шеленберг обернулся. Слева, у самого плеча, он увидел незнакомого человека.
Взгляд Аввакума скользнул по его усталому, пожелтевшему лицу и широко раскрытым, полным ужаса глазам.
— Ничего, — сказал Аввакум. — Обошлось.
Шеленберг приложил руку к сердцу и глубоко вдохнул воздух, как бы глотая его.
— Испугались? — усмехнулся Аввакум. Он взял его под руку и отвел на тротуар. — Вам нехорошо?
— Нет, ничего, — сказал Шеленберг. — Я просто рас терялся. — Он говорил по-французски, но с немецким акцентом, как бы в нос. — В сущности, я не растерялся» я нисколько не растерялся, — ни с того ни с сего добавил он. Потом спросил: — А вы откуда взялись?
— Я случайно оказался возле вас, — ответил Аввакум. — Переходил улицу, так же как и вы.
— Да, да, — задумчиво кивая головой, произнес Шеленберг, — допустим, что так оно и было! — Он опустил руку, и по его полным губам скользнула неопределенная усмешка. — Допустим, что так оно и было, — повторил он. — Но это ни на йоту не меняет положения. Вы спасли мне жизнь, уберегли от верной гибели! — воскликнул он, и у него вырвался низкий, гортанный смех.
— А может, только от легкой контузии? — Аввакум сдержанно улыбнулся. Этот тип явно что-то подозревает.
— От контузии или от смерти — профессор Шеленберг покорно вас благодарит, сударь, — воскликнул немец, протягивая Аввакуму руку.
— Не стоит, — сказал Аввакум. — Ничего особенного я не сделал. — Однако пожал ему руку. Тяжелая, влажная, расслабленная, она вызывала брезгливое чувство.
— Знаю, — сказал Шеленберг. — Вы просто выполни ли свой долг. — Он снова вдруг засмеялся. — Ну что ж, сударь, спасенному полагается угостить своего спасите ля. — Теперь уже он взял Аввакума под руку. — Видите ли, я ненавижу все эти заведения на Авенида д'Эспана, на бульваре Мохамеда. Слишком уж там шумно. Мне кажется, человек там должен испытывать такое чувство, будто он в кресле парикмахера. Стоит пошевельнуться, и на щеке кровь. На тебя смотрят сотни глаз — даже высморкаться нельзя как следует, Я предпочитаю маленькие заведения, вроде того, что возле парка Мендубии в Медине. Там и скумбрию можно съесть, и голубя, что самим господом богом положено. А главное, там все просто — тебе не кладут на стол десять пар ножей и вилок, которыми обязательно надо пользоваться. А вы, мой спаситель, какого мнения на сей счет?
Аввакум ответил, что у него на сей счет нет особого мнения, поэтому он предпочитает довериться вкусу господина Шеленберга.
— Вы, наверное, давно в Танжере? — спросил он. Профессор окинул его лукавым взглядом и покачал головой. Аввакум не мог понять, почему он на него так смотрит и почему качает головой. Казалось, он хочет сказать: «Тебе ли не знать, любезный, как давно я в Танжере». Вот так так! И вообще его взгляд, отдельные его слова подчас казались странными и вызывали недоумение даже у видавшего виды Аввакума.
Они проехали под аркой Гранд Сокко, свернули влево на улицу Хазбах и оказались между Сокко Шикко и парком Мендубия. Пройдя во дворик тихого кабачка, приютившегося в укромном месте, они выбрали стол у большого старого кипариса. Напротив клубилась пышная зелень Мендубии; торчащие на склонах холма крепостные пушки были похожи на пальцы приподнятой гигантской ладони.
Шеленберг заказал вино и жареных голубей.
Некоторое время они молча пили вино; первым заговорил Шеленберг.
— Такое со мной случается, наверное, уже в десятый раз — на меня вдруг наезжает машина. И должен признаться, мне это начинает надоедать, ей-богу! Вчера ночью кто-то подкрался к моей двери — я сразу почувствовал, что там кто-то притаился. Сейчас отопрет, думаю, отмычкой дверь и — бах, бах! Или тесаком в меня запустит издали, таким, у которого лезвие с двух сторон. Подобные попытки предпринимались и в моем родном городе, в Мюнхене — иду по улице, а они с балкона — бух! Цветочный горшок разбился позади меня на расстоянии полушага. Ужасно! Потому-то я и сказал вам, что мне все это начинает надоедать.
Было душно, однако у Аввакума по спине пробежали мурашки. То ли он сумасшедший, этот Шеленберг, то ли прикидывается сумасшедшим?
— Ваше здоровье! — поднял стакан Шеленберг. — Вы сегодня спасли мне жизнь, покорно благодарю!
Пил он много, залпом, да и на еду набрасывался с жадностью. Заказал себе еще голубя с жареным луком и изюмом.
— Не могу понять, кто же это гонится за вами на машинах и ночью околачивается у вас за дверью, — сказал Аввакум.
На сей раз Шеленберг высказал то, на что раньше лишь неясно намекал:
— Да будет вам! Вас посылают, чтобы вы меня охраняли, платят вам за это хорошие деньги, а вы еще спрашиваете! Не люблю, когда люди притворяются наивными.
— Верно, я действительно вас охраняю, — заметил Аввакум. — Бог тому свидетель: я здесь для того, чтобы вас охранять. Но для вас ведь не секрет, иной раз ох рана сама не знает, кого она охраняет и по какому случаю. Исполняет свои служебные обязанности, и только.
— Триста чертей! — рассердился вдруг Шеленберг. — И драный козел в придачу! Вы говорите слишком громко. Все вы, французы, ужасные крикуны!
— Это вам так кажется, — усмехнулся Аввакум. — Разве вы не замечаете, что я говорю шепотом? Если кто из нас кричит, так это вы.
— Может быть, — ответил Шеленберг. — И вы не удивляйтесь — у меня в последнее время стали пошаливать нервы. Особенно после того, как я решился на этот шаг, дьявол его возьми! За ваше здоровье, сударь! Я пью за ваше здоровье и завидую вам, ей-богу! Профессор Шеленберг вам завидует. Я — инженер-электрик, физик-исследователь, еще совсем недавно преподавал квантовую механику в Мюнхенском университете. Но год назад мне сказали: убирайтесь-ка подобру-поздорову, господин Шеленберг! Нам осточертело каждый месяц принимать петиции с протестами против вас. Правда, петиции от всяких там бродяг, негодяев, коммунистов, тем не менее, тем не менее… Вы прекрасно знаете, что поляки осудили вас на пятнадцать лет тюрьмы за какие-то там преступления в Освенциме, и некоторые наши студенты… сами понимаете… вы ведь патриот, большой патриот!.. Бог ты мой, разумеется, понимаю, как не понимать! Если это в интересах восстановления спокойствия в университете, извольте, вот вам моя отставка! И вот я уже год вне университета, без лаборатории. Разве может не болеть душа? Без моих миллионов электроновольт я — ничто, пустое место, вы же понимаете? Нет ни соотношения неопределенностей, ни симметрии античастиц, ни спинов, и вообще нет уже ничего на свете! Пребываю в небытии.
Ну хорошо, я не единственный, кто пребывает в небытии, не так ли? Хуже другое — в этом мире появились зловещие тени:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Ваше счастье, сударь!
Шеленберг обернулся. Слева, у самого плеча, он увидел незнакомого человека.
Взгляд Аввакума скользнул по его усталому, пожелтевшему лицу и широко раскрытым, полным ужаса глазам.
— Ничего, — сказал Аввакум. — Обошлось.
Шеленберг приложил руку к сердцу и глубоко вдохнул воздух, как бы глотая его.
— Испугались? — усмехнулся Аввакум. Он взял его под руку и отвел на тротуар. — Вам нехорошо?
— Нет, ничего, — сказал Шеленберг. — Я просто рас терялся. — Он говорил по-французски, но с немецким акцентом, как бы в нос. — В сущности, я не растерялся» я нисколько не растерялся, — ни с того ни с сего добавил он. Потом спросил: — А вы откуда взялись?
— Я случайно оказался возле вас, — ответил Аввакум. — Переходил улицу, так же как и вы.
— Да, да, — задумчиво кивая головой, произнес Шеленберг, — допустим, что так оно и было! — Он опустил руку, и по его полным губам скользнула неопределенная усмешка. — Допустим, что так оно и было, — повторил он. — Но это ни на йоту не меняет положения. Вы спасли мне жизнь, уберегли от верной гибели! — воскликнул он, и у него вырвался низкий, гортанный смех.
— А может, только от легкой контузии? — Аввакум сдержанно улыбнулся. Этот тип явно что-то подозревает.
— От контузии или от смерти — профессор Шеленберг покорно вас благодарит, сударь, — воскликнул немец, протягивая Аввакуму руку.
— Не стоит, — сказал Аввакум. — Ничего особенного я не сделал. — Однако пожал ему руку. Тяжелая, влажная, расслабленная, она вызывала брезгливое чувство.
— Знаю, — сказал Шеленберг. — Вы просто выполни ли свой долг. — Он снова вдруг засмеялся. — Ну что ж, сударь, спасенному полагается угостить своего спасите ля. — Теперь уже он взял Аввакума под руку. — Видите ли, я ненавижу все эти заведения на Авенида д'Эспана, на бульваре Мохамеда. Слишком уж там шумно. Мне кажется, человек там должен испытывать такое чувство, будто он в кресле парикмахера. Стоит пошевельнуться, и на щеке кровь. На тебя смотрят сотни глаз — даже высморкаться нельзя как следует, Я предпочитаю маленькие заведения, вроде того, что возле парка Мендубии в Медине. Там и скумбрию можно съесть, и голубя, что самим господом богом положено. А главное, там все просто — тебе не кладут на стол десять пар ножей и вилок, которыми обязательно надо пользоваться. А вы, мой спаситель, какого мнения на сей счет?
Аввакум ответил, что у него на сей счет нет особого мнения, поэтому он предпочитает довериться вкусу господина Шеленберга.
— Вы, наверное, давно в Танжере? — спросил он. Профессор окинул его лукавым взглядом и покачал головой. Аввакум не мог понять, почему он на него так смотрит и почему качает головой. Казалось, он хочет сказать: «Тебе ли не знать, любезный, как давно я в Танжере». Вот так так! И вообще его взгляд, отдельные его слова подчас казались странными и вызывали недоумение даже у видавшего виды Аввакума.
Они проехали под аркой Гранд Сокко, свернули влево на улицу Хазбах и оказались между Сокко Шикко и парком Мендубия. Пройдя во дворик тихого кабачка, приютившегося в укромном месте, они выбрали стол у большого старого кипариса. Напротив клубилась пышная зелень Мендубии; торчащие на склонах холма крепостные пушки были похожи на пальцы приподнятой гигантской ладони.
Шеленберг заказал вино и жареных голубей.
Некоторое время они молча пили вино; первым заговорил Шеленберг.
— Такое со мной случается, наверное, уже в десятый раз — на меня вдруг наезжает машина. И должен признаться, мне это начинает надоедать, ей-богу! Вчера ночью кто-то подкрался к моей двери — я сразу почувствовал, что там кто-то притаился. Сейчас отопрет, думаю, отмычкой дверь и — бах, бах! Или тесаком в меня запустит издали, таким, у которого лезвие с двух сторон. Подобные попытки предпринимались и в моем родном городе, в Мюнхене — иду по улице, а они с балкона — бух! Цветочный горшок разбился позади меня на расстоянии полушага. Ужасно! Потому-то я и сказал вам, что мне все это начинает надоедать.
Было душно, однако у Аввакума по спине пробежали мурашки. То ли он сумасшедший, этот Шеленберг, то ли прикидывается сумасшедшим?
— Ваше здоровье! — поднял стакан Шеленберг. — Вы сегодня спасли мне жизнь, покорно благодарю!
Пил он много, залпом, да и на еду набрасывался с жадностью. Заказал себе еще голубя с жареным луком и изюмом.
— Не могу понять, кто же это гонится за вами на машинах и ночью околачивается у вас за дверью, — сказал Аввакум.
На сей раз Шеленберг высказал то, на что раньше лишь неясно намекал:
— Да будет вам! Вас посылают, чтобы вы меня охраняли, платят вам за это хорошие деньги, а вы еще спрашиваете! Не люблю, когда люди притворяются наивными.
— Верно, я действительно вас охраняю, — заметил Аввакум. — Бог тому свидетель: я здесь для того, чтобы вас охранять. Но для вас ведь не секрет, иной раз ох рана сама не знает, кого она охраняет и по какому случаю. Исполняет свои служебные обязанности, и только.
— Триста чертей! — рассердился вдруг Шеленберг. — И драный козел в придачу! Вы говорите слишком громко. Все вы, французы, ужасные крикуны!
— Это вам так кажется, — усмехнулся Аввакум. — Разве вы не замечаете, что я говорю шепотом? Если кто из нас кричит, так это вы.
— Может быть, — ответил Шеленберг. — И вы не удивляйтесь — у меня в последнее время стали пошаливать нервы. Особенно после того, как я решился на этот шаг, дьявол его возьми! За ваше здоровье, сударь! Я пью за ваше здоровье и завидую вам, ей-богу! Профессор Шеленберг вам завидует. Я — инженер-электрик, физик-исследователь, еще совсем недавно преподавал квантовую механику в Мюнхенском университете. Но год назад мне сказали: убирайтесь-ка подобру-поздорову, господин Шеленберг! Нам осточертело каждый месяц принимать петиции с протестами против вас. Правда, петиции от всяких там бродяг, негодяев, коммунистов, тем не менее, тем не менее… Вы прекрасно знаете, что поляки осудили вас на пятнадцать лет тюрьмы за какие-то там преступления в Освенциме, и некоторые наши студенты… сами понимаете… вы ведь патриот, большой патриот!.. Бог ты мой, разумеется, понимаю, как не понимать! Если это в интересах восстановления спокойствия в университете, извольте, вот вам моя отставка! И вот я уже год вне университета, без лаборатории. Разве может не болеть душа? Без моих миллионов электроновольт я — ничто, пустое место, вы же понимаете? Нет ни соотношения неопределенностей, ни симметрии античастиц, ни спинов, и вообще нет уже ничего на свете! Пребываю в небытии.
Ну хорошо, я не единственный, кто пребывает в небытии, не так ли? Хуже другое — в этом мире появились зловещие тени:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54