– Она спохватилась и снова взяла себя в руки. – Поверь, тебе не следует так долго оставаться на солнце.
– Ты и вправду так считаешь? – поинтересовался я.
Потом побежал к морю, окунулся и тут же выскочил на берег. Желание выпить пастис все не проходило. Но я не стал говорить об этом Жаклин.
– Ну что, полегчало?
– Да я в порядке, – ответил я, – просто пошутил, вот и все.
– С тобой это не так уж часто случается, – пояснила она, – вот я и заволновалась. Все говорят, что здесь очень опасное солнце.
Потом, с минуту помолчав, извиняющимся тоном добавила:
– А я только было собралась предложить тебе позагорать вместе вон за теми зарослями тростника.
Я согласился. Поднялся, все еще мокрый после моря, и мы стали карабкаться по дюнам к тому месту, где виднелись заросли тростника. Они были сухими, почерневшими и такими густыми, что заглушали даже шум моря. Жаклин выбрала место, где ничего не росло, расстелила полотенце и стянула с себя купальник. Я улегся на почтительном расстоянии от нее. И снова принялся думать о пастисе, чтобы отогнать от себя мысли о всяких блестящих медных предметах. Во всяком случае, мне казалось, что я отгоняю от себя именно эти мысли.
– Что это с тобой в последние дни? – спросила Жаклин. – Может, ты на что-нибудь сердишься?
– Да нет, не в этом дело, – ответил я. – Просто, по-моему, нам с тобой надо расстаться.
Слева от нас, прямо над головами, сверкали заснеженные отроги Каррарских гор. Деревушки, что были видны на холмах с правой стороны, казались в сравнении с ними такими темными, словно нарочно прятались в тени каменных стен, виноградников и фиговых деревьев.
Она все не отвечала. Я подумал про пыль, что поднималась на улицах Сарцаны, она еще показалась мне тогда такой белой, возможно, это и была мраморная пыль.
– Не понимаю, – проговорила она наконец.
Я, в свою очередь, тоже немного выждал, потом ответил:
– Да нет, все ты прекрасно понимаешь.
Когда она уедет, сказал я себе, надо будет сходить погулять на каррарские карьеры.
– Но почему, почему так вдруг?
– Вовсе не вдруг. Я уже говорил тебе это во Флоренции, в музее.
– Ах вот как, – со злостью выпалила она, – значит, в музее. Но, насколько я помню, ты говорил там о службе в Отделе актов гражданского состояния, а вовсе не обо мне.
– Да, так оно есть, – согласился я, – но это одно и то же. Я остаюсь в Италии.
– Но почему? – каким-то испуганным голосом спросила она.
Может, и он тоже сходит со мной в эти мраморные карьеры.
– Я не люблю тебя. Ты же сама это знаешь.
Она всхлипнула. Всего один раз. И не ответила ни слова.
– И ты тоже меня не любишь, – добавил я со всей нежностью, на какую только был способен.
– Но этого не может быть, – проговорила наконец она. – Что я тебе такого сделала?
– Ничего. Сам не знаю.
– Нет, так нельзя! – крикнула она. – Ты должен мне все объяснить.
– Мы не любим друг друга, – произнес я. – Разве такое можно объяснить?
Жара становилась нестерпимой.
– И что же дальше? – крикнула она.
– Я остаюсь в Италии, – ответил я.
С минуту она помолчала, после чего уверенным тоном заметила:
– Ты сошел с ума.
Потом, уже совсем другим тоном, на сей раз с долей цинизма, продолжила:
– И позволительно ли полюбопытствовать, чем же ты собираешься заняться в Италии?
– Какая разница. Пока останусь здесь. А там видно будет.
– А как же я?
– Ты вернешься домой, – сказал я.
Она снова взяла себя в руки и сделалась агрессивной:
– Я не верю ни единому твоему слову.
– Ничего не поделаешь, придется поверить. Внезапно она расплакалась, без всякой злости и так, будто уже давно ждала чего-то в этом роде.
Ветра не было, от него загораживали заросли тростника. Пот сочился у меня буквально отовсюду, вплоть до морщин на веках и кожи под волосами на голове.
– Ты же известный врун, – сквозь слезы проговорила она, – разве можно верить вруну…
– Вообще-то я вру теперь гораздо меньше, – возразил я. – И с чего ты решила, будто я тебе вру?
Она не слушала меня. Она плакала. И, всхлипывая, проговорила:
– Ты стал настоящим вруном. Из-за какого-то жалкого вруна я испортила себе жизнь.
Больше мне уже нечего было ей сказать. Теперь оставалось только ждать. С тех пор как мы залегли в тростниковых зарослях, я уже не мог видеть яхту. А мне так хотелось на нее смотреть. Она придавала мне сил и надежды. Казалось, вот-вот, с минуты на минуту, она возьмет да и уплывет прочь.
– От вруна… – снова принялась за свое Жаклин, потом, с минуту помолчав, добавила: – И к тому же труса можно ожидать чего угодно. – Тон ее стал злобным. – Но и в этом тоже есть положительные стороны.
Я приподнялся, потом еще чуть-чуть, тихонько так, незаметно, и увидел ее, все такую же ослепительно белую на фоне моря. Между нею и мной, метрах в десяти от нас, лежала женщина. Она загорала. Я сразу понял, что это и есть она, та самая американка.
– Можешь говорить все что хочешь, – продолжила Жаклин, – но я-то знаю, ты все равно вернешься в Париж. Ты же такой жалкий трус, уж мне ли тебя не знать, мне ли тебя не знать…
Я не ответил. Просто не мог. Я глядел на женщину. Она нас не видела. Лежала, подложив руку под голову. Другая рука неподвижно покоилась меж грудей. Лежала не шелохнувшись, чуть раскинув ноги и так расслабившись, словно спала. Можно было подумать, будто палящее солнце не доставляет ей ни малейшего беспокойства.
– Ну, что там опять с тобой? – спросила Жаклин.
– Ничего, – ответил я наконец. – Если хочешь, можем вернуться, выпьем вместе по стаканчику пастиса.
Должно быть, вид у меня был какой-то рассеянный. Она снова пришла в ярость.
– Ты не любишь пастис, – возмутилась Жаклин, – умоляю, прекрати наконец врать.
Она открыла глаза и посмотрела в нашу сторону, по нас не увидала. Я перепугался, как бы она не услыхала наш разговор, и стал говорить совсем-совсем тихо.
– Я и сам удивляюсь, – возразил я, – но мне, правда, захотелось пастиса.
Злость в ней снова улеглась.
– Я захватила с собой лимоны, – как-то даже ласково сообщила она, – ложись-ка лучше. Ведь не можешь же ты бросить меня вот так, даже толком ничего не объяснив. Нам надо поговорить.
– По-моему, нам уже совершенно не о чем говорить, – ответил я. – Давай-ка лучше пойдем и выпьем поскорей по аперитиву, да и дело с концом, все лучше, чем объясняться.
– Да приляг же ты, что ты там делаешь? Неужели она заметила, что голова моя была повернута не совсем в сторону моря?
– Ты ляжешь наконец или нет? – заорала Жаклин. – Я же сказала, у меня есть с собой лимоны, сейчас я тебе разрежу.
Лицо ее, такое спокойное, купалось в распущенных волосах, и, будь я немного подальше, мог бы подумать, будто она и вправду крепко спит. Но рука ее поднялась от грудей и легла на закрытые глаза. Была ли она красива? Мне было плохо видно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
– Ты и вправду так считаешь? – поинтересовался я.
Потом побежал к морю, окунулся и тут же выскочил на берег. Желание выпить пастис все не проходило. Но я не стал говорить об этом Жаклин.
– Ну что, полегчало?
– Да я в порядке, – ответил я, – просто пошутил, вот и все.
– С тобой это не так уж часто случается, – пояснила она, – вот я и заволновалась. Все говорят, что здесь очень опасное солнце.
Потом, с минуту помолчав, извиняющимся тоном добавила:
– А я только было собралась предложить тебе позагорать вместе вон за теми зарослями тростника.
Я согласился. Поднялся, все еще мокрый после моря, и мы стали карабкаться по дюнам к тому месту, где виднелись заросли тростника. Они были сухими, почерневшими и такими густыми, что заглушали даже шум моря. Жаклин выбрала место, где ничего не росло, расстелила полотенце и стянула с себя купальник. Я улегся на почтительном расстоянии от нее. И снова принялся думать о пастисе, чтобы отогнать от себя мысли о всяких блестящих медных предметах. Во всяком случае, мне казалось, что я отгоняю от себя именно эти мысли.
– Что это с тобой в последние дни? – спросила Жаклин. – Может, ты на что-нибудь сердишься?
– Да нет, не в этом дело, – ответил я. – Просто, по-моему, нам с тобой надо расстаться.
Слева от нас, прямо над головами, сверкали заснеженные отроги Каррарских гор. Деревушки, что были видны на холмах с правой стороны, казались в сравнении с ними такими темными, словно нарочно прятались в тени каменных стен, виноградников и фиговых деревьев.
Она все не отвечала. Я подумал про пыль, что поднималась на улицах Сарцаны, она еще показалась мне тогда такой белой, возможно, это и была мраморная пыль.
– Не понимаю, – проговорила она наконец.
Я, в свою очередь, тоже немного выждал, потом ответил:
– Да нет, все ты прекрасно понимаешь.
Когда она уедет, сказал я себе, надо будет сходить погулять на каррарские карьеры.
– Но почему, почему так вдруг?
– Вовсе не вдруг. Я уже говорил тебе это во Флоренции, в музее.
– Ах вот как, – со злостью выпалила она, – значит, в музее. Но, насколько я помню, ты говорил там о службе в Отделе актов гражданского состояния, а вовсе не обо мне.
– Да, так оно есть, – согласился я, – но это одно и то же. Я остаюсь в Италии.
– Но почему? – каким-то испуганным голосом спросила она.
Может, и он тоже сходит со мной в эти мраморные карьеры.
– Я не люблю тебя. Ты же сама это знаешь.
Она всхлипнула. Всего один раз. И не ответила ни слова.
– И ты тоже меня не любишь, – добавил я со всей нежностью, на какую только был способен.
– Но этого не может быть, – проговорила наконец она. – Что я тебе такого сделала?
– Ничего. Сам не знаю.
– Нет, так нельзя! – крикнула она. – Ты должен мне все объяснить.
– Мы не любим друг друга, – произнес я. – Разве такое можно объяснить?
Жара становилась нестерпимой.
– И что же дальше? – крикнула она.
– Я остаюсь в Италии, – ответил я.
С минуту она помолчала, после чего уверенным тоном заметила:
– Ты сошел с ума.
Потом, уже совсем другим тоном, на сей раз с долей цинизма, продолжила:
– И позволительно ли полюбопытствовать, чем же ты собираешься заняться в Италии?
– Какая разница. Пока останусь здесь. А там видно будет.
– А как же я?
– Ты вернешься домой, – сказал я.
Она снова взяла себя в руки и сделалась агрессивной:
– Я не верю ни единому твоему слову.
– Ничего не поделаешь, придется поверить. Внезапно она расплакалась, без всякой злости и так, будто уже давно ждала чего-то в этом роде.
Ветра не было, от него загораживали заросли тростника. Пот сочился у меня буквально отовсюду, вплоть до морщин на веках и кожи под волосами на голове.
– Ты же известный врун, – сквозь слезы проговорила она, – разве можно верить вруну…
– Вообще-то я вру теперь гораздо меньше, – возразил я. – И с чего ты решила, будто я тебе вру?
Она не слушала меня. Она плакала. И, всхлипывая, проговорила:
– Ты стал настоящим вруном. Из-за какого-то жалкого вруна я испортила себе жизнь.
Больше мне уже нечего было ей сказать. Теперь оставалось только ждать. С тех пор как мы залегли в тростниковых зарослях, я уже не мог видеть яхту. А мне так хотелось на нее смотреть. Она придавала мне сил и надежды. Казалось, вот-вот, с минуты на минуту, она возьмет да и уплывет прочь.
– От вруна… – снова принялась за свое Жаклин, потом, с минуту помолчав, добавила: – И к тому же труса можно ожидать чего угодно. – Тон ее стал злобным. – Но и в этом тоже есть положительные стороны.
Я приподнялся, потом еще чуть-чуть, тихонько так, незаметно, и увидел ее, все такую же ослепительно белую на фоне моря. Между нею и мной, метрах в десяти от нас, лежала женщина. Она загорала. Я сразу понял, что это и есть она, та самая американка.
– Можешь говорить все что хочешь, – продолжила Жаклин, – но я-то знаю, ты все равно вернешься в Париж. Ты же такой жалкий трус, уж мне ли тебя не знать, мне ли тебя не знать…
Я не ответил. Просто не мог. Я глядел на женщину. Она нас не видела. Лежала, подложив руку под голову. Другая рука неподвижно покоилась меж грудей. Лежала не шелохнувшись, чуть раскинув ноги и так расслабившись, словно спала. Можно было подумать, будто палящее солнце не доставляет ей ни малейшего беспокойства.
– Ну, что там опять с тобой? – спросила Жаклин.
– Ничего, – ответил я наконец. – Если хочешь, можем вернуться, выпьем вместе по стаканчику пастиса.
Должно быть, вид у меня был какой-то рассеянный. Она снова пришла в ярость.
– Ты не любишь пастис, – возмутилась Жаклин, – умоляю, прекрати наконец врать.
Она открыла глаза и посмотрела в нашу сторону, по нас не увидала. Я перепугался, как бы она не услыхала наш разговор, и стал говорить совсем-совсем тихо.
– Я и сам удивляюсь, – возразил я, – но мне, правда, захотелось пастиса.
Злость в ней снова улеглась.
– Я захватила с собой лимоны, – как-то даже ласково сообщила она, – ложись-ка лучше. Ведь не можешь же ты бросить меня вот так, даже толком ничего не объяснив. Нам надо поговорить.
– По-моему, нам уже совершенно не о чем говорить, – ответил я. – Давай-ка лучше пойдем и выпьем поскорей по аперитиву, да и дело с концом, все лучше, чем объясняться.
– Да приляг же ты, что ты там делаешь? Неужели она заметила, что голова моя была повернута не совсем в сторону моря?
– Ты ляжешь наконец или нет? – заорала Жаклин. – Я же сказала, у меня есть с собой лимоны, сейчас я тебе разрежу.
Лицо ее, такое спокойное, купалось в распущенных волосах, и, будь я немного подальше, мог бы подумать, будто она и вправду крепко спит. Но рука ее поднялась от грудей и легла на закрытые глаза. Была ли она красива? Мне было плохо видно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97