Спальней Павло служил ящик комода в спальне моей матери, где был постлан старый халат и большой лоскут от меховой шубы. Павло укладывался в постель с соблюдением сложного ритуала: сначала в ящике расстилали халат, заворачивая в него грелку так, чтобы Павло не обжегся. Из мехового лоскута нужно было соорудить нечто вроде меховой пещерки; Павло туда заползал, сворачивался калачиком и блаженно закрывал глаза. Первое время мы задвигали ящик, оставляя только щелку для воздуха, чтобы Павло не вставал слишком рано. Но он очень быстро сообразил, что, если толкать головой ящик, щель можно расширить и — путь открыт!
Проснувшись около шести утра, Павло обнаруживал, что грелка остыла, и вылезал поискать местечко потеплее. Он пробирался по полу к маминой кровати, взбирался по ножке и оказывался на покрывале. Потом он прокрадывался к изголовью, радостно повизгивая, и вбуравливался под подушку, где и пребывал в тепле и уюте, пока мама не вставала. Если она оставляла его одного в постели, Павло приходил в ярость и, стоя на подушке, возмущенно бормотал и визжал ей вслед. Наконец, убедившись, что она не собирается ложиться обратно и согревать его особу, он пробирался по коридору к моей комнате и влезал ко мне под одеяло. Раскинувшись у меня на груди, он блаженствовал до тех пор, пока и я в свою очередь не вставал. Тогда он, стоя на моей подушке, осыпал меня оскорблениями, гримасничая от ярости и хмурясь, совсем как человек. Выложив мне все, что он обо мне думает, он спрыгивал и залезал в постель к моему брату, а когда его выдворяли и оттуда, успевал еще вздремнуть под боком у нашей сестры до самого завтрака. Эта утренняя миграция от кровати к кровати повторялась неукоснительно каждое утро.
Внизу в распоряжении Павло было много источников тепла. В гостиной стоял высокий торшер, которым он владел единолично: зимой он забирался под абажур, поближе к лампочке, и блаженствовал в тепле. У него была своя табуреточка с подушкой возле камина, но он отдавал предпочтение лампе, поэтому мы ее не выключали по целым дням, а счетчик накручивал сногсшибательные суммы. В первые же погожие весенние деньки Павло выходил в сад, где любил сидеть на заборе, греясь на солнышке, или бродил взад-вперед, вылавливая пауков и прочие лакомства. Примерно посередине забора была устроена зеленая беседка из увитых ползучими растениями шестов, и в эту гущу зелени Павло скрывался, если ему грозила опасность. Не один год тянулась его война с большой белой кошкой наших соседей: она, очевидно, полагала, что Павло просто какая-то необычная крыса и долг повелевает ей его прикончить. Она часами, не жалея себя, пыталась подкрасться к нему, но, так как белая шкура была отлично заметна на зелени листвы, ей ни разу не удалось застать Павло врасплох. Он дожидался, пока она подползет совсем близко, сверкая желтыми глазами, облизываясь розовым язычком, и, неспешной рысцой пробежав по забору, нырял в густое сплетение зелени. Оказавшись в полной безопасности, Павло вопил и улюлюкал, как уличный мальчишка, выглядывая из цветов, а одураченная кошка бродила вокруг, стараясь отыскать среди стеблей плюща дырку, куда могло бы протиснуться ее раскормленное туловище.
Возле забора, между беседкой, где прятался Павло, и домом, росли два небольших фиговых дерева, и мы вырыли вокруг них глубокие канавы, которые наполняли водой в летнюю жару. Однажды Павло разгуливал по забору, что-то бормоча себе под нос и охотясь на пауков, как вдруг, подняв голову, увидел своего злейшего врага — громадную белую кошку, которая восседала на заборе, отрезая ему путь к спасительной беседке. У него оставался единственный выход
— отступить вдоль забора и удрать в дом, что он и сделал, во весь голос призывая на помощь. Конечно, жирная белая кошка не могла бежать с такой легкостью, как Павло, ей было далековато до циркового канатоходца, и все же она, медленно пробираясь по забору, стала нагонять Павло. Она, так сказать, висела у него на хвосте, когда он добрался до фиговых деревьев, со страху оступился и, закричав, полетел прямо в наполненную водой канаву под деревом. Он вынырнул на поверхность, задыхаясь и отфыркиваясь, и принялся плавать кругами, поднимая тучу брызг, а потрясенная кошка следила за ним глазами: вряд ли она когда-нибудь еще в жизни видела «водяную мартышку». К счастью, я подоспел раньше, чем она успела опомниться и выудить Павло из воды, и ей пришлось спасаться бегством. Я вытащил захлебывающегося от ярости Павло, и остаток дня он пролежал перед камином, завернутый в одеяльце, мрачно бормоча что-то себе под нос. Это происшествие настолько расшатало его нервы, что он целую неделю не высовывал носа из дому, а стоило ему заметить вдалеке белую кошку, как он поднимал крик и не успокаивался до тех пор, пока кто-нибудь из нас не сажал его к себе на плечо, где он чувствовал себя в полной безопасности.
Павло прожил с нами восемь лет, и нам казалось, что в доме завелся гномик-домовой: нас то и дело подстерегали разные неожиданности. Приспосабливаться к нам он не желал, пришлось нам приспосабливаться к его привычкам. Например, он настаивал на том, чтобы есть вместе с нами и непременно то же самое, что и все. Он ел из блюдечка, которое мы ставили на подоконник. На завтрак он получал овсянку или кукурузные хлопья с теплым молоком и сахаром; на второй завтрак ему давали зелень, картошку и ложку пудинга, какой ели все. Во время чаепития его приходилось силой держать подальше от стола, иначе Павло с пронзительным восторженным верещанием нырял в банку с вареньем: он искренне считал, что ее ставят на стол лично для него, и чувствовал себя глубоко оскорбленным, если вы не разделяли его точку зрения. Мы обязаны были ровно в шесть часов укладывать его спать, а если опаздывали, то заставали его нетерпеливо бегающим взад-вперед возле ящика комода — шерсть у него стояла дыбом от гнева. Нам пришлось научиться никогда не захлопывать дверь, не посмотрев, где Павло, — он почему-то очень любил сидеть наверху и предаваться размышлениям. Но самое ужасное, по его мнению, уйти на весь вечер, оставив его в одиночестве. Когда мы возвращались, он без обиняков выражал нам свое крайнее возмущение; мы впадали в немилость; он презрительно поворачивался к нам спиной, когда мы с ним заговаривали, или уходил в угол и сверлил нас оттуда пристальным взглядом, с лицом, перекошенным от гнева. Примерно через полчаса он весьма неохотно сменял гнев на милость и с царственной снисходительностью принимал кусочек сахара и глоток теплого молока перед отходом ко сну. У Павло совершенно так же, как у людей, менялось настроение: когда он бывал не в духе, он ворчал и ругался и порой готов был цапнуть вас ни за что ни про что. Зато, когда разнеживался, подбирался к вам, сияя от любви, очень быстро высовывая и убирая язычок, причмокивая губами, и, вскочив на плечо, страстно покусывал за ухо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Проснувшись около шести утра, Павло обнаруживал, что грелка остыла, и вылезал поискать местечко потеплее. Он пробирался по полу к маминой кровати, взбирался по ножке и оказывался на покрывале. Потом он прокрадывался к изголовью, радостно повизгивая, и вбуравливался под подушку, где и пребывал в тепле и уюте, пока мама не вставала. Если она оставляла его одного в постели, Павло приходил в ярость и, стоя на подушке, возмущенно бормотал и визжал ей вслед. Наконец, убедившись, что она не собирается ложиться обратно и согревать его особу, он пробирался по коридору к моей комнате и влезал ко мне под одеяло. Раскинувшись у меня на груди, он блаженствовал до тех пор, пока и я в свою очередь не вставал. Тогда он, стоя на моей подушке, осыпал меня оскорблениями, гримасничая от ярости и хмурясь, совсем как человек. Выложив мне все, что он обо мне думает, он спрыгивал и залезал в постель к моему брату, а когда его выдворяли и оттуда, успевал еще вздремнуть под боком у нашей сестры до самого завтрака. Эта утренняя миграция от кровати к кровати повторялась неукоснительно каждое утро.
Внизу в распоряжении Павло было много источников тепла. В гостиной стоял высокий торшер, которым он владел единолично: зимой он забирался под абажур, поближе к лампочке, и блаженствовал в тепле. У него была своя табуреточка с подушкой возле камина, но он отдавал предпочтение лампе, поэтому мы ее не выключали по целым дням, а счетчик накручивал сногсшибательные суммы. В первые же погожие весенние деньки Павло выходил в сад, где любил сидеть на заборе, греясь на солнышке, или бродил взад-вперед, вылавливая пауков и прочие лакомства. Примерно посередине забора была устроена зеленая беседка из увитых ползучими растениями шестов, и в эту гущу зелени Павло скрывался, если ему грозила опасность. Не один год тянулась его война с большой белой кошкой наших соседей: она, очевидно, полагала, что Павло просто какая-то необычная крыса и долг повелевает ей его прикончить. Она часами, не жалея себя, пыталась подкрасться к нему, но, так как белая шкура была отлично заметна на зелени листвы, ей ни разу не удалось застать Павло врасплох. Он дожидался, пока она подползет совсем близко, сверкая желтыми глазами, облизываясь розовым язычком, и, неспешной рысцой пробежав по забору, нырял в густое сплетение зелени. Оказавшись в полной безопасности, Павло вопил и улюлюкал, как уличный мальчишка, выглядывая из цветов, а одураченная кошка бродила вокруг, стараясь отыскать среди стеблей плюща дырку, куда могло бы протиснуться ее раскормленное туловище.
Возле забора, между беседкой, где прятался Павло, и домом, росли два небольших фиговых дерева, и мы вырыли вокруг них глубокие канавы, которые наполняли водой в летнюю жару. Однажды Павло разгуливал по забору, что-то бормоча себе под нос и охотясь на пауков, как вдруг, подняв голову, увидел своего злейшего врага — громадную белую кошку, которая восседала на заборе, отрезая ему путь к спасительной беседке. У него оставался единственный выход
— отступить вдоль забора и удрать в дом, что он и сделал, во весь голос призывая на помощь. Конечно, жирная белая кошка не могла бежать с такой легкостью, как Павло, ей было далековато до циркового канатоходца, и все же она, медленно пробираясь по забору, стала нагонять Павло. Она, так сказать, висела у него на хвосте, когда он добрался до фиговых деревьев, со страху оступился и, закричав, полетел прямо в наполненную водой канаву под деревом. Он вынырнул на поверхность, задыхаясь и отфыркиваясь, и принялся плавать кругами, поднимая тучу брызг, а потрясенная кошка следила за ним глазами: вряд ли она когда-нибудь еще в жизни видела «водяную мартышку». К счастью, я подоспел раньше, чем она успела опомниться и выудить Павло из воды, и ей пришлось спасаться бегством. Я вытащил захлебывающегося от ярости Павло, и остаток дня он пролежал перед камином, завернутый в одеяльце, мрачно бормоча что-то себе под нос. Это происшествие настолько расшатало его нервы, что он целую неделю не высовывал носа из дому, а стоило ему заметить вдалеке белую кошку, как он поднимал крик и не успокаивался до тех пор, пока кто-нибудь из нас не сажал его к себе на плечо, где он чувствовал себя в полной безопасности.
Павло прожил с нами восемь лет, и нам казалось, что в доме завелся гномик-домовой: нас то и дело подстерегали разные неожиданности. Приспосабливаться к нам он не желал, пришлось нам приспосабливаться к его привычкам. Например, он настаивал на том, чтобы есть вместе с нами и непременно то же самое, что и все. Он ел из блюдечка, которое мы ставили на подоконник. На завтрак он получал овсянку или кукурузные хлопья с теплым молоком и сахаром; на второй завтрак ему давали зелень, картошку и ложку пудинга, какой ели все. Во время чаепития его приходилось силой держать подальше от стола, иначе Павло с пронзительным восторженным верещанием нырял в банку с вареньем: он искренне считал, что ее ставят на стол лично для него, и чувствовал себя глубоко оскорбленным, если вы не разделяли его точку зрения. Мы обязаны были ровно в шесть часов укладывать его спать, а если опаздывали, то заставали его нетерпеливо бегающим взад-вперед возле ящика комода — шерсть у него стояла дыбом от гнева. Нам пришлось научиться никогда не захлопывать дверь, не посмотрев, где Павло, — он почему-то очень любил сидеть наверху и предаваться размышлениям. Но самое ужасное, по его мнению, уйти на весь вечер, оставив его в одиночестве. Когда мы возвращались, он без обиняков выражал нам свое крайнее возмущение; мы впадали в немилость; он презрительно поворачивался к нам спиной, когда мы с ним заговаривали, или уходил в угол и сверлил нас оттуда пристальным взглядом, с лицом, перекошенным от гнева. Примерно через полчаса он весьма неохотно сменял гнев на милость и с царственной снисходительностью принимал кусочек сахара и глоток теплого молока перед отходом ко сну. У Павло совершенно так же, как у людей, менялось настроение: когда он бывал не в духе, он ворчал и ругался и порой готов был цапнуть вас ни за что ни про что. Зато, когда разнеживался, подбирался к вам, сияя от любви, очень быстро высовывая и убирая язычок, причмокивая губами, и, вскочив на плечо, страстно покусывал за ухо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64