Во-первых, он, должно быть, позабыл, что сразу после того, как палец соприкоснулся с кольцом, Black Box начинал слегка вибрировать и отчетливо гудеть. Почти как трансформатор. Во-вторых, палец в кольце ощущал на себе действие каких-то слабых токов, легкое покалывание и покусывание. Наконец, в-третьих, поверхность ящика явно излучала тепло, но не постоянно, а волнами. И я почти тут же сообразил, что частота этих волн настраивается по моему пульсу.
Надо было настроиться, собраться, чтобы дать именно то пожелание, которое надо. А у меня в голове откуда ни возьмись, появилось невиданное количество желаний. Об этом сны из жизни Майка Атвуда не рассказывали. Может быть, он действительно не испытывал этого переизбытка желаний, а может, помнил только то, которое реализовалось.
Как же все-таки сосредоточиться? У малыша Атвуда все проще получалось…
В-ви-ии-у-у! Вой мины был необычно громким, и в какую-то секунду я понял
— это «наша». Вспышка!
Инстинктивный выбор
Все-таки занятное это дело — переживать наяву то, что уже переживал во сне. Вроде бы точно сознаешь — явь, все материальное, все можно пощупать, все взаправду, даже понимаешь, что если тут убьют, то по-настоящему… Но вдруг вплетается что-то фантастическое, даже фантасмагорическое — и полное ощущение, что сейчас проснешься где-нибудь на койке в клинике Кеведо или в подмосковном чудо-юдовском ЦТМО. А потом тебе растолкуют: мол, на самом деле ни хрена подобного не было, тебе просто ввинтили в мозги виртуальную картинку, вкололи какое-нибудь «Зомби-6» и ты, не вылезая из кроватки, полюбовался на экзотику, пощекотал нервишки…
Несколько раз в своих снах, доставшихся от Майка Атвуда, я переживал «вспышки», сопровождавшие действие черной коробки. Иногда эти «вспышки» выбрасывали меня из сна в явь, где надо было жить своей жизнью, иногда оставляли во сне, где действие развивалось своим чередом. И быстро различить, где сон, а где реальность, удавалось отнюдь не всякий раз. Да и вообще смена обстановки, вызванная работой ящика, происходила настолько быстро, что воспринималась с трудом и требовала некоторого периода осознания. Но нынешний случай был уникален. До этого я переживал либо вспышки, переносившие меня из сна в сон, например, когда Майк Атвуд, помирая после ядерного удара, перескочил в другой поток времени, где оказался живым и здоровехоньким, либо вспышки, переносившие из сна в явь, — например, история с похищением Майка, Тины и Роджерсов инопланетянами и побег Атвуда с «летающей тарелки» с помощью похищенного оттуда черного ящика. Были случаи, когда сон начинался с состояния «после вспышки» — например, возвращение Майка в семью, живущую в другом потоке времени. Но еще ни разу я не переживал переноса из яви в явь. Чужая память и своя — разница огромная.
Первая мысль, посетившая мою башку после того, как закончился микропровал в памяти, была такая: «Почему я не слышал разрыва?» Свист стремительно приближающейся мины еще стоял в ушах. Если она не была инертной, начиненной песком, или не имела взрывателя, я обязательно должен был услышать ее разрыв. А я не услышал. Зато видел вспышку.
Была ли это вспышка следствием работы черного ящика или просто вспышкой от разрыва мины? Неясно. Разрыва я мог не слышать или не помнить по двум причинам: либо меня так глушануло этим самым разрывом, что начисто все отшибло, либо, когда мина разорвалась, меня унесло из этого района земного шара. Попозже меня вдруг пронзил третий, совсем уж неприятный вариант: а что, если вообще меня… того? Когда-то, помнится, в детдоме еще, на вечере, посвященном памяти павших в Великой Отечественной войне, я читал одно стихотворение, где были такие слова: «Я не слышал разрыва, я не видел той вспышки…» Рифмовалось это с чем-то вроде «и ни дна, ни покрышки», кажется. Вспышку-то я видел, а вот разрыва не слышал. Стихотворение я, конечно, уже не помнил, автора забыл и даже название мог перепутать, но вроде бы оно называлось «Я убит подо Ржевом». Ясно, что, хоть оно и писалось от первого лица, самого автора под Ржевом не убили, поэтому он мог и не очень точно представить себе, что происходит, когда человека убивает мина или там снаряд. И опять-таки этот товарищ, воспитанный в условиях доминирующего атеизма, мог как-то обойти вниманием тот гипотетический факт, что после, так сказать, «биологической смерти» естественной материальной основы может быть что-то еще, кроме темноты, тишины и прочего «ни дна, ни покрышки».
Глаза открывать было страшновато, хотя я понимал, что это можно и нужно сделать. Хотя бы для того, чтобы проверить, есть они у меня, эти глаза, или их, допустим, вышибло взрывом мины. Не могу сказать, что обнаружить отсутствие глаз или зрения было бы для меня приятной неожиданностью, но, пожалуй, я куда больше боялся увидеть ими некоторые картинки, которые сложились как-то спонтанно у меня в мозгу. Например, очень неприятно было бы увидеть склонившегося надо мной Васю, который скажет: «Вы только не волнуйтесь, но, по-моему, у вас обе ноги оторваны…» Или Ваню с Валетом, которые четко доложат: «Ваше положение безнадежно. Время доставки в стационар упущено. Исходя из соображений гуманности, приняли решение вас добить». Правда, никакой боли я не чувствовал, но хорошо знал, что это вовсе не показатель невредимости. Майку Атвуду, когда его при ядерном взрыве балкой перешибло, тоже больно не было, хотя у него тогда уже полтела сгорело. Кто-то мне говорил, что при сильном шоке боль не чувствуют. Очень весело, верно?
Но могло быть и похуже. Например, мои вполне уцелевшие и здоровые глаза могли увидеть живописную щербатую рожу Латифа и услышать веселенькое: «Привет! Как дела, командор? Сичас немножко кишка пускать будем!» Вдвойне обиднее, если тебя, целого и невредимого, сцапают бойцы покойного Ахмада (теперь у них небось уже Хамид в роли начальника утвердился) и начнут эту твою целость-невредимость нарушать. Восток — дело тонкое, но обычаи там ой какие суровые!
Впрочем, это все были вещи вполне реальные. К ним я при всей своей — тьфу-тьфу! — везучести в общем и целом был готов морально. То есть знал, что с возможностью поиметь такие неприятности мне при моем образе жизни надо считаться всерьез. Но было и такое, что вызывало страх самой непознанностью.
Хрен знает, а вдруг перед глазами возникнет черный инопланетянин трехметрового роста или какой-нибудь «зеленый еж» с иголками-молниями? И скажет, к примеру, с легкой укоризной:
«А-а! Это ты, сукин сын, нашу коробку упер? Куда ты лезешь, лох, гуманоид, блин, недоразвитый? А ну, пошли на тарелку, поговорим, разберемся!» Смешно? А вот ни хрена смешного!..
Но самое страшное — это все-таки если я уже… ТАМ, КУДА ПРИДУТ ВСЕ. То есть там, откуда еще никто, по данным японской разведки, не возвращался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Надо было настроиться, собраться, чтобы дать именно то пожелание, которое надо. А у меня в голове откуда ни возьмись, появилось невиданное количество желаний. Об этом сны из жизни Майка Атвуда не рассказывали. Может быть, он действительно не испытывал этого переизбытка желаний, а может, помнил только то, которое реализовалось.
Как же все-таки сосредоточиться? У малыша Атвуда все проще получалось…
В-ви-ии-у-у! Вой мины был необычно громким, и в какую-то секунду я понял
— это «наша». Вспышка!
Инстинктивный выбор
Все-таки занятное это дело — переживать наяву то, что уже переживал во сне. Вроде бы точно сознаешь — явь, все материальное, все можно пощупать, все взаправду, даже понимаешь, что если тут убьют, то по-настоящему… Но вдруг вплетается что-то фантастическое, даже фантасмагорическое — и полное ощущение, что сейчас проснешься где-нибудь на койке в клинике Кеведо или в подмосковном чудо-юдовском ЦТМО. А потом тебе растолкуют: мол, на самом деле ни хрена подобного не было, тебе просто ввинтили в мозги виртуальную картинку, вкололи какое-нибудь «Зомби-6» и ты, не вылезая из кроватки, полюбовался на экзотику, пощекотал нервишки…
Несколько раз в своих снах, доставшихся от Майка Атвуда, я переживал «вспышки», сопровождавшие действие черной коробки. Иногда эти «вспышки» выбрасывали меня из сна в явь, где надо было жить своей жизнью, иногда оставляли во сне, где действие развивалось своим чередом. И быстро различить, где сон, а где реальность, удавалось отнюдь не всякий раз. Да и вообще смена обстановки, вызванная работой ящика, происходила настолько быстро, что воспринималась с трудом и требовала некоторого периода осознания. Но нынешний случай был уникален. До этого я переживал либо вспышки, переносившие меня из сна в сон, например, когда Майк Атвуд, помирая после ядерного удара, перескочил в другой поток времени, где оказался живым и здоровехоньким, либо вспышки, переносившие из сна в явь, — например, история с похищением Майка, Тины и Роджерсов инопланетянами и побег Атвуда с «летающей тарелки» с помощью похищенного оттуда черного ящика. Были случаи, когда сон начинался с состояния «после вспышки» — например, возвращение Майка в семью, живущую в другом потоке времени. Но еще ни разу я не переживал переноса из яви в явь. Чужая память и своя — разница огромная.
Первая мысль, посетившая мою башку после того, как закончился микропровал в памяти, была такая: «Почему я не слышал разрыва?» Свист стремительно приближающейся мины еще стоял в ушах. Если она не была инертной, начиненной песком, или не имела взрывателя, я обязательно должен был услышать ее разрыв. А я не услышал. Зато видел вспышку.
Была ли это вспышка следствием работы черного ящика или просто вспышкой от разрыва мины? Неясно. Разрыва я мог не слышать или не помнить по двум причинам: либо меня так глушануло этим самым разрывом, что начисто все отшибло, либо, когда мина разорвалась, меня унесло из этого района земного шара. Попозже меня вдруг пронзил третий, совсем уж неприятный вариант: а что, если вообще меня… того? Когда-то, помнится, в детдоме еще, на вечере, посвященном памяти павших в Великой Отечественной войне, я читал одно стихотворение, где были такие слова: «Я не слышал разрыва, я не видел той вспышки…» Рифмовалось это с чем-то вроде «и ни дна, ни покрышки», кажется. Вспышку-то я видел, а вот разрыва не слышал. Стихотворение я, конечно, уже не помнил, автора забыл и даже название мог перепутать, но вроде бы оно называлось «Я убит подо Ржевом». Ясно, что, хоть оно и писалось от первого лица, самого автора под Ржевом не убили, поэтому он мог и не очень точно представить себе, что происходит, когда человека убивает мина или там снаряд. И опять-таки этот товарищ, воспитанный в условиях доминирующего атеизма, мог как-то обойти вниманием тот гипотетический факт, что после, так сказать, «биологической смерти» естественной материальной основы может быть что-то еще, кроме темноты, тишины и прочего «ни дна, ни покрышки».
Глаза открывать было страшновато, хотя я понимал, что это можно и нужно сделать. Хотя бы для того, чтобы проверить, есть они у меня, эти глаза, или их, допустим, вышибло взрывом мины. Не могу сказать, что обнаружить отсутствие глаз или зрения было бы для меня приятной неожиданностью, но, пожалуй, я куда больше боялся увидеть ими некоторые картинки, которые сложились как-то спонтанно у меня в мозгу. Например, очень неприятно было бы увидеть склонившегося надо мной Васю, который скажет: «Вы только не волнуйтесь, но, по-моему, у вас обе ноги оторваны…» Или Ваню с Валетом, которые четко доложат: «Ваше положение безнадежно. Время доставки в стационар упущено. Исходя из соображений гуманности, приняли решение вас добить». Правда, никакой боли я не чувствовал, но хорошо знал, что это вовсе не показатель невредимости. Майку Атвуду, когда его при ядерном взрыве балкой перешибло, тоже больно не было, хотя у него тогда уже полтела сгорело. Кто-то мне говорил, что при сильном шоке боль не чувствуют. Очень весело, верно?
Но могло быть и похуже. Например, мои вполне уцелевшие и здоровые глаза могли увидеть живописную щербатую рожу Латифа и услышать веселенькое: «Привет! Как дела, командор? Сичас немножко кишка пускать будем!» Вдвойне обиднее, если тебя, целого и невредимого, сцапают бойцы покойного Ахмада (теперь у них небось уже Хамид в роли начальника утвердился) и начнут эту твою целость-невредимость нарушать. Восток — дело тонкое, но обычаи там ой какие суровые!
Впрочем, это все были вещи вполне реальные. К ним я при всей своей — тьфу-тьфу! — везучести в общем и целом был готов морально. То есть знал, что с возможностью поиметь такие неприятности мне при моем образе жизни надо считаться всерьез. Но было и такое, что вызывало страх самой непознанностью.
Хрен знает, а вдруг перед глазами возникнет черный инопланетянин трехметрового роста или какой-нибудь «зеленый еж» с иголками-молниями? И скажет, к примеру, с легкой укоризной:
«А-а! Это ты, сукин сын, нашу коробку упер? Куда ты лезешь, лох, гуманоид, блин, недоразвитый? А ну, пошли на тарелку, поговорим, разберемся!» Смешно? А вот ни хрена смешного!..
Но самое страшное — это все-таки если я уже… ТАМ, КУДА ПРИДУТ ВСЕ. То есть там, откуда еще никто, по данным японской разведки, не возвращался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138