К тому же, как известно, медиков не стесняются.
Романов не стеснялся, просто больная нога при попытках освободить ее от тисков кирзача ответила таким взрывом боли, что комроты с трудом удержался от стона. А что будет, когда он примется за брюки!
— Значит, болит? А я-то, глупая, решила — стесняетесь. Помочь?
— Обойдусь, — сердито буркнул Романов.
Извиваясь ужом, морщась, ничего не видя сквозь пелену слез, он, наконец, стянул сапог и штанину брюк. Облегченно откинулся на постель, часто задышал, закрыл глаза. Побежденная боль утихла, но можно не сомневаться — разматывание бинта и обработка раны снова разбудят ее.
— Придется немного потерпеть… Бинт присох, будем потихоньку отмачивать… Ежели — невмоготу, скажите, передохнем.
— Делайте свое дело, старшина, не обращайте на меня внимания — выдержу. Не со слабосильным интеллигентом говорите — с фронтовиком.
— Боль она всегда одинакова — и у интеллигентов, и у вояк, — не скрывая улыбки, проговорила фельдшерица. — Правда, переносят ее по разному: одни орут в полный голос, другие молчат, но до крови кусают губы. За время службы я на всяких навидалась: и на сильных, и на слабых.
Не прекращая говорить, она осторожно разбинтовывала тугую госпитальную повязку. В ожидании боли Романов напрягся, стиснул зубы. Ничего не произошло — ловкие женские пальчики почти безболезненно освободили рану, принялись ощупывать ее края.
— Главное — нет воспаления… Отлично, очень хорошо… Кровь засохла — тоже неплохо… Неделю тому назад мне довелось перевязывать рану у сержанта из второй роты. Здоровенный парняга, а плакал, мамочку звал. А вы терпеливый..
Закончив перевязку, фельдшерица присела рядом с побледневшим ротным.
Не глядя на одевающегося командира, принялась неторопливо собирать в сумку лекарства и инструменты.
— Удалось выпросить в полку медикаменты? — равнодушно поинтересовался Романов, с трудом справившись с тесными галифе и кирзачами. — Или зря съездили?
Длинные ресницы недоуменно поднялись, голубые глаза брызнули солнечными лучами. В них — и насмешливый вызов, и задумчивое недоумение.
— Почему зря? Обезболевающего выпросила, кое-что из перевязочных средств… Спасибо мужу — помог.
Короткое словечко «муж» произнесено с наивной гордостью и вызовом. Дескать, наверняка, вам наговорили нелепости типа походно-полевой жены, состоящей при комбате в качестве временной любовницы. Так вот, она вовсе не любовница и не командирская подстилка — самая, что ни на есть, законная супруга!
— Мужу?
— Удивляетесь? — смущенно потупилась фельдшерица. — А чему удивляться-то? Да, комбат, или, как его прозвали недоумки, вечный комбат, доводится мне мужем. Что из этого? Правда, мы с ним незарегистрированы и невенчаны, но разве в этом заключается прочность брака?
Все же «ппж», подумал Романов, но это прозвище потеряло для него режущую до крови остроту, сделалось более чистым, почти стерильным. Может быть, потому, что женщина ничего не скрывала и ничего не стыдилась.
По всем человеческим законам нужно бы прекратить бесстыдные распросы, перестать травмировать фельдшерицу, но в Николая будто черт вселился.
— Как же на ваши отношения с капитаном смотрят окружающие?
Очередной дурацкий вопрос! Если вдуматься, какое дело любящим друг друга «супругам» до осуждающих взглядов и многозначительных перешептываний? Ежели верить откровениям Клавдии, они с Видовым не скрывают своей связи, считают ее не мимолетной прихотью, а союзом на всю жизнь.
Приблизительно так она и ответила. После недолгого молчания снова принялась откровенничать.
— Мы с Семочкой и Прошкой в одной школе учились, на одной деревенской улице жили. Хорошие они ребятишки, чистые, — неожиданно рассмеялвась. — Ухаживали за мной, соперничали, а когда я выбрала Семку, Прошка не ушел… Вот так!
Несмотря на скучную тривиальность ситуации — сентиментальная школьная любвишка выросла до настоящей любви — невзирая на несложившийся любовный треугольник. Романов с неслабеющим вниманием слушал исповедь женщины. Такое не в каждом романе прочитаешь, не в каждом кинофильме увидишь.
— Через несколько месяцев уеду к маме… Рожать… Нет, не подумайте чего, не боюсь — с удовольствием разрешилась бы в дивизионном госпитале — муж запретил даже думать… Страсть как не хочется оставлять Семенку одного. Слишком он азартный — всегда впереди всех. Далеко ли до беды?
Снова — странная, если не сказать большего, откровенность! Ведь женщина впервые видит старшего лейтенанта и вдруг выложила все. И о «замужестве», и о беременности, и о своих страхах за жизнь супруга. Без малейшего намека на смущение. Одно из двух: либо стерильно чистая натура, либо талантливая артистка.
— Заболталась я, — поднялась Клавдия. — Семка ожидает, волнуется. Надо бежать… Рана не болит?
— В норме, — недовольно проскрипел ротный. Ему не хотелось, чтобы фельдшерица уходила. — Спасибо.
Клавдия будто подслушала желание раненного, отложила уже надетую на плечо санитарную сумку, присела. Помолчали. Говорить не о чем, все уже сказано. Ротный задумчиво смотрел на огонек керосиновой лампы, Клавдия разглаживала подол форменной юбки. Недавнее интересное общение переросло в тягостное чувство, когда и расставаться не хочется и дальнейшая беседа никак не склеивается.
— Отстань со своим интервью! — за пологом палатки послышался густой, недовольный голос. — Сам подумай, кто я такой, чтобы писать обо мне? Отставной козы барабанщик, зачуханный пехотный капитан, вечный комбат… Правильно говорю, Прошка, или неправильно?
В ответ послушное мяуканье сытого кота. Старшина знает легко воспламеняющийся нрав командира, боится возражать. Скажешь что-нибудь не то — вкатит такую дыню, не сразу очухаешься. Острый с шершавинками язык капитана отлично знают не только в батальоне, но и в вышестоящих штабах. Отсюда и старшинское мурлыканье.
— Вот я и говорю: не трать на меня дефицитную пленку, не порть блокноты. Лучще поговори с сержантом Свиридовым — настоящий герой, без подделки. Скромняга, каких мало…
Тихий, едва слышный, мужской голос возразил.
— С солдатами уже общался — все они говорят о вас… Хорошо говорят — позавидуешь!… Ну, ладно, не хотите интервью, не надо, напишу статью без беседы. А вот сфотографироваться-то можно? К чему это вас обязывает?
Ответить Видов не успел — мимо попытался прошмыгнуть низкорослый солдатик, на ходу расстегивая брючной ремень.
— Погоди, — остановил комбат корреспондента и ухватил солдатика за рукав гимнастерки. — Куда торопишься — в сортир? Ты бы еще загодя штаны спустил. Понос прохватил, что ли?
— Извините, товарищ капитан…
— Извиняться станешь перед бабой… Ладно, шагай! — солдатик смущенно застегнул ремень и на этот раз медленно пошел к отхожему месту, а капитан снова повернулся к журналисту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
Романов не стеснялся, просто больная нога при попытках освободить ее от тисков кирзача ответила таким взрывом боли, что комроты с трудом удержался от стона. А что будет, когда он примется за брюки!
— Значит, болит? А я-то, глупая, решила — стесняетесь. Помочь?
— Обойдусь, — сердито буркнул Романов.
Извиваясь ужом, морщась, ничего не видя сквозь пелену слез, он, наконец, стянул сапог и штанину брюк. Облегченно откинулся на постель, часто задышал, закрыл глаза. Побежденная боль утихла, но можно не сомневаться — разматывание бинта и обработка раны снова разбудят ее.
— Придется немного потерпеть… Бинт присох, будем потихоньку отмачивать… Ежели — невмоготу, скажите, передохнем.
— Делайте свое дело, старшина, не обращайте на меня внимания — выдержу. Не со слабосильным интеллигентом говорите — с фронтовиком.
— Боль она всегда одинакова — и у интеллигентов, и у вояк, — не скрывая улыбки, проговорила фельдшерица. — Правда, переносят ее по разному: одни орут в полный голос, другие молчат, но до крови кусают губы. За время службы я на всяких навидалась: и на сильных, и на слабых.
Не прекращая говорить, она осторожно разбинтовывала тугую госпитальную повязку. В ожидании боли Романов напрягся, стиснул зубы. Ничего не произошло — ловкие женские пальчики почти безболезненно освободили рану, принялись ощупывать ее края.
— Главное — нет воспаления… Отлично, очень хорошо… Кровь засохла — тоже неплохо… Неделю тому назад мне довелось перевязывать рану у сержанта из второй роты. Здоровенный парняга, а плакал, мамочку звал. А вы терпеливый..
Закончив перевязку, фельдшерица присела рядом с побледневшим ротным.
Не глядя на одевающегося командира, принялась неторопливо собирать в сумку лекарства и инструменты.
— Удалось выпросить в полку медикаменты? — равнодушно поинтересовался Романов, с трудом справившись с тесными галифе и кирзачами. — Или зря съездили?
Длинные ресницы недоуменно поднялись, голубые глаза брызнули солнечными лучами. В них — и насмешливый вызов, и задумчивое недоумение.
— Почему зря? Обезболевающего выпросила, кое-что из перевязочных средств… Спасибо мужу — помог.
Короткое словечко «муж» произнесено с наивной гордостью и вызовом. Дескать, наверняка, вам наговорили нелепости типа походно-полевой жены, состоящей при комбате в качестве временной любовницы. Так вот, она вовсе не любовница и не командирская подстилка — самая, что ни на есть, законная супруга!
— Мужу?
— Удивляетесь? — смущенно потупилась фельдшерица. — А чему удивляться-то? Да, комбат, или, как его прозвали недоумки, вечный комбат, доводится мне мужем. Что из этого? Правда, мы с ним незарегистрированы и невенчаны, но разве в этом заключается прочность брака?
Все же «ппж», подумал Романов, но это прозвище потеряло для него режущую до крови остроту, сделалось более чистым, почти стерильным. Может быть, потому, что женщина ничего не скрывала и ничего не стыдилась.
По всем человеческим законам нужно бы прекратить бесстыдные распросы, перестать травмировать фельдшерицу, но в Николая будто черт вселился.
— Как же на ваши отношения с капитаном смотрят окружающие?
Очередной дурацкий вопрос! Если вдуматься, какое дело любящим друг друга «супругам» до осуждающих взглядов и многозначительных перешептываний? Ежели верить откровениям Клавдии, они с Видовым не скрывают своей связи, считают ее не мимолетной прихотью, а союзом на всю жизнь.
Приблизительно так она и ответила. После недолгого молчания снова принялась откровенничать.
— Мы с Семочкой и Прошкой в одной школе учились, на одной деревенской улице жили. Хорошие они ребятишки, чистые, — неожиданно рассмеялвась. — Ухаживали за мной, соперничали, а когда я выбрала Семку, Прошка не ушел… Вот так!
Несмотря на скучную тривиальность ситуации — сентиментальная школьная любвишка выросла до настоящей любви — невзирая на несложившийся любовный треугольник. Романов с неслабеющим вниманием слушал исповедь женщины. Такое не в каждом романе прочитаешь, не в каждом кинофильме увидишь.
— Через несколько месяцев уеду к маме… Рожать… Нет, не подумайте чего, не боюсь — с удовольствием разрешилась бы в дивизионном госпитале — муж запретил даже думать… Страсть как не хочется оставлять Семенку одного. Слишком он азартный — всегда впереди всех. Далеко ли до беды?
Снова — странная, если не сказать большего, откровенность! Ведь женщина впервые видит старшего лейтенанта и вдруг выложила все. И о «замужестве», и о беременности, и о своих страхах за жизнь супруга. Без малейшего намека на смущение. Одно из двух: либо стерильно чистая натура, либо талантливая артистка.
— Заболталась я, — поднялась Клавдия. — Семка ожидает, волнуется. Надо бежать… Рана не болит?
— В норме, — недовольно проскрипел ротный. Ему не хотелось, чтобы фельдшерица уходила. — Спасибо.
Клавдия будто подслушала желание раненного, отложила уже надетую на плечо санитарную сумку, присела. Помолчали. Говорить не о чем, все уже сказано. Ротный задумчиво смотрел на огонек керосиновой лампы, Клавдия разглаживала подол форменной юбки. Недавнее интересное общение переросло в тягостное чувство, когда и расставаться не хочется и дальнейшая беседа никак не склеивается.
— Отстань со своим интервью! — за пологом палатки послышался густой, недовольный голос. — Сам подумай, кто я такой, чтобы писать обо мне? Отставной козы барабанщик, зачуханный пехотный капитан, вечный комбат… Правильно говорю, Прошка, или неправильно?
В ответ послушное мяуканье сытого кота. Старшина знает легко воспламеняющийся нрав командира, боится возражать. Скажешь что-нибудь не то — вкатит такую дыню, не сразу очухаешься. Острый с шершавинками язык капитана отлично знают не только в батальоне, но и в вышестоящих штабах. Отсюда и старшинское мурлыканье.
— Вот я и говорю: не трать на меня дефицитную пленку, не порть блокноты. Лучще поговори с сержантом Свиридовым — настоящий герой, без подделки. Скромняга, каких мало…
Тихий, едва слышный, мужской голос возразил.
— С солдатами уже общался — все они говорят о вас… Хорошо говорят — позавидуешь!… Ну, ладно, не хотите интервью, не надо, напишу статью без беседы. А вот сфотографироваться-то можно? К чему это вас обязывает?
Ответить Видов не успел — мимо попытался прошмыгнуть низкорослый солдатик, на ходу расстегивая брючной ремень.
— Погоди, — остановил комбат корреспондента и ухватил солдатика за рукав гимнастерки. — Куда торопишься — в сортир? Ты бы еще загодя штаны спустил. Понос прохватил, что ли?
— Извините, товарищ капитан…
— Извиняться станешь перед бабой… Ладно, шагай! — солдатик смущенно застегнул ремень и на этот раз медленно пошел к отхожему месту, а капитан снова повернулся к журналисту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126