Годится, красотка? — осведомился я.
— Что вы от меня хотите? — воскликнула она.
— Ты нам расскажешь, чем дышит Пистон, как «геру» берет. А мы подумаем, как тебе помочь.
Софа расслюнявилась. Та же картина, что и у Свиноты — текущие по щекам слезы, размазанная по всему лицу косметика.
— Давай, давай, дуреха. Ни у тебя, ни у меня времени нет, — кивнул Арнольд. — Тебе уже на панель пора. А нам в театр.
— В какой театр? — посмотрела Софа на Арнольда ошалело.
— В оперный.
— И что говорить? — спросила она.
— Как познакомилась с хахалем. Где бывает Пистон. Как нам его сейчас найти, — перечислял Арнольд.
— Ладно…
Напрягать ее больше не пришлось. Видно, до любовной идиллии этой ведьме и Пистону было далеко, поскольку она вошла в раж и начала сливать на него всю компру, которую знала.
— Он принимает товар, который привозят таджики. И хранит его, пока за ним не придут. Скоро снова наркотики для Моджахеда привезут.
— Когда? — напрягся я.
— Они сами сообщат Пистону, — произнесла она. — Прям по телефону.
— Где Пистон хранит это зелье? — спросил я.
— Где-то хранит, — пожала она плечами.
— Придется узнать, голубушка, — сказал я.
— Я не могу!
— Через не могу, — погладил я ее по волосам. — Потому, что своя голова ближе к своему телу. Без нее ты будешь вы глядеть куда хуже, красавица.
— Сволочи вы, — всхлипнула Софа. — Все рыщете. Все людям жить не даете!
— Не даем, — согласился я. — Наркотой не даем торговать.
— Я не воровала. И не убивала. Люди просят, я отдаю. Я их на иглу не сажала.
— Конечно, — кивнул Асеев. — А мы, гады, не даем уминать от нее. Все хотим, чтобы люди не обдалбывались до смерти. Чтобы не умирали.
— Умирать? А ты не думал, мент, что это их дело? Это наше дело, наша жизнь. Мы ею можем распорядиться. Имеем право! — крикнула она.
— Право имеете?
— Да. Свобода выбора.
— Ах, выбора… Понятно, — кивнул Асеев.
— Что, не так? Наркоманы же никому не мешают жить. Они хотят, чтобы и им не мешали. Не так?
— Так все. Именно так, — кивнул Асеев. — Свобода быть уродами — главное завоевание демократии.
— Сами вы уроды, — обиделась Софа. — Попытаюсь узнать у Пистона насчет его склада… Только не скажет. Кто такие вещи говорит?
— А ты ласково попроси, — посоветовал я.
— Что теперь со мной? — деловито осведомилась она.
— Документы на тебя в конторе оформим, чтобы ты с крючка не спрыгнула и вела себя разумно. И когда начнешь дурить, мы им ход дадим, — сказал я.
— А чего дурить?
— Например, расскажешь о нашем разговоре Пистону… Я бы делать этого не стал ни при каких условиях. Я продемонстрировал диктофон. — Узнаю — я ему послушать дам. И Моджахеду. — Она закусила губу.
— Приперли мы тебя, коза, — потрепал ее по щеке Арнольд. — Ту теперь наша рабыня. Если будешь себя вести хорошо, цела останешься. Понятно?
— Да. Уж взяли за горло, сволочи, так взяли, — в отличие от Свиноты, она чем дальше, тем больше наливалась не жалостью к себе, а злобой к нам.
— Язык у тебя… Так леди не выражаются, — сказал укоризненно Арнольд.
Закончили мы со всеми делами только ночью. По адресному бюро установили данные на Пистона — им оказало Баранов Николай Николаевич, двадцати пяти лет, не судимый, прописан на улице Чапаева. Со слов Софы, проживал на Шарикоподшипниковом проезде.
Когда стрелки показывали полвторого, мы всучили Софе полтинник на такси, чтобы добралась до дома. Галицын сказал, что добросит Арнольда до хаты, и они отбыли. Остались мы с Асеевым.
— Довезти тебя? — спросил я.
— Давай, — согласился он. — Хотя можно и не уходить. Два ночи. Утром опять — вечный бой.
— Покой нам только снится… Надо начинать работать по Пистону.
— Как тебе нравится эта стерва? Право она имеет колоться и торговать наркотиками, — покачал Асеев головой
— Она в этом свято уверена, — сказал я. — И ты ее никогда не убедишь в обратном.
— Не такая глупая мысль, кстати, — сказал Асеев. — Ты никогда не думал, что наркотик — это некий пик «свободной» потребительской цивилизации, которая весь двадцатый век вдалбливает человеку, что в мире есть главная ценность — Я ХОЧУ. Доведенный до абсурда этот принцип выражается в одном слове — КАЙФ. КАЙФ — это и е№ высшее выражение свободы. Наркотический кайф.
— Что-то не видно, — возразил я, — чтобы в тех же Штатах и Европе у наркоманов была вольница.
— Естественно, ни одно общество не может позволить этой заразе беспрепятственно гулять. Наркотики — смерть цивилизации. Но принцип «право имею» — тут выражен кристально чисто. Недаром все либералы и «правочеловеки» в голос орут о необходимости ослаблении контроля за наркотиками. Это принцип.
— Да чего либералы. У них вообще три любимых группы населения — пидоры, уголовники и наркоманы. Остальные для них не люди. Тут никуда не денешься, — сказал я.
— Да уж, факт… Смотри, лучше всего наркота расползается там, где общество выросло на культивировании этого «я хочу». Или где, как у нас, разом сдуло старые идеалы и воцарился принцип — все дозволено.
— Слишком ты привередливый. Наркоманам всего-то хочется — вышибить напрочь собственные мозги и стать зомби. А ты мешаешь, мораль читаешь, — усмехнулся я.
— Мораль, — скривился Асеев. — По большому счету, хваленый современный свободный человек в массе своей — скотина.
— Перегибаешь, пан философ.
— Тут не перегнешь… Знаешь, мне кажется, получается, что к концу двадцатого века Сатана пришел на землю не столько с ядерными ударами и танковыми колоннами, не с концлагерями, а с ними — с упакованными, расфасованными дозами наркотика. И губит он не столько тела, сколько души. Не нужно расписываться кровью, продавая душу дьяволу. Достаточно уколоться героином. Тот, кто хочет видеть Всадников Апокалипсиса, пускай заглянут в глаза наркоману. Знаешь, что в них?
— Пустота.
— Не совсем. Там стремление к радости забытья всего человеческого, стремление растворить себя в балдеже, в кайфе, где не нужно ничего — ни разума, ни совести, где нет необходимости ни в чем божественном.
— Как тебя замполиты в твоем ракетном полку просмотрели с такими идеями о конце света?
— А какие еще мысли могут быть, когда ты держишь в руке этот конец света? — Асеев замер у окна, глядя куда-то в ночь и, кажется, не видя ничего.
— Ладно, хватит тоску нагонять. Поехали?
— Поехали.
На следующее утро я еле продрал глаза. Решил уже было выбросить будильник в окно, но потом понял — он мне еще пригодится. И надо ехать на работу. Я, может, снова прор лился бы в сон, но с периферии сонного сознания выплыло слово — Пистон. Это слово звало на подвиги, толкало из постели — теплой и уютной. Я сначала спросонья и не понял, что в нем такого. А когда понял, то встал. Пистон — Моджахед — порченый героин. Может, и удастся протащить эту цепочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
— Что вы от меня хотите? — воскликнула она.
— Ты нам расскажешь, чем дышит Пистон, как «геру» берет. А мы подумаем, как тебе помочь.
Софа расслюнявилась. Та же картина, что и у Свиноты — текущие по щекам слезы, размазанная по всему лицу косметика.
— Давай, давай, дуреха. Ни у тебя, ни у меня времени нет, — кивнул Арнольд. — Тебе уже на панель пора. А нам в театр.
— В какой театр? — посмотрела Софа на Арнольда ошалело.
— В оперный.
— И что говорить? — спросила она.
— Как познакомилась с хахалем. Где бывает Пистон. Как нам его сейчас найти, — перечислял Арнольд.
— Ладно…
Напрягать ее больше не пришлось. Видно, до любовной идиллии этой ведьме и Пистону было далеко, поскольку она вошла в раж и начала сливать на него всю компру, которую знала.
— Он принимает товар, который привозят таджики. И хранит его, пока за ним не придут. Скоро снова наркотики для Моджахеда привезут.
— Когда? — напрягся я.
— Они сами сообщат Пистону, — произнесла она. — Прям по телефону.
— Где Пистон хранит это зелье? — спросил я.
— Где-то хранит, — пожала она плечами.
— Придется узнать, голубушка, — сказал я.
— Я не могу!
— Через не могу, — погладил я ее по волосам. — Потому, что своя голова ближе к своему телу. Без нее ты будешь вы глядеть куда хуже, красавица.
— Сволочи вы, — всхлипнула Софа. — Все рыщете. Все людям жить не даете!
— Не даем, — согласился я. — Наркотой не даем торговать.
— Я не воровала. И не убивала. Люди просят, я отдаю. Я их на иглу не сажала.
— Конечно, — кивнул Асеев. — А мы, гады, не даем уминать от нее. Все хотим, чтобы люди не обдалбывались до смерти. Чтобы не умирали.
— Умирать? А ты не думал, мент, что это их дело? Это наше дело, наша жизнь. Мы ею можем распорядиться. Имеем право! — крикнула она.
— Право имеете?
— Да. Свобода выбора.
— Ах, выбора… Понятно, — кивнул Асеев.
— Что, не так? Наркоманы же никому не мешают жить. Они хотят, чтобы и им не мешали. Не так?
— Так все. Именно так, — кивнул Асеев. — Свобода быть уродами — главное завоевание демократии.
— Сами вы уроды, — обиделась Софа. — Попытаюсь узнать у Пистона насчет его склада… Только не скажет. Кто такие вещи говорит?
— А ты ласково попроси, — посоветовал я.
— Что теперь со мной? — деловито осведомилась она.
— Документы на тебя в конторе оформим, чтобы ты с крючка не спрыгнула и вела себя разумно. И когда начнешь дурить, мы им ход дадим, — сказал я.
— А чего дурить?
— Например, расскажешь о нашем разговоре Пистону… Я бы делать этого не стал ни при каких условиях. Я продемонстрировал диктофон. — Узнаю — я ему послушать дам. И Моджахеду. — Она закусила губу.
— Приперли мы тебя, коза, — потрепал ее по щеке Арнольд. — Ту теперь наша рабыня. Если будешь себя вести хорошо, цела останешься. Понятно?
— Да. Уж взяли за горло, сволочи, так взяли, — в отличие от Свиноты, она чем дальше, тем больше наливалась не жалостью к себе, а злобой к нам.
— Язык у тебя… Так леди не выражаются, — сказал укоризненно Арнольд.
Закончили мы со всеми делами только ночью. По адресному бюро установили данные на Пистона — им оказало Баранов Николай Николаевич, двадцати пяти лет, не судимый, прописан на улице Чапаева. Со слов Софы, проживал на Шарикоподшипниковом проезде.
Когда стрелки показывали полвторого, мы всучили Софе полтинник на такси, чтобы добралась до дома. Галицын сказал, что добросит Арнольда до хаты, и они отбыли. Остались мы с Асеевым.
— Довезти тебя? — спросил я.
— Давай, — согласился он. — Хотя можно и не уходить. Два ночи. Утром опять — вечный бой.
— Покой нам только снится… Надо начинать работать по Пистону.
— Как тебе нравится эта стерва? Право она имеет колоться и торговать наркотиками, — покачал Асеев головой
— Она в этом свято уверена, — сказал я. — И ты ее никогда не убедишь в обратном.
— Не такая глупая мысль, кстати, — сказал Асеев. — Ты никогда не думал, что наркотик — это некий пик «свободной» потребительской цивилизации, которая весь двадцатый век вдалбливает человеку, что в мире есть главная ценность — Я ХОЧУ. Доведенный до абсурда этот принцип выражается в одном слове — КАЙФ. КАЙФ — это и е№ высшее выражение свободы. Наркотический кайф.
— Что-то не видно, — возразил я, — чтобы в тех же Штатах и Европе у наркоманов была вольница.
— Естественно, ни одно общество не может позволить этой заразе беспрепятственно гулять. Наркотики — смерть цивилизации. Но принцип «право имею» — тут выражен кристально чисто. Недаром все либералы и «правочеловеки» в голос орут о необходимости ослаблении контроля за наркотиками. Это принцип.
— Да чего либералы. У них вообще три любимых группы населения — пидоры, уголовники и наркоманы. Остальные для них не люди. Тут никуда не денешься, — сказал я.
— Да уж, факт… Смотри, лучше всего наркота расползается там, где общество выросло на культивировании этого «я хочу». Или где, как у нас, разом сдуло старые идеалы и воцарился принцип — все дозволено.
— Слишком ты привередливый. Наркоманам всего-то хочется — вышибить напрочь собственные мозги и стать зомби. А ты мешаешь, мораль читаешь, — усмехнулся я.
— Мораль, — скривился Асеев. — По большому счету, хваленый современный свободный человек в массе своей — скотина.
— Перегибаешь, пан философ.
— Тут не перегнешь… Знаешь, мне кажется, получается, что к концу двадцатого века Сатана пришел на землю не столько с ядерными ударами и танковыми колоннами, не с концлагерями, а с ними — с упакованными, расфасованными дозами наркотика. И губит он не столько тела, сколько души. Не нужно расписываться кровью, продавая душу дьяволу. Достаточно уколоться героином. Тот, кто хочет видеть Всадников Апокалипсиса, пускай заглянут в глаза наркоману. Знаешь, что в них?
— Пустота.
— Не совсем. Там стремление к радости забытья всего человеческого, стремление растворить себя в балдеже, в кайфе, где не нужно ничего — ни разума, ни совести, где нет необходимости ни в чем божественном.
— Как тебя замполиты в твоем ракетном полку просмотрели с такими идеями о конце света?
— А какие еще мысли могут быть, когда ты держишь в руке этот конец света? — Асеев замер у окна, глядя куда-то в ночь и, кажется, не видя ничего.
— Ладно, хватит тоску нагонять. Поехали?
— Поехали.
На следующее утро я еле продрал глаза. Решил уже было выбросить будильник в окно, но потом понял — он мне еще пригодится. И надо ехать на работу. Я, может, снова прор лился бы в сон, но с периферии сонного сознания выплыло слово — Пистон. Это слово звало на подвиги, толкало из постели — теплой и уютной. Я сначала спросонья и не понял, что в нем такого. А когда понял, то встал. Пистон — Моджахед — порченый героин. Может, и удастся протащить эту цепочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41