«Клянись и лжесвидетельствуй, но не раскрывай тайны!» Однако чем менее известно было о новой ереси, тем злокозненнее она казалась.
«Катары — гнусные еретики! — проповедовали католические епископы. — Надо огнем выжечь их, да так, чтобы семени не осталось…»
Папа Иннокентий Третий послал в Лангедок доверенного соглядатая — испанского монаха Доминика Гусманаnote 14, причисленного впоследствии к лику святых. Доминик попытался противопоставить аскетизму Совершенных еще более суровую аскезу католических фанатиков с самобичеванием и умерщвлением плоти, но у жизнерадостных южан подобные процедуры вызывали только смех. Тогда он попытался одолеть еретических проповедников силой своего красноречия и мрачной глубиной веры, но люди больше не уповали на спасительную силу пролитой на Голгофе святой крови.
Фра Доминик покинул Тулузу, глубоко убежденный, что страшную ересь можно сломить только военной силой. Вторжение стало решенным делом. Его начали втайне готовить со всем характерным для папства тщанием и обстоятельностью.
Личной буллой великий понтифик подчинил недавно учрежденную святую инквизицию попечению ордена доминиканцев — псов господних.
После убийства папского легата Пьера де Кастелно в 1209 году римский первосвященник провозгласил крестовый поход, и христианнейший король Филипп Второй Август двинул к границам Лангедока закованных в сталь баронов и армию в пятьдесят тысяч копий под командованием графа Симона де Монфора Старшего. Карательная экспедиция приобретала затяжной характер. Невзирая на превосходящую военную силу и творимые крестоносцами зверства, с «умиротворением» графства дело подвигалось туго.
Умер Иннокентий, и конклав кардиналов избрал нового папу; три короля сменились один за другим на французском престоле, а в Лангедоке все еще полыхало пламя восстаний. Покоренные и униженные жители вновь и вновь брались за оружие во имя бессмертных заповедей Совершенных. Только через десятки лет головорезам, вроде Монфора, удалось как будто бы утихомирить опустевшую, измордованную страну.
В одном лишь Безье, согнав жителей в церковь святого Назария, каратели перебили несколько тысяч.
Безье горел три дня; древний Каркассон, у стен которого катары дали последний бой, был наполовину разрушен. Уцелевшие Совершенные с остатками разбитой армии отступили в горы и заперлись в пятиугольных стенах замка Монсегюр. Это была не только последняя цитадель альбигойцев, но и главное их святилище. Стены и амбразуры Монсегюра, строго сориентированные по странам света, позволяли, подобно Стоунхенджу друидов, вычислять дни солнцестояния.
Среди защитников крепости, возведенной на вершине горы, было всего около сотни военных. Остальные не имели права держать оружие, ибо в глазах Совершенных оно являлось носителем зла. Но и сотня воинов целый год противостояла десяти тысячам осаждавших крепость крестоносцев. Все же силы были слишком неравны. Объединившись вокруг своего престарелого епископа Бертрана д'Ан Марти, Совершенные и следующие их заповедям миряне — философы, врачи, астрономы, поэты — готовились принять мученическую смерть.
Монфор Младший следил за осадой с холма. Его иссеченный шрамами лик в овале кольчужного шлема казался навеки закаменевшим, словно у рыцарей, что спали вечным сном в кафедральном соборе. Тяжело опираясь на двуручный меч, он и сам был похож на гранитный кладбищенский памятник. Клиновидный щит с фамильным гербом лежал у ног. Тощий доминиканец в рясе, со свежевыбритой тонзурой и подпоясанный вервием, тенью замер у него за спиной. Это был Арно де Амори, папский легат.
— Завтра на рассвете я возьму Монсегюр, — сказал Монфор, ощущая чужое назойливое присутствие,
— Да будет так, — отозвался доминиканец. — Слишком много времени ушло на осаду этого капища еретиков. Его святейшество папа даже выразил удивление.
Монфор раздраженно дернул изуродованной в сражении щекой.
— Эта земля обещана мне, и она будет моей навеки. Положитесь на слово Моцфора: я очищу графство от нечестивцев.
Легат благостно вздохнул.
— Не думай о бренных богатствах, сын мой… Чем больше твердости проявишь ты в борьбе с врагами истинной веры, тем скорее достигнешь цели. Само небо возложило на тебя священную миссию.
Монфор с иронической улыбкой покосился на монаха.
— Ты говоришь о бренных благах? В подвалах катаров, я слышал, хранится немало бесценных сокровищ. Наш славный король и его святейшество папа давно точат на них зубы. Да и ты, отец мой, не останешься, наверное, обделенным?.. Недаром же, не щадя сил своих, торопишь моих людей. Так ли уж угодно богу избиение христиан? Даже если они придерживаются иных взглядов на святую троицу?
— Это ты так еретиков называешь?
— Э, святой отец, — вновь страшно усмехнулся Монфор. — Позволь уж мне говорить все, что я думаю. Почему не пошутить напоследок? Ведь моя преданность церкви слишком хорошо известна. Завтра мы совместными усилиями отправим Детей Света в вечную тьму.
— Amen! — глухо отозвался монах. — In nomine Iesus domini omnipotentisnote 15.
— А все же разреши мои сомнения, святой отец. — Холодное лицо Монфора исказила саркастическая гримаса. — За пятиугольной стеной укрылось много мирных жителей. Среди них — старики, женщины, невинные младенцы. Возможно, не все они заражены скверной. Не подскажешь ли, как вернее всего отличить еретиков от добрых католиков?
— Убивай всех, сын мой, — кротко улыбнулся монах. — Бог узнает своих…
Когда Юг и Кламен выбрались из подземного лабиринта, все было кончено. На поле мучеников остыл пепел, хотя в самой крепости еще бушевал огонь. Сквозь проломы в стенах, то угасая, то вновь вспыхивая под вздохами ночного ветра, розовело зарево.
Как ночью вошли, так и вылезли ночью. Но спускались, выполняя последнюю волю Наставника Совершенных, вчетвером, а теперь их осталось двое.
На узкой тропе уже перед самым гротом их заметили вражеские лазутчики. Выдал гремучий сорвавшийся камень, когда у кого-то случайно подвернулась нога. Два брата, Экар и Эмвель, обнажив мечи и стилеты, остались у входа. Пока Юг и Кламен, сгибаясь под тяжестью ноши, волокли заветный ковчег к секретному лазу, который издавна прозывался Обителью слез, братья приняли неравный бой.
Узкое пространство не позволяло Христовым воинам атаковать развернутым строем. Пришлось, отбросив копья с флажками, на которых серебрился крест семейства Монфоров, нападать попарно. Самоотверженно отбив три или даже четыре таких наскока, катарские юноши пали, порубанные кривыми дамасскими мечами, вывезенными из сарацинских пустынь.
Так и остались лежать в вековой мягкой, как паутина, пыли, напитав ее холодеющей кровью.
Но тех последних, неимоверно растянувшихся минут, отданных схватке, оказалось достаточно, чтобы Кламен с Югом затерялись в кромешной тьме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
«Катары — гнусные еретики! — проповедовали католические епископы. — Надо огнем выжечь их, да так, чтобы семени не осталось…»
Папа Иннокентий Третий послал в Лангедок доверенного соглядатая — испанского монаха Доминика Гусманаnote 14, причисленного впоследствии к лику святых. Доминик попытался противопоставить аскетизму Совершенных еще более суровую аскезу католических фанатиков с самобичеванием и умерщвлением плоти, но у жизнерадостных южан подобные процедуры вызывали только смех. Тогда он попытался одолеть еретических проповедников силой своего красноречия и мрачной глубиной веры, но люди больше не уповали на спасительную силу пролитой на Голгофе святой крови.
Фра Доминик покинул Тулузу, глубоко убежденный, что страшную ересь можно сломить только военной силой. Вторжение стало решенным делом. Его начали втайне готовить со всем характерным для папства тщанием и обстоятельностью.
Личной буллой великий понтифик подчинил недавно учрежденную святую инквизицию попечению ордена доминиканцев — псов господних.
После убийства папского легата Пьера де Кастелно в 1209 году римский первосвященник провозгласил крестовый поход, и христианнейший король Филипп Второй Август двинул к границам Лангедока закованных в сталь баронов и армию в пятьдесят тысяч копий под командованием графа Симона де Монфора Старшего. Карательная экспедиция приобретала затяжной характер. Невзирая на превосходящую военную силу и творимые крестоносцами зверства, с «умиротворением» графства дело подвигалось туго.
Умер Иннокентий, и конклав кардиналов избрал нового папу; три короля сменились один за другим на французском престоле, а в Лангедоке все еще полыхало пламя восстаний. Покоренные и униженные жители вновь и вновь брались за оружие во имя бессмертных заповедей Совершенных. Только через десятки лет головорезам, вроде Монфора, удалось как будто бы утихомирить опустевшую, измордованную страну.
В одном лишь Безье, согнав жителей в церковь святого Назария, каратели перебили несколько тысяч.
Безье горел три дня; древний Каркассон, у стен которого катары дали последний бой, был наполовину разрушен. Уцелевшие Совершенные с остатками разбитой армии отступили в горы и заперлись в пятиугольных стенах замка Монсегюр. Это была не только последняя цитадель альбигойцев, но и главное их святилище. Стены и амбразуры Монсегюра, строго сориентированные по странам света, позволяли, подобно Стоунхенджу друидов, вычислять дни солнцестояния.
Среди защитников крепости, возведенной на вершине горы, было всего около сотни военных. Остальные не имели права держать оружие, ибо в глазах Совершенных оно являлось носителем зла. Но и сотня воинов целый год противостояла десяти тысячам осаждавших крепость крестоносцев. Все же силы были слишком неравны. Объединившись вокруг своего престарелого епископа Бертрана д'Ан Марти, Совершенные и следующие их заповедям миряне — философы, врачи, астрономы, поэты — готовились принять мученическую смерть.
Монфор Младший следил за осадой с холма. Его иссеченный шрамами лик в овале кольчужного шлема казался навеки закаменевшим, словно у рыцарей, что спали вечным сном в кафедральном соборе. Тяжело опираясь на двуручный меч, он и сам был похож на гранитный кладбищенский памятник. Клиновидный щит с фамильным гербом лежал у ног. Тощий доминиканец в рясе, со свежевыбритой тонзурой и подпоясанный вервием, тенью замер у него за спиной. Это был Арно де Амори, папский легат.
— Завтра на рассвете я возьму Монсегюр, — сказал Монфор, ощущая чужое назойливое присутствие,
— Да будет так, — отозвался доминиканец. — Слишком много времени ушло на осаду этого капища еретиков. Его святейшество папа даже выразил удивление.
Монфор раздраженно дернул изуродованной в сражении щекой.
— Эта земля обещана мне, и она будет моей навеки. Положитесь на слово Моцфора: я очищу графство от нечестивцев.
Легат благостно вздохнул.
— Не думай о бренных богатствах, сын мой… Чем больше твердости проявишь ты в борьбе с врагами истинной веры, тем скорее достигнешь цели. Само небо возложило на тебя священную миссию.
Монфор с иронической улыбкой покосился на монаха.
— Ты говоришь о бренных благах? В подвалах катаров, я слышал, хранится немало бесценных сокровищ. Наш славный король и его святейшество папа давно точат на них зубы. Да и ты, отец мой, не останешься, наверное, обделенным?.. Недаром же, не щадя сил своих, торопишь моих людей. Так ли уж угодно богу избиение христиан? Даже если они придерживаются иных взглядов на святую троицу?
— Это ты так еретиков называешь?
— Э, святой отец, — вновь страшно усмехнулся Монфор. — Позволь уж мне говорить все, что я думаю. Почему не пошутить напоследок? Ведь моя преданность церкви слишком хорошо известна. Завтра мы совместными усилиями отправим Детей Света в вечную тьму.
— Amen! — глухо отозвался монах. — In nomine Iesus domini omnipotentisnote 15.
— А все же разреши мои сомнения, святой отец. — Холодное лицо Монфора исказила саркастическая гримаса. — За пятиугольной стеной укрылось много мирных жителей. Среди них — старики, женщины, невинные младенцы. Возможно, не все они заражены скверной. Не подскажешь ли, как вернее всего отличить еретиков от добрых католиков?
— Убивай всех, сын мой, — кротко улыбнулся монах. — Бог узнает своих…
Когда Юг и Кламен выбрались из подземного лабиринта, все было кончено. На поле мучеников остыл пепел, хотя в самой крепости еще бушевал огонь. Сквозь проломы в стенах, то угасая, то вновь вспыхивая под вздохами ночного ветра, розовело зарево.
Как ночью вошли, так и вылезли ночью. Но спускались, выполняя последнюю волю Наставника Совершенных, вчетвером, а теперь их осталось двое.
На узкой тропе уже перед самым гротом их заметили вражеские лазутчики. Выдал гремучий сорвавшийся камень, когда у кого-то случайно подвернулась нога. Два брата, Экар и Эмвель, обнажив мечи и стилеты, остались у входа. Пока Юг и Кламен, сгибаясь под тяжестью ноши, волокли заветный ковчег к секретному лазу, который издавна прозывался Обителью слез, братья приняли неравный бой.
Узкое пространство не позволяло Христовым воинам атаковать развернутым строем. Пришлось, отбросив копья с флажками, на которых серебрился крест семейства Монфоров, нападать попарно. Самоотверженно отбив три или даже четыре таких наскока, катарские юноши пали, порубанные кривыми дамасскими мечами, вывезенными из сарацинских пустынь.
Так и остались лежать в вековой мягкой, как паутина, пыли, напитав ее холодеющей кровью.
Но тех последних, неимоверно растянувшихся минут, отданных схватке, оказалось достаточно, чтобы Кламен с Югом затерялись в кромешной тьме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113