— Что с ней? Да говори же! Она не заболела?
Я кивнула и сказала, что да, она заболела. Целый день я готовилась произнести эти слова, так и этак вертя их в голове, и вот теперь они выскочили из меня прежде, чем я опомнилась.
К тому же выбора у меня и не было. Ведь мама не могла знать, что теперь ей не нужно притворяться больной. А попытайся я изменить историю, которую мы с ней придумали, ей не избежать объяснений с папой. Нам обеим их не избежать.
Так что, естественно, я запиналась и была бледной, а он решил, что это я из-за мамы. Он выругался и тоже слегка побледнел.
— Что с ней такое? Когда ей стало плохо? Почему ты не позвонила мне на работу? Что сказал доктор?
— Ничего, — промямлила я. — Не думаю, что у нее что-то серьезное.
— Не думаешь? Ты хочешь сказать, что не вызвала доктора? Твоя мать больна, а ты... О Господи!
Он побежал в коридор к телефону и позвонил доктору Эш-тону, чтобы тот приехал как можно скорее. Потом устремился наверх, будто с усилием переставляя ноги...
Приехал доктор. Папа спустился ко мне на кухню и стал нервно расхаживать туда-сюда. Он ворчал, ругался и задавал мне бесконечные вопросы.
— Проклятие! Ты могла бы мне позвонить. Или сразу вызвать доктора. Не понимаю, какого черта ты...
— Папа, — отвечала я, — мне не кажется... то есть я уверена, что у нее нет ничего серьезного.
Он снова выругался:
— Да как ты можешь быть уверена, черт возьми? С чего это вдруг она заболела? Двадцать лет была здорова, и вдруг...
— Папа...
— Лучше ей выздороветь, честное слово. Если она... Устрою ее в больницу, и без моего разрешения она оттуда не выйдет. Найду настоящих врачей, чтобы за ней смотрели. Что? Проклятие, если хочешь что-то сказать — говори, не мямли!
Я попыталась сказать ему правду, но у меня ничего не получилось. Он не стал меня слушать, когда я дошла до того, что мама на самом деле здорова. Потом он опять выругался и сказал, что, может быть, я и права: видимо, у мамы и в самом деле нет никакой болезни.
— Наверное, просто переутомление. Она слишком много работает. Так ты считаешь, что ничего серьезного?
— Папа, я все пытаюсь сказать, что...
— Конечно, конечно. — Он кивнул. — Вас любой пустяк способен вывести из строя. Ты только не волнуйся, все будет отлично. Волноваться не о чем. Док живо поставит маму на ноги, и мы все вместе пойдем на праздник. И прекрати свое проклятое нытье, воешь, как собака на покойника.
Я расплакалась:
— Папа, ох, папа... я так ужасно себя чувствую...
— Так чувствуй себя по-другому. В том, как ты себя ведешь, нет ни капли здравого смысла. Мама будет молодцом и...
По лестнице спускался доктор Эштон. Так и не договорив, папа бросился ему навстречу. Я услышала, как он спрашивает:
— Как она, док? Что с ней?
— Для женщины ее возраста, — отвечал доктор Эштон, — ваша жена в превосходном физическом состоянии. Она здорова, как та самая лошадь из поговорки.
Папа что-то пробормотал, и я представила, как в этот момент его глаза подернулись дымкой, — так бывало всегда, когда он злился.
— О чем это вы толкуете? Что вы за врач? Моя жена...
— Ваша жена здорова, — отрезал доктор, и, Господи, сколько же злости было в его голосе! Наверное, он обо всем догадался и теперь был рад до смерти возможности поиздеваться над папой. — Знаете, Павлов, вам идет эта экипировка. Наверное, собирались на школьный праздник?
— Конечно. Естественно. Вы хотите сказать...
— Я хочу сказать, что это был сюрприз для вашей семьи. — Он открыл входную дверь и ступил за порог. — Очевидно, они этого не ожидали.
— Проклятие, слушайте, вы... — начал папа, а потом сказал: «Ага», но как-то без выражения.
— Почему бы вам и не пойти на праздник? Конечно, если вы еще не передумали.
Доктор негромко рассмеялся, сел в свою машину и уехал, но его смех еще как будто звучал у меня в ушах.
Я все стояла на кухне, на том же самом месте, и ждала. Не шевелилась, если не считать того, что вся тряслась от страха, даже почти не дышала.
И папа тоже не шевелился, стоя в коридоре. Просто стоял и ждал.
Я была уверена, что сейчас произойдет что-то ужасное. Мне казалось, что у него в голове, как грозовая туча, скапливаются злые, беспощадные слова, которые потом ливнем обрушатся на нас с мамой. Я не сомневалась, что так и случится, потому что это была его обычная манера, — сначала он неизменно заставлял нас ждать. И мы ждали, ждали, ждали и доходили до того, что чуть не падали в обморок от страха. И тогда он выплескивал на нас свой гнев.
Я молилась, чтобы все было уже позади, чтобы оно началось и закончилось поскорее. Не только из-за того, что больше не могла вынести ожидания, но и потому, что это могло что-то изменить. В его настроении, например.
Знаете, может, это покажется смешным, хотя, конечно, тут нет ничего смешного, но раньше меня никогда не интересовало его настроение. Я даже не задумывалась над тем, есть ли оно у него вообще. Потому что, если бы вы его видели, вам это тоже не пришло бы в голову. Он всегда вел себя так, будто хотел сказать, что плевать он хотел, как к нему относятся другие люди и что они о нем думают.
Наверное, мама права. Она выходила за папу хорошенькой девушкой, а он и тогда был такой же приземистый коротышка, примитивный, как глинобитный забор. А из-за того, что она не умела проявлять свои чувства, и вечно ходила с испуганным лицом, и смущалась при всяком упоминании о любви, папа мог считать, что она вышла за него только для того, чтобы уйти из приюта.
В общем, я не знаю, какие между ними были отношения. И не особенно интересуюсь, какие они теперь. Точно так же, как и он мной совершенно не интересуется.
Как может отец убить родную дочь? Пусть даже ему скажут о ней что-нибудь неприятное?
Бобби говорит, что я ничего не понимаю. Папа ведет себя так именно потому, что я ему небезразлична. Но какой же в этом смысл? Только Бобби может выдумать такую глупость, но ему можно, потому что он самый красивый и самый милый.
Но вернемся к тому вечеру.
Тогда так ничего и не случилось. Один раз он зашел было на кухню, но сделал шаг-другой и остановился. Потом вернулся в коридор и снова остановился. Наконец, направился к входной двери, отворил ее, перешагнул через порог одной ногой и застыл — уже не дома, но еще не на улице.
— Вернусь-ка я в контору! — крикнул папа. — Ужинать не буду. На праздник я тоже не пойду, так что вам с матерью повезло.
— Папа! — позвала я. — Подожди!
Но дверь захлопнулась, и он меня не услышал. А когда я выбежала на улицу, он был уже в конце квартала.
Больше он никогда не надевал этот костюм. А когда я как-то встретила в хомбурге дурачка Гэнндера, то поняла, что папа отдал ему все эти вещи, а тот их пропил.
Так вот, в тот раз мама действительно постаралась мне помочь, поэтому было бы нечестно говорить, что она этого никогда не делала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Я кивнула и сказала, что да, она заболела. Целый день я готовилась произнести эти слова, так и этак вертя их в голове, и вот теперь они выскочили из меня прежде, чем я опомнилась.
К тому же выбора у меня и не было. Ведь мама не могла знать, что теперь ей не нужно притворяться больной. А попытайся я изменить историю, которую мы с ней придумали, ей не избежать объяснений с папой. Нам обеим их не избежать.
Так что, естественно, я запиналась и была бледной, а он решил, что это я из-за мамы. Он выругался и тоже слегка побледнел.
— Что с ней такое? Когда ей стало плохо? Почему ты не позвонила мне на работу? Что сказал доктор?
— Ничего, — промямлила я. — Не думаю, что у нее что-то серьезное.
— Не думаешь? Ты хочешь сказать, что не вызвала доктора? Твоя мать больна, а ты... О Господи!
Он побежал в коридор к телефону и позвонил доктору Эш-тону, чтобы тот приехал как можно скорее. Потом устремился наверх, будто с усилием переставляя ноги...
Приехал доктор. Папа спустился ко мне на кухню и стал нервно расхаживать туда-сюда. Он ворчал, ругался и задавал мне бесконечные вопросы.
— Проклятие! Ты могла бы мне позвонить. Или сразу вызвать доктора. Не понимаю, какого черта ты...
— Папа, — отвечала я, — мне не кажется... то есть я уверена, что у нее нет ничего серьезного.
Он снова выругался:
— Да как ты можешь быть уверена, черт возьми? С чего это вдруг она заболела? Двадцать лет была здорова, и вдруг...
— Папа...
— Лучше ей выздороветь, честное слово. Если она... Устрою ее в больницу, и без моего разрешения она оттуда не выйдет. Найду настоящих врачей, чтобы за ней смотрели. Что? Проклятие, если хочешь что-то сказать — говори, не мямли!
Я попыталась сказать ему правду, но у меня ничего не получилось. Он не стал меня слушать, когда я дошла до того, что мама на самом деле здорова. Потом он опять выругался и сказал, что, может быть, я и права: видимо, у мамы и в самом деле нет никакой болезни.
— Наверное, просто переутомление. Она слишком много работает. Так ты считаешь, что ничего серьезного?
— Папа, я все пытаюсь сказать, что...
— Конечно, конечно. — Он кивнул. — Вас любой пустяк способен вывести из строя. Ты только не волнуйся, все будет отлично. Волноваться не о чем. Док живо поставит маму на ноги, и мы все вместе пойдем на праздник. И прекрати свое проклятое нытье, воешь, как собака на покойника.
Я расплакалась:
— Папа, ох, папа... я так ужасно себя чувствую...
— Так чувствуй себя по-другому. В том, как ты себя ведешь, нет ни капли здравого смысла. Мама будет молодцом и...
По лестнице спускался доктор Эштон. Так и не договорив, папа бросился ему навстречу. Я услышала, как он спрашивает:
— Как она, док? Что с ней?
— Для женщины ее возраста, — отвечал доктор Эштон, — ваша жена в превосходном физическом состоянии. Она здорова, как та самая лошадь из поговорки.
Папа что-то пробормотал, и я представила, как в этот момент его глаза подернулись дымкой, — так бывало всегда, когда он злился.
— О чем это вы толкуете? Что вы за врач? Моя жена...
— Ваша жена здорова, — отрезал доктор, и, Господи, сколько же злости было в его голосе! Наверное, он обо всем догадался и теперь был рад до смерти возможности поиздеваться над папой. — Знаете, Павлов, вам идет эта экипировка. Наверное, собирались на школьный праздник?
— Конечно. Естественно. Вы хотите сказать...
— Я хочу сказать, что это был сюрприз для вашей семьи. — Он открыл входную дверь и ступил за порог. — Очевидно, они этого не ожидали.
— Проклятие, слушайте, вы... — начал папа, а потом сказал: «Ага», но как-то без выражения.
— Почему бы вам и не пойти на праздник? Конечно, если вы еще не передумали.
Доктор негромко рассмеялся, сел в свою машину и уехал, но его смех еще как будто звучал у меня в ушах.
Я все стояла на кухне, на том же самом месте, и ждала. Не шевелилась, если не считать того, что вся тряслась от страха, даже почти не дышала.
И папа тоже не шевелился, стоя в коридоре. Просто стоял и ждал.
Я была уверена, что сейчас произойдет что-то ужасное. Мне казалось, что у него в голове, как грозовая туча, скапливаются злые, беспощадные слова, которые потом ливнем обрушатся на нас с мамой. Я не сомневалась, что так и случится, потому что это была его обычная манера, — сначала он неизменно заставлял нас ждать. И мы ждали, ждали, ждали и доходили до того, что чуть не падали в обморок от страха. И тогда он выплескивал на нас свой гнев.
Я молилась, чтобы все было уже позади, чтобы оно началось и закончилось поскорее. Не только из-за того, что больше не могла вынести ожидания, но и потому, что это могло что-то изменить. В его настроении, например.
Знаете, может, это покажется смешным, хотя, конечно, тут нет ничего смешного, но раньше меня никогда не интересовало его настроение. Я даже не задумывалась над тем, есть ли оно у него вообще. Потому что, если бы вы его видели, вам это тоже не пришло бы в голову. Он всегда вел себя так, будто хотел сказать, что плевать он хотел, как к нему относятся другие люди и что они о нем думают.
Наверное, мама права. Она выходила за папу хорошенькой девушкой, а он и тогда был такой же приземистый коротышка, примитивный, как глинобитный забор. А из-за того, что она не умела проявлять свои чувства, и вечно ходила с испуганным лицом, и смущалась при всяком упоминании о любви, папа мог считать, что она вышла за него только для того, чтобы уйти из приюта.
В общем, я не знаю, какие между ними были отношения. И не особенно интересуюсь, какие они теперь. Точно так же, как и он мной совершенно не интересуется.
Как может отец убить родную дочь? Пусть даже ему скажут о ней что-нибудь неприятное?
Бобби говорит, что я ничего не понимаю. Папа ведет себя так именно потому, что я ему небезразлична. Но какой же в этом смысл? Только Бобби может выдумать такую глупость, но ему можно, потому что он самый красивый и самый милый.
Но вернемся к тому вечеру.
Тогда так ничего и не случилось. Один раз он зашел было на кухню, но сделал шаг-другой и остановился. Потом вернулся в коридор и снова остановился. Наконец, направился к входной двери, отворил ее, перешагнул через порог одной ногой и застыл — уже не дома, но еще не на улице.
— Вернусь-ка я в контору! — крикнул папа. — Ужинать не буду. На праздник я тоже не пойду, так что вам с матерью повезло.
— Папа! — позвала я. — Подожди!
Но дверь захлопнулась, и он меня не услышал. А когда я выбежала на улицу, он был уже в конце квартала.
Больше он никогда не надевал этот костюм. А когда я как-то встретила в хомбурге дурачка Гэнндера, то поняла, что папа отдал ему все эти вещи, а тот их пропил.
Так вот, в тот раз мама действительно постаралась мне помочь, поэтому было бы нечестно говорить, что она этого никогда не делала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49