Правда, выход царев взимал он неукоснительно и со всех. С Васильем Давыдычем Ярославским о Пасхе довелось и поспорить о том! Но он же — великий князь владимирский! И выход тот он, не задерживая, отсылает в Орду! Ростовский зять, похоже, злобствует на продолжающиеся поборы в его княжестве… Но он не может поступить иначе — даром, что ли, отец платил серебром за ростовский ярлык?! Ему, конечно, припомнят и Дмитров, и Галич, и Белоозеро — все родителевы купли. Но ведь куплено, не граблено! Он должен, он могиле отца обещал не выпускать отцовых купель из рук!
Хуже всего, конечно, были дела с Костянтином Василичем Суздальским. Права на Нижний Новгород, как ни поворачивай, у Москвы спорны, очень спорны! Но бояре Нижнего и Городца сами заложились за великого князя! Право отъезда слуг вольных еще не нарушал никто! Так… А что бы он сам содеял на месте Костянтина Василича?
Симеону стало жарко. Он откинул ряднину. Хлопнув в ладоши (задремавший слуга не сразу взошел, и это едва не взбесило), приказал отокрыть оконце. Слуга долго возился, пока, наконец, вынул из пазов тяжелую оконницу с вставленными в переплет кусками слюды. Повеяло речною прохладой. Стало легче дышать.
Небо уже засинело, знаменуя близкий рассвет. Он вдруг и сразу уснул и во сне все хотел достичь чего-то прочного, клятвенного соборного согласия, которое так и не давалось ему…
Назавтра о суде над великим князем знали уже все. Семена, когда он проезжал по улицам русского подворья, любопытно разглядывали, словно увидавши впервые. Слухи ползли один другого чудовищней, вплоть до того, что новый хан порешил казнить Семена в отмщенье за гибель тверских князей, Александра с Федором.
Нижегородские и городецкие бояре, задавшиеся за великого князя, тоже были вызваны на суд. Теперь они ходили гневные или смурные, отчаянно глядя на Симеона. Ближе московского князя зная характер Костянтина Василича, они не чаяли, в случае торжества последнего на суде, остаться в живых.
Симеон принимал их, успокаивал как мог. Думать о том, что эти люди, доверившиеся ему, могут погибнуть теперь из-за него же в междукняжеской борьбе, было непереносно.
Московские бояре лихорадочно собирали грамоты, доставали списки, от кого и сколь получено даней, когда и кем взято, когда привезено в Орду… Поминали давний суд над Михаилом Тверским, когда великого князя оговорили как раз на таких вот мелочах, обвинив в утайке ордынского выхода.
Все попытки Семеновых бояр поссорить князей или хоть потолковать с каждым из них в особину, убедив отказаться от участия в суде, окончились полным провалом. Похоже, братья-князья сговорились у него за спиной еще до приезда в Орду.
Наконец настал день суда. Всю ночь Михаил Терентьич с Феофаном и Александром Морхининым готовили грамоты, прикидывали так и эдак, предусмотрев, кажется, все возможные зазнобы супротивников. И все же самого главного не предусмотрели, не верилось до последнего дня, хоть и упреждал Джанибек, что братья-князья будут соборно требовать от хана лишить Симеона великокняжеского стола.
Собрались в парадной ханской юрте, перед троном Джанибека. Вельможи и эмиры хана сидели рядами на возвышении, русские князья с подручными боярами стояли внизу, на ковре, двумя неравными кучками. Хлопотали толмачи. Нукеры у входа отпихивали любопытных, тех, кто не получил приглашения. В юрте стоял гул, словно в потревоженном осином гнезде.
Семен стоял, выпрямившись, отчужденно глядя на братьев-князей (в нем попеременно мешались горечь и бешенство), в лучшем своем белошелковом охабне с долгими висячими рукавами. Суконная шапка с алмазом и соколиным пером довершала его наряд. Братья-князья приоделись тоже.
Долго длилось рассаживанье и усаживанье придворных, долго ждали старшего муфтия, потом главный кади захотел дополнительно что-то узнать, и ему толковали, показывая грамоты, а он важно кивал головой в чалме, вытягивая шею вперед (горбатый нос и маленькая загнутая бородка придавали ему сходство с грифом), и приставлял ладонь к большому старческому уху. Наконец Джанибек подал знак — начинать.
Сперва говорить должны были обвинители. Начал Василий Ярославский. Тяжело, исподлобья глядя на Семена, обвинил великого князя в задержке ордынского выхода и видимых переборах во взимании даней, а также в том, что черный бор с Новгорода Великого и отступное с Торжка князь целиком забрал себе, не поделясь с другими князьями.
Следом выступил Костянтин Ростовский и, краснея, запинаясь, смущаясь и гневаясь, стал говорить о грабеже Ростовской волости московитами: «С коего грабежа волость оскудела людьми и добром, смерды бегут во иные земли, яко от лихолетья какого или моровой беды» — и что он, князь, лишен всяких прав даже и в дому своем, а и селами, «которые князю надлежат», править не волен.
Потом вышла заминка. Костянтин Тверской не захотел говорить раньше суздальского князя.
Вышел вперед Костянтин Василич Суздальский. Холодно оглядев Симеона — словно бы знакомца, пойманного на воровстве, коего ближние теперь гнушаются даже и узнавать в лицо, — он отнесся прямо к хану и стал толково, не волнуясь, чеканя слог и делая остановки, дабы толмачи могли по-годному перевести сказанное, перечислять все шкоды князей московских, начиная с самого Юрия Данилыча: убийства, наветы, присвоение даней, грабленье, несообразная ни с чем покупка ярлыков на чужие княжества, неисполнение ханских повелений (так, Юрий Данилыч, вызванный в Орду, не поехал к Узбеку и присвоил себе две тысячи тверского выхода), наконец, клеветы на тверских, законных князей. Не было забыто и то, что Данила, дед Симеона, не был ни разу на великом княжении, и посему москвичи навсегда лишались права занимать владимирский стол.
Костянтин Василич заботливо и долго говорил о лествичном праве, о нарушенных правах тверских князей, вытолкнул упирающегося Костянтина Михалыча Тверского, и тот пробурчал, что у них, в тверском княжеском роду, лествичный порядок сохранен доднесь, так, он, Костянтин, без спора уступил стол старшему брату Александру, когда тот воротил изо Пскова.
Костянтин Василич перешел к проделкам Калиты, обнаружив отличное знание многого, что считалось глубоко скрытою отцовою тайной. Затем нарочито бегло перечислил то, в чем обвиняли Симеона другие князья, присовокупив:
— Не ведаю, утаивал ли великий князь Семен царев выход! По разумению моему, достаточно и прочих его шкод. Мне же пристойно тут рассказать, как великий князь тщится отобрать наш родовой живот, волость княжения суздальского, град Нижний Новгород.
Симеон сделал шаг вперед, сжал кулак — свернутая в трубку грамота в его руке хрустнула — и сдержался.
— Да, да! — продолжал Костянтин Василич. — Даже и смерть родителя своего великий князь Семен встретил не у постели больного, как было бы пристойно всякому сыну, а в Нижнем Новгороде, который еще тогда чаял охапить в руце своя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166
Хуже всего, конечно, были дела с Костянтином Василичем Суздальским. Права на Нижний Новгород, как ни поворачивай, у Москвы спорны, очень спорны! Но бояре Нижнего и Городца сами заложились за великого князя! Право отъезда слуг вольных еще не нарушал никто! Так… А что бы он сам содеял на месте Костянтина Василича?
Симеону стало жарко. Он откинул ряднину. Хлопнув в ладоши (задремавший слуга не сразу взошел, и это едва не взбесило), приказал отокрыть оконце. Слуга долго возился, пока, наконец, вынул из пазов тяжелую оконницу с вставленными в переплет кусками слюды. Повеяло речною прохладой. Стало легче дышать.
Небо уже засинело, знаменуя близкий рассвет. Он вдруг и сразу уснул и во сне все хотел достичь чего-то прочного, клятвенного соборного согласия, которое так и не давалось ему…
Назавтра о суде над великим князем знали уже все. Семена, когда он проезжал по улицам русского подворья, любопытно разглядывали, словно увидавши впервые. Слухи ползли один другого чудовищней, вплоть до того, что новый хан порешил казнить Семена в отмщенье за гибель тверских князей, Александра с Федором.
Нижегородские и городецкие бояре, задавшиеся за великого князя, тоже были вызваны на суд. Теперь они ходили гневные или смурные, отчаянно глядя на Симеона. Ближе московского князя зная характер Костянтина Василича, они не чаяли, в случае торжества последнего на суде, остаться в живых.
Симеон принимал их, успокаивал как мог. Думать о том, что эти люди, доверившиеся ему, могут погибнуть теперь из-за него же в междукняжеской борьбе, было непереносно.
Московские бояре лихорадочно собирали грамоты, доставали списки, от кого и сколь получено даней, когда и кем взято, когда привезено в Орду… Поминали давний суд над Михаилом Тверским, когда великого князя оговорили как раз на таких вот мелочах, обвинив в утайке ордынского выхода.
Все попытки Семеновых бояр поссорить князей или хоть потолковать с каждым из них в особину, убедив отказаться от участия в суде, окончились полным провалом. Похоже, братья-князья сговорились у него за спиной еще до приезда в Орду.
Наконец настал день суда. Всю ночь Михаил Терентьич с Феофаном и Александром Морхининым готовили грамоты, прикидывали так и эдак, предусмотрев, кажется, все возможные зазнобы супротивников. И все же самого главного не предусмотрели, не верилось до последнего дня, хоть и упреждал Джанибек, что братья-князья будут соборно требовать от хана лишить Симеона великокняжеского стола.
Собрались в парадной ханской юрте, перед троном Джанибека. Вельможи и эмиры хана сидели рядами на возвышении, русские князья с подручными боярами стояли внизу, на ковре, двумя неравными кучками. Хлопотали толмачи. Нукеры у входа отпихивали любопытных, тех, кто не получил приглашения. В юрте стоял гул, словно в потревоженном осином гнезде.
Семен стоял, выпрямившись, отчужденно глядя на братьев-князей (в нем попеременно мешались горечь и бешенство), в лучшем своем белошелковом охабне с долгими висячими рукавами. Суконная шапка с алмазом и соколиным пером довершала его наряд. Братья-князья приоделись тоже.
Долго длилось рассаживанье и усаживанье придворных, долго ждали старшего муфтия, потом главный кади захотел дополнительно что-то узнать, и ему толковали, показывая грамоты, а он важно кивал головой в чалме, вытягивая шею вперед (горбатый нос и маленькая загнутая бородка придавали ему сходство с грифом), и приставлял ладонь к большому старческому уху. Наконец Джанибек подал знак — начинать.
Сперва говорить должны были обвинители. Начал Василий Ярославский. Тяжело, исподлобья глядя на Семена, обвинил великого князя в задержке ордынского выхода и видимых переборах во взимании даней, а также в том, что черный бор с Новгорода Великого и отступное с Торжка князь целиком забрал себе, не поделясь с другими князьями.
Следом выступил Костянтин Ростовский и, краснея, запинаясь, смущаясь и гневаясь, стал говорить о грабеже Ростовской волости московитами: «С коего грабежа волость оскудела людьми и добром, смерды бегут во иные земли, яко от лихолетья какого или моровой беды» — и что он, князь, лишен всяких прав даже и в дому своем, а и селами, «которые князю надлежат», править не волен.
Потом вышла заминка. Костянтин Тверской не захотел говорить раньше суздальского князя.
Вышел вперед Костянтин Василич Суздальский. Холодно оглядев Симеона — словно бы знакомца, пойманного на воровстве, коего ближние теперь гнушаются даже и узнавать в лицо, — он отнесся прямо к хану и стал толково, не волнуясь, чеканя слог и делая остановки, дабы толмачи могли по-годному перевести сказанное, перечислять все шкоды князей московских, начиная с самого Юрия Данилыча: убийства, наветы, присвоение даней, грабленье, несообразная ни с чем покупка ярлыков на чужие княжества, неисполнение ханских повелений (так, Юрий Данилыч, вызванный в Орду, не поехал к Узбеку и присвоил себе две тысячи тверского выхода), наконец, клеветы на тверских, законных князей. Не было забыто и то, что Данила, дед Симеона, не был ни разу на великом княжении, и посему москвичи навсегда лишались права занимать владимирский стол.
Костянтин Василич заботливо и долго говорил о лествичном праве, о нарушенных правах тверских князей, вытолкнул упирающегося Костянтина Михалыча Тверского, и тот пробурчал, что у них, в тверском княжеском роду, лествичный порядок сохранен доднесь, так, он, Костянтин, без спора уступил стол старшему брату Александру, когда тот воротил изо Пскова.
Костянтин Василич перешел к проделкам Калиты, обнаружив отличное знание многого, что считалось глубоко скрытою отцовою тайной. Затем нарочито бегло перечислил то, в чем обвиняли Симеона другие князья, присовокупив:
— Не ведаю, утаивал ли великий князь Семен царев выход! По разумению моему, достаточно и прочих его шкод. Мне же пристойно тут рассказать, как великий князь тщится отобрать наш родовой живот, волость княжения суздальского, град Нижний Новгород.
Симеон сделал шаг вперед, сжал кулак — свернутая в трубку грамота в его руке хрустнула — и сдержался.
— Да, да! — продолжал Костянтин Василич. — Даже и смерть родителя своего великий князь Семен встретил не у постели больного, как было бы пристойно всякому сыну, а в Нижнем Новгороде, который еще тогда чаял охапить в руце своя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166