Он налил два стакана из большой бутыли и протянул один из них собеседнику со словами: — За здоровье Марко!
— За это можно, — отвечал стражник, — Марко добрый друг монастыря и двоюродный брат аббата: я могу принять твое приглашение и выпить с тобой вместе. За здоровье Марко, и за твое тоже!
С этими словами оба залпом опорожнили свои стаканы.
— Ты сказал — и за мое здоровье? — продолжал Лупо, вытирая губы. — Ты хотел сказать — за упокой моей души, верно? На моем месте вряд ли стоит беспокоиться о здоровье бренного тела. Видишь, — сказал он, глядя в оконце, — небо побелело, уже рассвет, и скоро… Ведь все будет через час после восхода солнца?..
— Бедняга! Да, через час после восхода.
— Послушай, — продолжал Лупо, — на то мы и солдаты, чтобы убивать друг друга, если понадобится. Так в чем же дело? Умереть от топора, который раскроит тебе череп, как яблоко, или от копья, которое пронзит тебя насквозь, как лягушку… Ну… в общем, если умираешь, исполнив свой долг, — это все равно, а я умираю, исполнив свой долг… То есть, если уж говорить правду… все-таки тяжко погибнуть вот так в петле, со связанными руками и ногами, словно какой-то мошенник, на глазах всякого сброда, который сбегается посмотреть на тебя, как на подлого убийцу. Нет, лучше умереть на поле боя, верхом на добром коне, рубя налево и направо, под звуки трубы и с надеждой на победу в сердце.
— А что я тебе говорю? — откликнулся стражник. — Раз уж надо умирать, так умереть сегодня или завтра — не все ли равно?
— А вот скажи ты мне, что смерти можно избежать, — продолжал Лупо, — разве я не обрадовался бы? Еще как! Но раз уж надо испить эту чашу, то остается только набраться терпения, смириться и не противиться доле, ниспосланной богом.
Винчигуэрра вздохнул, снова наполнил оба стакана, опорожнил свой стакан и жестом пригласил Лупо последовать этому примеру.
— Нет, нет, — отвечал приговоренный, — в такую ночь лучше следовать заветам божьим и умереть добрым христианином, зная, на что ты идешь…
— Послушай, хочешь я позову отца Афанасия, которого ты только что отослал?
— Нет, нет. Все, что нужно, уже сделано.
На минуту в камере наступило молчание, и они услышали унылый звон колокола. Лупо, казалось, задумался, но тут же снова заговорил:
— Видно, времени осталось уже совсем мало. Послушай, Винчигуэрра, вот что я тебе скажу. В первый раз, как тебе придется поехать в Милан, разыщи дом графа дель Бальцо. Это около Брера дель Кверго. Там живет все мое семейство: отец, мать… — Произнеся эти дорогие слова, он почувствовал вдруг, как сердце его сжалось. Пройдясь взад и вперед по камере, он вновь обратился к Винчигуэрре. — Так сделаешь? — спросил он.
— Да не даст мне господь счастья в этой жизни и спасения на небесах, если я не исполню твоего желания! — отвечал стражник.
Сняв с шеи серебряную цепь, Лупо вручил ее своему собеседнику и продолжал:
— Скажи им: пусть они носят ее в память обо мне. А сестра пусть заглянет в шкафчик, который стоит в комнате, что рядом с клеткой для соколов, — там она найдет самшитовую шкатулку, а в ней — золотое кольцо. Это все, что осталось у меня от добычи, которую я взял в Тоскане. Я хранил это кольцо, чтобы подарить ей, когда она выйдет замуж, а теперь… пусть носит его в память обо мне.
— Послушай, — сказал Винчигуэрра, — я человек небогатый, но кое-что у меня, слава богу, есть. Вот взгляни-ка, — продолжал он, вынимая из сумки на поясе горсть крупных и мелких монет. — Что мне с ними делать? Ты избавил бы меня от полдюжины пирушек, если бы был так добр и взял бы их у меня. Я бы отвез их твоему отцу — может быть, они ему пришлись бы кстати. Во всяком случае, ему они больше пригодятся, чем мне.
— Нет, нет, спасибо.
— Послушай, окажи ты мне эту милость, успокой мою душу. Клянусь тебе, мне гораздо приятнее расстаться с этой мелочью из любви к тебе, чем, скажем, получить свою долю, которую там, в Лимонте, посулил нам твой… ну, тот самый человек. Я сам как-то думал, что уж больше не выживу, и знаю, какими дорогими становятся тогда все родные, а особенно отец и мать. Невольно на ум приходят все огорчения, которые когда-нибудь им причинил. И помню, до чего же было обидно, что у меня ничего не оказалось с собой такого, что можно было бы послать им на память о себе.
Лупо положил ему руку на плечо и сказал:
— Я знаю, что ты предлагаешь мне деньги от души и что между солдатами дары даются и принимаются с одним и тем же чувством. Но, слава богу, родители мои ни в чем не нуждаются… А если бы нужно было послать им денег, так у меня, глянь-ка, кое-что еще есть. — С этими словами он вывернул карман куртки и высыпал на стол добрую пригоршню монет. — У вас в отряде шестьдесят человек, верно? — спросил он затем.
— Было шестьдесят, да одиннадцать после нашего геройского похода осталось на полях Лимонты, так что, если я правильно считаю, нас теперь всего сорок девять.
При воспоминании о том, какой славой покрыли себя его дорогие земляки, Лупо поднял голову, и на лице его мелькнула гордая и довольная улыбка.
— Ну хорошо, — сказал он, — а те, кто остался в живых, не окажут мне честь выпить стакан вина за осужденного на смерть?
— Хоть два, — отвечал Винчигуэрра, — но сам я пить не стану: пусть моя доля пойдет за упокой твоей души.
— Только не давай ничего монахам святого Амвросия! — возразил Лупо. — Не связывайся ты с ними: ничего мне не надо от этих разжиревших еретиков. Да, кстати, я совсем забыл: у меня есть еще брат, с которым, по правде говоря, мы не очень-то дружили, но когда одной ногой стоишь в могиле, ни о ком забывать не следует, и ему тоже надо что-нибудь послать, хотя бы из уважения к матери, которая очень его любит. У меня есть серебряное распятие, но я хотел подарить его тебе, чтобы ты меня помнил, — вот я и не знаю, как мне быть.
— Для твоего брата? — воскликнул Винчигуэрра. — Ничего, сейчас мы все уладим: я возьму твое распятие и дам тебе взамен вот эту реликвию, а ты отправишь ее брату. Видишь, — сказал он, расшнуровывая камзол, — это осколок колонны святого Симеона-столпника. Я его собственными руками снял с одного странника, возвращавшегося из Святой Земли, когда мы его грабили в Романье.
— Идет! — сказал Лупо. — Давай меняться, но с уговором, что ты ее отвезешь ему от моего имени. — Сняв с груди серебряный крест, он вручил его Винчигуэрре, а потом обнял его и обменялся с ним прощальным поцелуем. — Теперь, когда все мои земные дела улажены, — продолжал лимонтец, — нужно думать только о душе.
Он направился к висевшему на стене распятию, опустился перед ним на колени и начал молиться.
Чтобы не мешать ему, Винчигуэрра отошел к двери, пересказал остальным четверым стражникам все, о чем он говорил с заключенным, показал деньги, которые надо было распределить между всеми, и закончил так:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
— За это можно, — отвечал стражник, — Марко добрый друг монастыря и двоюродный брат аббата: я могу принять твое приглашение и выпить с тобой вместе. За здоровье Марко, и за твое тоже!
С этими словами оба залпом опорожнили свои стаканы.
— Ты сказал — и за мое здоровье? — продолжал Лупо, вытирая губы. — Ты хотел сказать — за упокой моей души, верно? На моем месте вряд ли стоит беспокоиться о здоровье бренного тела. Видишь, — сказал он, глядя в оконце, — небо побелело, уже рассвет, и скоро… Ведь все будет через час после восхода солнца?..
— Бедняга! Да, через час после восхода.
— Послушай, — продолжал Лупо, — на то мы и солдаты, чтобы убивать друг друга, если понадобится. Так в чем же дело? Умереть от топора, который раскроит тебе череп, как яблоко, или от копья, которое пронзит тебя насквозь, как лягушку… Ну… в общем, если умираешь, исполнив свой долг, — это все равно, а я умираю, исполнив свой долг… То есть, если уж говорить правду… все-таки тяжко погибнуть вот так в петле, со связанными руками и ногами, словно какой-то мошенник, на глазах всякого сброда, который сбегается посмотреть на тебя, как на подлого убийцу. Нет, лучше умереть на поле боя, верхом на добром коне, рубя налево и направо, под звуки трубы и с надеждой на победу в сердце.
— А что я тебе говорю? — откликнулся стражник. — Раз уж надо умирать, так умереть сегодня или завтра — не все ли равно?
— А вот скажи ты мне, что смерти можно избежать, — продолжал Лупо, — разве я не обрадовался бы? Еще как! Но раз уж надо испить эту чашу, то остается только набраться терпения, смириться и не противиться доле, ниспосланной богом.
Винчигуэрра вздохнул, снова наполнил оба стакана, опорожнил свой стакан и жестом пригласил Лупо последовать этому примеру.
— Нет, нет, — отвечал приговоренный, — в такую ночь лучше следовать заветам божьим и умереть добрым христианином, зная, на что ты идешь…
— Послушай, хочешь я позову отца Афанасия, которого ты только что отослал?
— Нет, нет. Все, что нужно, уже сделано.
На минуту в камере наступило молчание, и они услышали унылый звон колокола. Лупо, казалось, задумался, но тут же снова заговорил:
— Видно, времени осталось уже совсем мало. Послушай, Винчигуэрра, вот что я тебе скажу. В первый раз, как тебе придется поехать в Милан, разыщи дом графа дель Бальцо. Это около Брера дель Кверго. Там живет все мое семейство: отец, мать… — Произнеся эти дорогие слова, он почувствовал вдруг, как сердце его сжалось. Пройдясь взад и вперед по камере, он вновь обратился к Винчигуэрре. — Так сделаешь? — спросил он.
— Да не даст мне господь счастья в этой жизни и спасения на небесах, если я не исполню твоего желания! — отвечал стражник.
Сняв с шеи серебряную цепь, Лупо вручил ее своему собеседнику и продолжал:
— Скажи им: пусть они носят ее в память обо мне. А сестра пусть заглянет в шкафчик, который стоит в комнате, что рядом с клеткой для соколов, — там она найдет самшитовую шкатулку, а в ней — золотое кольцо. Это все, что осталось у меня от добычи, которую я взял в Тоскане. Я хранил это кольцо, чтобы подарить ей, когда она выйдет замуж, а теперь… пусть носит его в память обо мне.
— Послушай, — сказал Винчигуэрра, — я человек небогатый, но кое-что у меня, слава богу, есть. Вот взгляни-ка, — продолжал он, вынимая из сумки на поясе горсть крупных и мелких монет. — Что мне с ними делать? Ты избавил бы меня от полдюжины пирушек, если бы был так добр и взял бы их у меня. Я бы отвез их твоему отцу — может быть, они ему пришлись бы кстати. Во всяком случае, ему они больше пригодятся, чем мне.
— Нет, нет, спасибо.
— Послушай, окажи ты мне эту милость, успокой мою душу. Клянусь тебе, мне гораздо приятнее расстаться с этой мелочью из любви к тебе, чем, скажем, получить свою долю, которую там, в Лимонте, посулил нам твой… ну, тот самый человек. Я сам как-то думал, что уж больше не выживу, и знаю, какими дорогими становятся тогда все родные, а особенно отец и мать. Невольно на ум приходят все огорчения, которые когда-нибудь им причинил. И помню, до чего же было обидно, что у меня ничего не оказалось с собой такого, что можно было бы послать им на память о себе.
Лупо положил ему руку на плечо и сказал:
— Я знаю, что ты предлагаешь мне деньги от души и что между солдатами дары даются и принимаются с одним и тем же чувством. Но, слава богу, родители мои ни в чем не нуждаются… А если бы нужно было послать им денег, так у меня, глянь-ка, кое-что еще есть. — С этими словами он вывернул карман куртки и высыпал на стол добрую пригоршню монет. — У вас в отряде шестьдесят человек, верно? — спросил он затем.
— Было шестьдесят, да одиннадцать после нашего геройского похода осталось на полях Лимонты, так что, если я правильно считаю, нас теперь всего сорок девять.
При воспоминании о том, какой славой покрыли себя его дорогие земляки, Лупо поднял голову, и на лице его мелькнула гордая и довольная улыбка.
— Ну хорошо, — сказал он, — а те, кто остался в живых, не окажут мне честь выпить стакан вина за осужденного на смерть?
— Хоть два, — отвечал Винчигуэрра, — но сам я пить не стану: пусть моя доля пойдет за упокой твоей души.
— Только не давай ничего монахам святого Амвросия! — возразил Лупо. — Не связывайся ты с ними: ничего мне не надо от этих разжиревших еретиков. Да, кстати, я совсем забыл: у меня есть еще брат, с которым, по правде говоря, мы не очень-то дружили, но когда одной ногой стоишь в могиле, ни о ком забывать не следует, и ему тоже надо что-нибудь послать, хотя бы из уважения к матери, которая очень его любит. У меня есть серебряное распятие, но я хотел подарить его тебе, чтобы ты меня помнил, — вот я и не знаю, как мне быть.
— Для твоего брата? — воскликнул Винчигуэрра. — Ничего, сейчас мы все уладим: я возьму твое распятие и дам тебе взамен вот эту реликвию, а ты отправишь ее брату. Видишь, — сказал он, расшнуровывая камзол, — это осколок колонны святого Симеона-столпника. Я его собственными руками снял с одного странника, возвращавшегося из Святой Земли, когда мы его грабили в Романье.
— Идет! — сказал Лупо. — Давай меняться, но с уговором, что ты ее отвезешь ему от моего имени. — Сняв с груди серебряный крест, он вручил его Винчигуэрре, а потом обнял его и обменялся с ним прощальным поцелуем. — Теперь, когда все мои земные дела улажены, — продолжал лимонтец, — нужно думать только о душе.
Он направился к висевшему на стене распятию, опустился перед ним на колени и начал молиться.
Чтобы не мешать ему, Винчигуэрра отошел к двери, пересказал остальным четверым стражникам все, о чем он говорил с заключенным, показал деньги, которые надо было распределить между всеми, и закончил так:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89