Ты даже не знал? Тебя-то на свадьбу не пригласили? – лукаво подмигивая, шутил дядя Йожи, а я хохотал. – Ну и ну, – продолжал он, – тебя и не пригласили! Такого-разэтакого… с иголочки… настоящего кавалера, можно сказать, и не пригласили!»
«Ну уж, – думал я, – по уши чумазый, весь в мазуте, какой из меня кавалер!..»
«А я-то полагал, – продолжал свое дядя Йожи, – что тебя пригласили в шаферы! Ну, скажу тебе, и хороша дочка у господина директора! Ты ее не видал? А ведь она и к нам, бывало, захаживала. Хромает на обе ноги, нос большенный, крючком, на спине горб, а может, просто горбится, черт ее разберет… Ну, а самое-то красивое у нее, по-твоему, что? Кожа в угрях. Слыхал я, будто она все по заграничным докторам каталась, да так угрей и не вывела. Вот как! Красавица девчонка, хоть ей уже под тридцать. А ведь и ты б от такой не отказался, верно?»
Я стоял, глядел на искры, летящие от точила, и смеялся.
«Ага, ты б ее, вижу, в жены не взял? А барон, вишь, посватал. Как раз такая ему по душе. У нее денег куча, сынок, целая куча денег! А у барона в карманах ветер свищет, и депутатом быть ему хочется. Вот и женится он на дочери Дейтша, еврея, а ведь барон разборчив в таких вопросах. Но что поделаешь? Деньги ведь не пахнут, а на приданое он купит себе депутатский мандат. Если хочешь знать, не досталось господину барону депутатское кресло в палате магнатов. Знаешь, что такое палата магнатов? Ну так вот, он туда хочет попасть, потому барону так пристало! Ан не попал! Эх, славное это дельце! Поверь мне, малец, не заключит папаша Дейтш невыгодной сделки. Теперь у него своя рука в парламенте будет. Вот, скажем, взял наш брат да и заартачился: прибавь, мол, филлер за час работы, ну, и еще там пятое-десятое опять не по нутру нашему брату. Дейтш возьми да и пожалуйся зятю-то. Зять тогда в парламенте речь скажет, а там придумают против нас закон. Потому как они отцы наши. Ну, что ты, малый, на это скажешь? Как думаешь – неглупое дельце, а? А плохо ль, допустим, тебе бы было, если б в парламенте твой родственник сидел, верно? Ты б ему заявил: изволите знать, я еще мал… Тебе сколько лет?»
«Четырнадцать». – Я чуть-чуть прибавил: мне еще только исполнилось тринадцать…
«Четырнадцать, – рассматривая меня, сказал дядя Йожи. – Ладно, пускай четырнадцать. С какой стороны ни возьмись, все одно мальчонка. Не мешало б тебе, положим, и отдохнуть недельки две. Ходил бы ты в школу – тебе бы три месяца отдыха давали, ну, а так и две недели неплохо. И чтоб оплатили. Отправился бы ты на Балатон или в Аббацию… Ты где живешь?»
«В Кишпеште».
«Кишпешт тоже место красивое. Пошел бы ты, значит, в Эпрешский лес, гулял бы среди деревьев, собирал птичьи гнезда, играл с приятелями и жалованье бы получал…»
Вот как умел шутить дядя Йожи. Я над каждой шуткой его хохотал до упаду, а он гнул свое:
«Сказал бы ты родственнику своему в парламенте; придумайте закон, чтобы у подмастерьев был отпуск. А еще закон сделайте, чтоб такие вот хилые дети, как ты… ведь коли нет у тебя ключа в кармане, глядишь, и ветер унесет… да, значит, ты сказал бы тому родственнику: сделайте, дескать, закон, чтоб такие, как ты, только днем да по восемь часов работали. Неплохо бы, а? Вот я и говорю. Что ж ты не женишься на дочке господина директора? Есть у него другая, та еще хромее, еще старее, женись – депутатом станешь, а?»
Я еще и сейчас словно бы слышу слова старика. Нравился мне его разговор. На второй, не то на третий день мы снова встретились у точила. А потом я уж сам поджидал его и, заметив издали, бежал с резцами, которые приберегал до встречи с ним. Но и он, как видно, искал меня, ибо, придя, начинал тихонько насвистывать «Тореадора».
Настало время, когда он стал каждый день давать мне «Непсава» – я должен был просмотреть газету в обеденный перерыв, ни в коем случае не испачкать, потом вернуть.
Это было осенью, а весной он привел меня в профгруппу котельщиков, в которой состоял сам. Так, будучи токарем, я попал в объединение котельщиков. В конце концов, не все ли равно, раз это тоже союз металлистов? Я об этом пишу потому, что вспомнил, какие странности бывали тогда в рабочем движении. Когда я спустя два года вышел из объединения котельщиков и перешел к токарям, мне не хотели зачесть взносы, уплаченные прежде. Меня считали «изменником». Так некоторые играли в «единство»… Впрочем, были и иные люди! Повел меня к ним опять-таки дядя Йожи – через год после нашего знакомства. Это были так называемые «курсы риторики». Лекции читал студент, исключенный из университета за революционные высказывания. Дядя Йожи представил ему меня. Преподаватель риторики, худой, высокий парень в очках, внимательно на меня посмотрел:
– Вы знаете по-немецки?
– Знаю, – ответил я. Я заявил это с полным правом, ибо в 1904 году в Будапеште каждый второй говорил по-немецки. Город наполовину, если не больше, состоял из немцев. Я тоже лепетал по-немецки, если была необходимость. Итак, я сказал: «знаю».
– Прочитайте вот это! – сказал тогда лектор и протянул мне первый том «Капитала».
Ох, товарищ, трудно сейчас передать, как я с той книгой намаялся! Написана она была по-немецки да к тому же готическим шрифтом. Слова я понимал, хотя, разумеется, не все, но в основном все-таки понимал, зато составлять из слов фразы было для меня сущим мучением. Иногда я перечитывал фразу по десять раз, но в конце концов одолел толстую книгу. Месяца через два я ее возвратил.
– Понравилась? – спросил лектор.
– Понравилась, – ответили.
Она и в самом деле мне нравилась, однако я очень опасался, как бы он опять не дал мне читать такую же толстую немецкую книгу. Лекции я слушал охотнее: они были более понятны.
Тогда я понял и слова дяди Йожи, которые до того казались мне шуткой, о женитьбе барона на директорской дочери и родственниках в парламенте. Все это было очень серьезно. В течение многих лет мы ставили себе целью всеобщее избирательное право при тайном голосовании. Его мы требовали в 1905 году наравне с повышением зарплаты. За него боролись мы в 1912 году. После забастовки пятого года я был уволен с завода и на целый год включен в черный список. Тогда я впервые отправился в Вену, оттуда – в Леобен. С дядей Йожи я с тех пор не встречался.
Сейчас старик, растроганный, со слезами на глазах, стоял рядом со мной и хлопал меня по плечу. И, словно бы желая отрекомендовать людям, говорил:
– Мой ученик, верно, мой ученик… Я втянул его в движение… Видите, он коммунист! Могло ли быть иначе? Ведь это мой ученик…
Маленькая комнатка в Татабанье после смертельных опасностей и тревог была для меня оазисом в пустыне враждебного мира. Я сохранил о той ночи самые светлые воспоминания.
Мы говорили о прежних днях, о девятнадцатом годе. Многое могли рассказать и я, и Бела, и хозяева дома, и забегавшие гости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
«Ну уж, – думал я, – по уши чумазый, весь в мазуте, какой из меня кавалер!..»
«А я-то полагал, – продолжал свое дядя Йожи, – что тебя пригласили в шаферы! Ну, скажу тебе, и хороша дочка у господина директора! Ты ее не видал? А ведь она и к нам, бывало, захаживала. Хромает на обе ноги, нос большенный, крючком, на спине горб, а может, просто горбится, черт ее разберет… Ну, а самое-то красивое у нее, по-твоему, что? Кожа в угрях. Слыхал я, будто она все по заграничным докторам каталась, да так угрей и не вывела. Вот как! Красавица девчонка, хоть ей уже под тридцать. А ведь и ты б от такой не отказался, верно?»
Я стоял, глядел на искры, летящие от точила, и смеялся.
«Ага, ты б ее, вижу, в жены не взял? А барон, вишь, посватал. Как раз такая ему по душе. У нее денег куча, сынок, целая куча денег! А у барона в карманах ветер свищет, и депутатом быть ему хочется. Вот и женится он на дочери Дейтша, еврея, а ведь барон разборчив в таких вопросах. Но что поделаешь? Деньги ведь не пахнут, а на приданое он купит себе депутатский мандат. Если хочешь знать, не досталось господину барону депутатское кресло в палате магнатов. Знаешь, что такое палата магнатов? Ну так вот, он туда хочет попасть, потому барону так пристало! Ан не попал! Эх, славное это дельце! Поверь мне, малец, не заключит папаша Дейтш невыгодной сделки. Теперь у него своя рука в парламенте будет. Вот, скажем, взял наш брат да и заартачился: прибавь, мол, филлер за час работы, ну, и еще там пятое-десятое опять не по нутру нашему брату. Дейтш возьми да и пожалуйся зятю-то. Зять тогда в парламенте речь скажет, а там придумают против нас закон. Потому как они отцы наши. Ну, что ты, малый, на это скажешь? Как думаешь – неглупое дельце, а? А плохо ль, допустим, тебе бы было, если б в парламенте твой родственник сидел, верно? Ты б ему заявил: изволите знать, я еще мал… Тебе сколько лет?»
«Четырнадцать». – Я чуть-чуть прибавил: мне еще только исполнилось тринадцать…
«Четырнадцать, – рассматривая меня, сказал дядя Йожи. – Ладно, пускай четырнадцать. С какой стороны ни возьмись, все одно мальчонка. Не мешало б тебе, положим, и отдохнуть недельки две. Ходил бы ты в школу – тебе бы три месяца отдыха давали, ну, а так и две недели неплохо. И чтоб оплатили. Отправился бы ты на Балатон или в Аббацию… Ты где живешь?»
«В Кишпеште».
«Кишпешт тоже место красивое. Пошел бы ты, значит, в Эпрешский лес, гулял бы среди деревьев, собирал птичьи гнезда, играл с приятелями и жалованье бы получал…»
Вот как умел шутить дядя Йожи. Я над каждой шуткой его хохотал до упаду, а он гнул свое:
«Сказал бы ты родственнику своему в парламенте; придумайте закон, чтобы у подмастерьев был отпуск. А еще закон сделайте, чтоб такие вот хилые дети, как ты… ведь коли нет у тебя ключа в кармане, глядишь, и ветер унесет… да, значит, ты сказал бы тому родственнику: сделайте, дескать, закон, чтоб такие, как ты, только днем да по восемь часов работали. Неплохо бы, а? Вот я и говорю. Что ж ты не женишься на дочке господина директора? Есть у него другая, та еще хромее, еще старее, женись – депутатом станешь, а?»
Я еще и сейчас словно бы слышу слова старика. Нравился мне его разговор. На второй, не то на третий день мы снова встретились у точила. А потом я уж сам поджидал его и, заметив издали, бежал с резцами, которые приберегал до встречи с ним. Но и он, как видно, искал меня, ибо, придя, начинал тихонько насвистывать «Тореадора».
Настало время, когда он стал каждый день давать мне «Непсава» – я должен был просмотреть газету в обеденный перерыв, ни в коем случае не испачкать, потом вернуть.
Это было осенью, а весной он привел меня в профгруппу котельщиков, в которой состоял сам. Так, будучи токарем, я попал в объединение котельщиков. В конце концов, не все ли равно, раз это тоже союз металлистов? Я об этом пишу потому, что вспомнил, какие странности бывали тогда в рабочем движении. Когда я спустя два года вышел из объединения котельщиков и перешел к токарям, мне не хотели зачесть взносы, уплаченные прежде. Меня считали «изменником». Так некоторые играли в «единство»… Впрочем, были и иные люди! Повел меня к ним опять-таки дядя Йожи – через год после нашего знакомства. Это были так называемые «курсы риторики». Лекции читал студент, исключенный из университета за революционные высказывания. Дядя Йожи представил ему меня. Преподаватель риторики, худой, высокий парень в очках, внимательно на меня посмотрел:
– Вы знаете по-немецки?
– Знаю, – ответил я. Я заявил это с полным правом, ибо в 1904 году в Будапеште каждый второй говорил по-немецки. Город наполовину, если не больше, состоял из немцев. Я тоже лепетал по-немецки, если была необходимость. Итак, я сказал: «знаю».
– Прочитайте вот это! – сказал тогда лектор и протянул мне первый том «Капитала».
Ох, товарищ, трудно сейчас передать, как я с той книгой намаялся! Написана она была по-немецки да к тому же готическим шрифтом. Слова я понимал, хотя, разумеется, не все, но в основном все-таки понимал, зато составлять из слов фразы было для меня сущим мучением. Иногда я перечитывал фразу по десять раз, но в конце концов одолел толстую книгу. Месяца через два я ее возвратил.
– Понравилась? – спросил лектор.
– Понравилась, – ответили.
Она и в самом деле мне нравилась, однако я очень опасался, как бы он опять не дал мне читать такую же толстую немецкую книгу. Лекции я слушал охотнее: они были более понятны.
Тогда я понял и слова дяди Йожи, которые до того казались мне шуткой, о женитьбе барона на директорской дочери и родственниках в парламенте. Все это было очень серьезно. В течение многих лет мы ставили себе целью всеобщее избирательное право при тайном голосовании. Его мы требовали в 1905 году наравне с повышением зарплаты. За него боролись мы в 1912 году. После забастовки пятого года я был уволен с завода и на целый год включен в черный список. Тогда я впервые отправился в Вену, оттуда – в Леобен. С дядей Йожи я с тех пор не встречался.
Сейчас старик, растроганный, со слезами на глазах, стоял рядом со мной и хлопал меня по плечу. И, словно бы желая отрекомендовать людям, говорил:
– Мой ученик, верно, мой ученик… Я втянул его в движение… Видите, он коммунист! Могло ли быть иначе? Ведь это мой ученик…
Маленькая комнатка в Татабанье после смертельных опасностей и тревог была для меня оазисом в пустыне враждебного мира. Я сохранил о той ночи самые светлые воспоминания.
Мы говорили о прежних днях, о девятнадцатом годе. Многое могли рассказать и я, и Бела, и хозяева дома, и забегавшие гости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82