Ночью, после его отъезда, заключенные проснулись от неистового шума и криков. Компания пьяных офицеров, не обращая внимания на возражения часовых, ворвалась в корпус, где содержались заключенные коммунисты. Тридцать два человека оказались выгнанными на тюремный двор. Офицеры связали арестованных по двое, бросили на повозку и повезли на окраину города, к дунайской набережной.
Никто из арестованных не вернулся.
Кошмар этой ночи остался у нас в памяти и еще долго нас преследовал. Пьяные офицеры подвергли свои жертвы зверским мучениям, а потом использовали заключенных в качестве мишеней для стрельбы.
В расправе над коммунистами участвовал и отец Шимон.
Позднее он оправдывался, что пошел, мол, выполнять свой долг: исповедать тех, кто шел на смерть, поскольку не в его власти было помешать этому кровопролитию. Мы хорошо помнили его излюбленное выражение: «Палач ленится – вот тюрьмы и переполнены». Ходили слухи, что в расстреле заключенных на дунайской набережной он принимал непосредственное участие. И я верил этому. Уж очень он ненавидел коммунистов. Но, пожалуй, не только коммунистов, а и вообще всех людей.
В начале мая он выступал перед заключенными с проповедями. Я и Бела наотрез отказались слушать Шимона. Белу я еле уговорил, чтобы он, когда священник вошел в камеру и с ханжеской физиономией произнес: «Покайтесь, дети мои», не выкинул какой-нибудь штуки. Мы сказали, что в бога не верим и поэтому слушать проповедь не собираемся.
– Да, но по вашим документам вы католики, и церковь велит перед пасхой всем исповедаться и причащаться, вы же еще не совершили таинства.
– Что мы католики, так это не наша вина, мы отвечаем только за свои убеждения.
– Словом, вы отказываетесь от таинства?
Ну тут уж и я не мог сдержаться. Во время разговора отец Шимон склонил голову набок и скорчил такую мину, что рука сама просилась дать ему пощечину. Я сказал:
– Дело не в таинстве, а в том, кто нам это таинство предлагает.
– Ну подождите! – зашипел он и стремительно вышел.
Часовой закрыл за ним дверь.
На другой день старший тюремный надзиратель сообщил нам, что за отказ от выполнения «религиозных обязанностей» мы переводимся на строгое одиночное заключение до тех пор, пока не попросим прощения у главного священнослужителя и пока не выполним наш долг.
Ну что же, одиночка так одиночка! Руки убийцы я целовать не намерен!
Меня поместили в одиночку на четвертом этаже, в так называемое «четвертое отделение». В третью камеру от меня попал Бела. Да, это была уже далеко не привольная жизнь. Камера около двух метров в длину, полтора метра в ширину, голый каменный пол, ни стола, ни стула. Единственной мебелью было ведро; заключенные называли его парашей. Нас лишили всех прежних льгот. В «гости» к нам мог приходить лишь адвокат. Единственная работа, которая поощрялась, была чистка камеры. Что же делать? И вот каждый день начинался с того, что я просил щелочную воду, швабру, известь и малярную кисть. Камеру я выскоблил, побелил, даже вымыл железную дверь и надраил ручку. Делал все это для того лишь, чтобы заполнить чем-нибудь день. Потом на полу камеры я нарисовал шахматную доску, из хлебного мякиша вылепил фигурки, да такие красивые, если бы вы только видели! Даже начальник тюрьмы попросил меня сделать ему в подарок точно такие же. Я, конечно, охотно согласился, так как это тоже заполнило время. Играл в шахматы сам с собой. Иногда мы перестукивались через дверь, хотя, собственно говоря, нечего было сообщать друг другу. У нашего тюремного коридорного, когда он приходил за ведром, мы наскоро выспрашивали дневные новости.
Так медленно проходили дни, проходили недели.
Господин главный священнослужитель вначале интересовался, не покаялись ли мы. Потом оставил нас в покое и, кажется, отказался от мысли, что Бела и я встретимся с ним когда-нибудь в раю.
В начале июля нас вызвал главный надзиратель и отвел в комнату для свиданий. Там нас ждал адвокат, маленький Шалго. (Славный был человек, жаль, что умер. Ему за защиту платил профсоюз. Шалго был социал-демократ, но сплошь да рядом брал на себя защиту коммунистов. Он сделал для нас все, что мог.)
В комнате для свиданий в двух шагах от меня стоял часовой и строго следил за тем, чтобы мы вели друг с другом только дозволенный разговор.
– Я пришел сказать вам, что слушание дела назначается на середину июля. Вас будут судить вместе с членами чепельской дирекции и несколькими работниками Комиссариата внутренних дел. Вы, как полномочный комиссар, являетесь главным обвиняемым, вашему другу тоже предъявлены серьезные обвинения. Содержание обвинительного заключения я доведу до вашего сведения.
– В чем меня обвиняют?
– Вы же знаете… – Он многозначительно подморгнул.
– Массовое убийство?…
На лице его я прочел утвердительный ответ и по взгляду понял, что он хочет сказать что-то еще.
– Каким может быть приговор? Он пожал плечами.
– Трудно что-либо предполагать. В лучшем случае, если мы сможем добиться, пятнадцать лет. Прокурор требует для вас обоих смертной казни через повешение.
Я слушал и чувствовал, что он хочет добавить еще что-то важное. Кивком головы Шалго показал на часового, который стоял, не спуская с нас глаз. Как же узнать, в чем дело? Попробую-ка я задавать наводящие вопросы.
– А обмен пленными?
– До ноября – декабря он вряд ли будет произведен…
Часовой перебил:
– Об этом говорить воспрещается.
Шалго замолчал, открыл портфель.
– Адвокатское полномочие. Его придется заполнить. Часовой просмотрел бумагу и пододвинул ее ко мне.
Я попросил у адвоката перо: от меня требовалось, чтобы я только подписался и поставил дату, но я медлил – хотел выиграть время. А мысли лихорадочно сменяли одна другую. Если пятнадцать лет «самое лучшее», тогда наверняка приговорят к смерти через повешение… Дело будет слушаться чрезвычайным судом, приговор обжалованию не подлежит, и его немедленно приведут в исполнение. Когда дело дойдет до обмена пленными, нас уже не будет в живых…
Я тряхнул пером, сделав вид, что оно не пишет, и обратился к часовому:
– Не найдется ли у вас ручки, господин надзиратель?
– Карандаш сойдет?
– Да, да, – сказал адвокат.
И, пока часовой искал по карманам карандаш, Шалго взял ручку и, кладя ее во внутренний карман, сделал едва уловимое движение губами. Затем слегка отвернул борт пиджака, чтобы часовой не видел его лица, и беззвучно по слогам произнес:
– Беги-те!
Карандашом часового я поставил число и подпись и отдал бумагу адвокату. Шалго захлопнул портфель.
– Ну, мы, кажется, поняли друг друга?
– Да.
– На следующий неделе я снова приду. Мы попрощались.
Бежать, бежать, бежать!..
Его слова я передал Беле.
Бежать! Но каким образом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Никто из арестованных не вернулся.
Кошмар этой ночи остался у нас в памяти и еще долго нас преследовал. Пьяные офицеры подвергли свои жертвы зверским мучениям, а потом использовали заключенных в качестве мишеней для стрельбы.
В расправе над коммунистами участвовал и отец Шимон.
Позднее он оправдывался, что пошел, мол, выполнять свой долг: исповедать тех, кто шел на смерть, поскольку не в его власти было помешать этому кровопролитию. Мы хорошо помнили его излюбленное выражение: «Палач ленится – вот тюрьмы и переполнены». Ходили слухи, что в расстреле заключенных на дунайской набережной он принимал непосредственное участие. И я верил этому. Уж очень он ненавидел коммунистов. Но, пожалуй, не только коммунистов, а и вообще всех людей.
В начале мая он выступал перед заключенными с проповедями. Я и Бела наотрез отказались слушать Шимона. Белу я еле уговорил, чтобы он, когда священник вошел в камеру и с ханжеской физиономией произнес: «Покайтесь, дети мои», не выкинул какой-нибудь штуки. Мы сказали, что в бога не верим и поэтому слушать проповедь не собираемся.
– Да, но по вашим документам вы католики, и церковь велит перед пасхой всем исповедаться и причащаться, вы же еще не совершили таинства.
– Что мы католики, так это не наша вина, мы отвечаем только за свои убеждения.
– Словом, вы отказываетесь от таинства?
Ну тут уж и я не мог сдержаться. Во время разговора отец Шимон склонил голову набок и скорчил такую мину, что рука сама просилась дать ему пощечину. Я сказал:
– Дело не в таинстве, а в том, кто нам это таинство предлагает.
– Ну подождите! – зашипел он и стремительно вышел.
Часовой закрыл за ним дверь.
На другой день старший тюремный надзиратель сообщил нам, что за отказ от выполнения «религиозных обязанностей» мы переводимся на строгое одиночное заключение до тех пор, пока не попросим прощения у главного священнослужителя и пока не выполним наш долг.
Ну что же, одиночка так одиночка! Руки убийцы я целовать не намерен!
Меня поместили в одиночку на четвертом этаже, в так называемое «четвертое отделение». В третью камеру от меня попал Бела. Да, это была уже далеко не привольная жизнь. Камера около двух метров в длину, полтора метра в ширину, голый каменный пол, ни стола, ни стула. Единственной мебелью было ведро; заключенные называли его парашей. Нас лишили всех прежних льгот. В «гости» к нам мог приходить лишь адвокат. Единственная работа, которая поощрялась, была чистка камеры. Что же делать? И вот каждый день начинался с того, что я просил щелочную воду, швабру, известь и малярную кисть. Камеру я выскоблил, побелил, даже вымыл железную дверь и надраил ручку. Делал все это для того лишь, чтобы заполнить чем-нибудь день. Потом на полу камеры я нарисовал шахматную доску, из хлебного мякиша вылепил фигурки, да такие красивые, если бы вы только видели! Даже начальник тюрьмы попросил меня сделать ему в подарок точно такие же. Я, конечно, охотно согласился, так как это тоже заполнило время. Играл в шахматы сам с собой. Иногда мы перестукивались через дверь, хотя, собственно говоря, нечего было сообщать друг другу. У нашего тюремного коридорного, когда он приходил за ведром, мы наскоро выспрашивали дневные новости.
Так медленно проходили дни, проходили недели.
Господин главный священнослужитель вначале интересовался, не покаялись ли мы. Потом оставил нас в покое и, кажется, отказался от мысли, что Бела и я встретимся с ним когда-нибудь в раю.
В начале июля нас вызвал главный надзиратель и отвел в комнату для свиданий. Там нас ждал адвокат, маленький Шалго. (Славный был человек, жаль, что умер. Ему за защиту платил профсоюз. Шалго был социал-демократ, но сплошь да рядом брал на себя защиту коммунистов. Он сделал для нас все, что мог.)
В комнате для свиданий в двух шагах от меня стоял часовой и строго следил за тем, чтобы мы вели друг с другом только дозволенный разговор.
– Я пришел сказать вам, что слушание дела назначается на середину июля. Вас будут судить вместе с членами чепельской дирекции и несколькими работниками Комиссариата внутренних дел. Вы, как полномочный комиссар, являетесь главным обвиняемым, вашему другу тоже предъявлены серьезные обвинения. Содержание обвинительного заключения я доведу до вашего сведения.
– В чем меня обвиняют?
– Вы же знаете… – Он многозначительно подморгнул.
– Массовое убийство?…
На лице его я прочел утвердительный ответ и по взгляду понял, что он хочет сказать что-то еще.
– Каким может быть приговор? Он пожал плечами.
– Трудно что-либо предполагать. В лучшем случае, если мы сможем добиться, пятнадцать лет. Прокурор требует для вас обоих смертной казни через повешение.
Я слушал и чувствовал, что он хочет добавить еще что-то важное. Кивком головы Шалго показал на часового, который стоял, не спуская с нас глаз. Как же узнать, в чем дело? Попробую-ка я задавать наводящие вопросы.
– А обмен пленными?
– До ноября – декабря он вряд ли будет произведен…
Часовой перебил:
– Об этом говорить воспрещается.
Шалго замолчал, открыл портфель.
– Адвокатское полномочие. Его придется заполнить. Часовой просмотрел бумагу и пододвинул ее ко мне.
Я попросил у адвоката перо: от меня требовалось, чтобы я только подписался и поставил дату, но я медлил – хотел выиграть время. А мысли лихорадочно сменяли одна другую. Если пятнадцать лет «самое лучшее», тогда наверняка приговорят к смерти через повешение… Дело будет слушаться чрезвычайным судом, приговор обжалованию не подлежит, и его немедленно приведут в исполнение. Когда дело дойдет до обмена пленными, нас уже не будет в живых…
Я тряхнул пером, сделав вид, что оно не пишет, и обратился к часовому:
– Не найдется ли у вас ручки, господин надзиратель?
– Карандаш сойдет?
– Да, да, – сказал адвокат.
И, пока часовой искал по карманам карандаш, Шалго взял ручку и, кладя ее во внутренний карман, сделал едва уловимое движение губами. Затем слегка отвернул борт пиджака, чтобы часовой не видел его лица, и беззвучно по слогам произнес:
– Беги-те!
Карандашом часового я поставил число и подпись и отдал бумагу адвокату. Шалго захлопнул портфель.
– Ну, мы, кажется, поняли друг друга?
– Да.
– На следующий неделе я снова приду. Мы попрощались.
Бежать, бежать, бежать!..
Его слова я передал Беле.
Бежать! Но каким образом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82