Вот эта штуковинка, - коснулся своего значка Калугин, - все-таки мне помогает: как-никак - высшее образование. Да и сам я стараюсь держаться с ними не на короткой ноге, а в пределах служебного приличия. Я ведь совсем не пью и не курю даже... Потом, какие еще у меня есть качества? Я - порядочный гимнаст и хорошо плаваю, чем может похвалиться не каждый из них, кадровых.
- А как вы полагаете все-таки, как по вашим наблюдениям: далеко еще до взрыва народного негодования против войны или уж близко? - отчеканивая слова, спросила вдруг Надя, долго до того наблюдавшая его молча.
- До взрыва... народного негодования, вы сказали? - повторил Калугин, несколько как бы опешив от неожиданности услышать такой вопрос.
- Да, именно! - упрямо подтвердила Надя. - То, что вы рассказали о недовольстве матросов, дает ли какие-нибудь надежды на близость взрыва?
- Как вам сказать... - задумался Калугин и в знак неопределенности развел руками, а Сыромолотов, как бы желая пояснить, почему так спросила Надя, вставил добродушным тоном:
- Она у меня радикалка, вы не удивляйтесь! Недавно мне даже читала чьи-то стихи о взрыве, весьма энергично. - И обратился к жене: - Прочитай-ка их, Надя!
- Да этот взрыв совсем из другой оперы, - досадливо отмахнулась от него рукой Надя. - Это старинные стихи Аполлона Майкова, и я думаю, что Михаил Петрович и без меня их знает.
- А-а! Это про наш Крым! - оживленно сказала Нюра. - Там и Судак и Феодосия, только они называются по-древнему: Сули и Кьяфа. Из времен покорения Крыма Магометом Вторым.
- Не знаю, право... Что же, прочитайте, - обратился к Наде Калугин.
- Я прочитать могу, но... я не о том взрыве вам говорила...
И, не вставая с места, только сдвинув брови, отчего продолговатое тонкое миловидное лицо ее стало вдруг суровым, гордым, Надя начала декламировать:
Сули пала, Кьяфа пала,
Всюду флаг турецкий вьется...
Только Деспо в черной башне
Заперлась и не сдается.
"Положи оружье, Деспо!
Вам ли спорить, глупым женам?
Выходи к паше рабою,
Выходи к нему с поклоном!"
- "Не была рабою Деспо
И не будет вам рабою!"
И, схватив зажженный факел:
- "Дети, крикнула, за мною!"
Факел брошен в темный погреб...
Дрогнул дол, удар раздался
И на месте черной башни
Дымный столб заколебался.25
- Все? - спросил Калугин.
- А что вам еще надо?
- Освобождения, значит, не было?
- Зато взрыв состоялся... Человеческое достоинство проявлено... Притом в полной своей силе, - сказала Надя, так пристально глядя на Калугина, что он, подумав, отозвался ей:
- По-видимому, все-таки до точки кипения у наших матросов еще порядочно...
Он вскинул голову к стенным часам, вынул свои карманные, завел их и добавил горестно:
- Надо идти!.. Очень не хочется, а надо, ничего не поделаешь, а то могу опоздать на катер.
В комнате стало уже заметно сумеречно, но огня не зажигали. Да и наступающая ночь обещала быть светлой: в небе не было заметно ни облачка. Калугин поднялся.
- Итак, - обратился он с торжественностью в голосе к Алексею Фомичу и Наде. - Кажется, лишнее говорить мне вам, как я благодарен, что вы приехали, что вы замените меня Нюрочке!.. Она знает, куда ее надо везти, к кому обратиться... может быть, завтра, - добавил он и с еще большей почтительностью, чем при своем появлении, поцеловал руку Нади и долго жал обеими руками мощную руку Алексея Фомича, глядя на него проникновенно, потом приник к Нюре, прощаясь.
- Главное, не робей! - говорил ей вполголоса. - Готовцев ручался мне, что все обойдется благополучно.
Надев шинель и взяв фуражку, он сделал от двери общий поклон и вышел, и некоторое время в комнате было тихо.
- Ну, Надя, как ты находишь мужа Нюры? - приподнято спросил жену Сыромолотов и подмигнул не без лукавства.
- Мне он очень понравился, - просто сказала Надя.
- Должен признаться, что и мне тоже... Да, должен в этом признаться... А я - я, - зарокотал Алексей Фомич, обращаясь к Нюре, - очень строг к людям, о чем прошу помнить, и мне угодить оч-чень мудрено, имейте это в виду!
Нюра улыбнулась строгому тону и виду художника, а Надя заметила:
- Уходить пора уж и нам, Алексей Фомич. Надо только договориться насчет завтрашнего.
- А что тут договариваться? Часов этак в девять мы приедем сюда на извозчике, а Нюра до этого времени должна хорошенько выспаться, чтобы быть в надлежащей форме, как говорят цирковые борцы, и собраться.
Потом, приглядевшись к Нюре, насколько позволили сумерки, Сыромолотов добавил:
- Робеть же нет решительно никаких оснований... Я помню, жена моя, первая, говорила, что ее роды тянулись более суток... Больше суток, вы только представьте! Матросов и офицеров на двух тральщиках, - сколько их там было десятков, - убило мгновенно, они не мучились, а чтобы родить одного, всего одного только человека, который мог ведь родиться и мертвым или помереть через день-два после родов, молодая женщина должна была нечеловечески мучиться больше чем двадцать четыре часа!.. Вот как все это нелепо устроено!.. Убить, это всякие негодяи обдумали всесторонне, как сделать, тысячи способов для этого есть, а родить?.. Тут способ только один, притом чрезвычайно трудный! Вам же, Нюрочка, судьба предлагает другой, более короткий и легкий. Не будет ли оно гораздо лучше для вас, а? Давайте-ка думать, что этот именно способ и будет лучше!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Когда Сыромолотовы вышли в Рыбный переулок, было уже совсем сумеречно, однако не темно, хотя уличных фонарей по заведенным правилам и не зажигали. Можно было даже разглядеть лица встречных. А Нахимовская оказалась теперь, в десятом часу, очень людной и оживленной. Много было офицеров, моряков и пехотных, так как гарнизонную службу в Севастополе несли ополченские дружины, и каждый из этих офицеров шел рядом с женщиной, и часто слышались вспышки веселого смеха.
- Вот видишь как, - говорил, стараясь, чтобы выходило потише, Алексей Фомич, - война войной, а любовь любовью...
Дома на Нахимовской были большие, с магазинами внизу, но магазины почти все, кроме бакалейных, были заперты, окна вторых и третьих этажей занавешены, впрочем, неплотно: то там, то здесь выбивались на улицу оранжевые косяки и полоски света, однако никто не обращал на это внимания.
Около памятника Нахимову остановился теперь Алексей Фомич вполне разрешенно, хотя памятник проступал смутно.
- А ведь Нахимов закоренелый был холостяк, - сказал он, - как и адмирал Ушаков. Женщин на военные суда даже и не допускали. И вот теперь, наконец-то, когда Нахимов стоит, отлитый из бронзы, женщины взяли свое: снуют вокруг него в большом изобилии.
И как бы в подтверждение его слов где-то впереди, где чуть заметно белели колонны, ворвался в негромкий гул голосов звонкий и надрывный женский голос:
Все гово-рять, шо я ветренна бува-аю,
Все го-во-рять, шо я мно-го люб-лю,
Ах, от-че-го ж я про всех позабу-ва-аю,
Про од-но-го поза-буть не могу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
- А как вы полагаете все-таки, как по вашим наблюдениям: далеко еще до взрыва народного негодования против войны или уж близко? - отчеканивая слова, спросила вдруг Надя, долго до того наблюдавшая его молча.
- До взрыва... народного негодования, вы сказали? - повторил Калугин, несколько как бы опешив от неожиданности услышать такой вопрос.
- Да, именно! - упрямо подтвердила Надя. - То, что вы рассказали о недовольстве матросов, дает ли какие-нибудь надежды на близость взрыва?
- Как вам сказать... - задумался Калугин и в знак неопределенности развел руками, а Сыромолотов, как бы желая пояснить, почему так спросила Надя, вставил добродушным тоном:
- Она у меня радикалка, вы не удивляйтесь! Недавно мне даже читала чьи-то стихи о взрыве, весьма энергично. - И обратился к жене: - Прочитай-ка их, Надя!
- Да этот взрыв совсем из другой оперы, - досадливо отмахнулась от него рукой Надя. - Это старинные стихи Аполлона Майкова, и я думаю, что Михаил Петрович и без меня их знает.
- А-а! Это про наш Крым! - оживленно сказала Нюра. - Там и Судак и Феодосия, только они называются по-древнему: Сули и Кьяфа. Из времен покорения Крыма Магометом Вторым.
- Не знаю, право... Что же, прочитайте, - обратился к Наде Калугин.
- Я прочитать могу, но... я не о том взрыве вам говорила...
И, не вставая с места, только сдвинув брови, отчего продолговатое тонкое миловидное лицо ее стало вдруг суровым, гордым, Надя начала декламировать:
Сули пала, Кьяфа пала,
Всюду флаг турецкий вьется...
Только Деспо в черной башне
Заперлась и не сдается.
"Положи оружье, Деспо!
Вам ли спорить, глупым женам?
Выходи к паше рабою,
Выходи к нему с поклоном!"
- "Не была рабою Деспо
И не будет вам рабою!"
И, схватив зажженный факел:
- "Дети, крикнула, за мною!"
Факел брошен в темный погреб...
Дрогнул дол, удар раздался
И на месте черной башни
Дымный столб заколебался.25
- Все? - спросил Калугин.
- А что вам еще надо?
- Освобождения, значит, не было?
- Зато взрыв состоялся... Человеческое достоинство проявлено... Притом в полной своей силе, - сказала Надя, так пристально глядя на Калугина, что он, подумав, отозвался ей:
- По-видимому, все-таки до точки кипения у наших матросов еще порядочно...
Он вскинул голову к стенным часам, вынул свои карманные, завел их и добавил горестно:
- Надо идти!.. Очень не хочется, а надо, ничего не поделаешь, а то могу опоздать на катер.
В комнате стало уже заметно сумеречно, но огня не зажигали. Да и наступающая ночь обещала быть светлой: в небе не было заметно ни облачка. Калугин поднялся.
- Итак, - обратился он с торжественностью в голосе к Алексею Фомичу и Наде. - Кажется, лишнее говорить мне вам, как я благодарен, что вы приехали, что вы замените меня Нюрочке!.. Она знает, куда ее надо везти, к кому обратиться... может быть, завтра, - добавил он и с еще большей почтительностью, чем при своем появлении, поцеловал руку Нади и долго жал обеими руками мощную руку Алексея Фомича, глядя на него проникновенно, потом приник к Нюре, прощаясь.
- Главное, не робей! - говорил ей вполголоса. - Готовцев ручался мне, что все обойдется благополучно.
Надев шинель и взяв фуражку, он сделал от двери общий поклон и вышел, и некоторое время в комнате было тихо.
- Ну, Надя, как ты находишь мужа Нюры? - приподнято спросил жену Сыромолотов и подмигнул не без лукавства.
- Мне он очень понравился, - просто сказала Надя.
- Должен признаться, что и мне тоже... Да, должен в этом признаться... А я - я, - зарокотал Алексей Фомич, обращаясь к Нюре, - очень строг к людям, о чем прошу помнить, и мне угодить оч-чень мудрено, имейте это в виду!
Нюра улыбнулась строгому тону и виду художника, а Надя заметила:
- Уходить пора уж и нам, Алексей Фомич. Надо только договориться насчет завтрашнего.
- А что тут договариваться? Часов этак в девять мы приедем сюда на извозчике, а Нюра до этого времени должна хорошенько выспаться, чтобы быть в надлежащей форме, как говорят цирковые борцы, и собраться.
Потом, приглядевшись к Нюре, насколько позволили сумерки, Сыромолотов добавил:
- Робеть же нет решительно никаких оснований... Я помню, жена моя, первая, говорила, что ее роды тянулись более суток... Больше суток, вы только представьте! Матросов и офицеров на двух тральщиках, - сколько их там было десятков, - убило мгновенно, они не мучились, а чтобы родить одного, всего одного только человека, который мог ведь родиться и мертвым или помереть через день-два после родов, молодая женщина должна была нечеловечески мучиться больше чем двадцать четыре часа!.. Вот как все это нелепо устроено!.. Убить, это всякие негодяи обдумали всесторонне, как сделать, тысячи способов для этого есть, а родить?.. Тут способ только один, притом чрезвычайно трудный! Вам же, Нюрочка, судьба предлагает другой, более короткий и легкий. Не будет ли оно гораздо лучше для вас, а? Давайте-ка думать, что этот именно способ и будет лучше!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Когда Сыромолотовы вышли в Рыбный переулок, было уже совсем сумеречно, однако не темно, хотя уличных фонарей по заведенным правилам и не зажигали. Можно было даже разглядеть лица встречных. А Нахимовская оказалась теперь, в десятом часу, очень людной и оживленной. Много было офицеров, моряков и пехотных, так как гарнизонную службу в Севастополе несли ополченские дружины, и каждый из этих офицеров шел рядом с женщиной, и часто слышались вспышки веселого смеха.
- Вот видишь как, - говорил, стараясь, чтобы выходило потише, Алексей Фомич, - война войной, а любовь любовью...
Дома на Нахимовской были большие, с магазинами внизу, но магазины почти все, кроме бакалейных, были заперты, окна вторых и третьих этажей занавешены, впрочем, неплотно: то там, то здесь выбивались на улицу оранжевые косяки и полоски света, однако никто не обращал на это внимания.
Около памятника Нахимову остановился теперь Алексей Фомич вполне разрешенно, хотя памятник проступал смутно.
- А ведь Нахимов закоренелый был холостяк, - сказал он, - как и адмирал Ушаков. Женщин на военные суда даже и не допускали. И вот теперь, наконец-то, когда Нахимов стоит, отлитый из бронзы, женщины взяли свое: снуют вокруг него в большом изобилии.
И как бы в подтверждение его слов где-то впереди, где чуть заметно белели колонны, ворвался в негромкий гул голосов звонкий и надрывный женский голос:
Все гово-рять, шо я ветренна бува-аю,
Все го-во-рять, шо я мно-го люб-лю,
Ах, от-че-го ж я про всех позабу-ва-аю,
Про од-но-го поза-буть не могу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65