— Понятно ли вам теперь, что эти люди являются пособниками дьявола? Своими скульптурами, нечестивыми картинами они разрушают порядок и приобретают житейский опыт. Что они предлагают нам взамен? Неуверенность! — Он пристально посмотрел на отца де Куза: — Подумать только, вы, отец мой, представитель Бога, подумываете о пересмотре системы Птолемея, признанной и благословленной нашей святой Церковью! По-вашему, не Земля является центром вселенной, а Солнце. Этой вселенной, которая была сотворена Всемогущим по незыблемым принципам!
Он умолк и молчал довольно долго. Тишину нарушил дрожащий голосок Яна:
— А я? Что я вам сделал?
Губы флорентийца раздвинулись в циничной ухмылке.
— Среди них ты, может быть, самый опасный, самый грозный. — Он впился взглядом в глаза мальчика. — Хитрец! Ты проник в великую тайну!
Ошарашенный, Ян запинаясь забормотал:
— Я не понимаю… Клянусь, я ничего не понимаю! О чем вы говорите?
Сассетти растерянно смотрел на него. Было заметно, что реплика мальчика застала его врасплох. Показалось даже, что он впервые потерял почву под ногами. Он презрительно передернул плечами и с еще большим озлоблением продолжил:
— Подумать только, окольным путем, через книгопечатника, при помощи книг, сфабрикованных бесконтрольно за несколько часов в тысячах экземплярах, этот нечестивец Лоренс Костер задумал распространять знание среди черни, доказывая, что оно доступно любому ничтожеству! Безумие! Разве не ведал он, что знание — это оружие и, овладев им, можно властвовать над народами? А что такое народ? Это каприз природы, призванный возвеличить только одного человека! Заурядность не может, не должна иметь доступа к знанию. Только человек, признанный незаурядным и обученный посвященным, имеет на него право. Лишь отдельные личности могут быть носителями знаний, и их священная миссия — защищать познание, дабы оно не оказалось в руках безбожников. Бог предоставил нам эту привилегию. Бог да сохранит нас!
Показалось, что в дальнем углу собора содрогнулась под своей алебастровой туникой святая Репарата. Словно непроницаемый покров окутал присутствующих. Не было этой речи. Не могло быть. Она никем не могла быть произнесена ни сегодня, ни завтра, ни в грядущие столетия…
Атмосфера стала удушливой. Было нечем дышать…
Гиберти сделал шаг вперед и смерил взглядом флорентийца.
— Мне жаль вас, Сассетти, — равнодушно сказал он. — Мне жаль вас не только из-за того, что ваш рассудок поврежден, а потому, что вы не имеете представления о смысле жизни, великодушии, благородстве. Без этих качеств любое творение, любая идея, как бы возвышенны они ни были, оказываются холодной звездой. Как вы, Сассетти. Мертвая, холодная звезда…
Снова тишина воцарилась в соборе. Лишь Козимо решился ее нарушить.
— Отпустите его, пусть он уходит, — приказал он солдатам. — Ни одна тюрьма, никакое наказание не соизмеримы с его действиями. Пусть он сгинет, как погибли невинные люди во Фьезоле и на том берегу реки. И если кто-нибудь из вас встретит его, лишенного плоти, на улицах Флоренции, да повторит он ему его собственные слова: «Мы хорошо знаем, чего стоит человек…»
Сассетти медленно прошел по центральному проходу, открыл дверь и исчез, проглоченный солнцем.
Легче не стало. Напряжение не спало. В сознании людей продолжали сталкиваться слова, сказанные тем человеком. Они все еще резонировали в соборе, отлетая от мозаик и камней, от складок мраморных одеяний статуй, отражаясь от витражей. Через отверстие в куполе Брунеллески они улетали к лазурному небу, цепочкой вытянувшись до границ земли. Однажды кто-нибудь подберет их…
* * *
— Пошли, — сказал Идельсбад, беря Яна за руку. — Душно здесь.
Гигант и мальчик вышли, не обращая внимания на шум голосов, поднявшийся в нефе. Воздух снаружи был чист, свет восхитителен. Можно было поклясться, что небо купалось в обновленном воздухе, таком же прозрачном, как на полотнах Ван Эйка.
После недолгого молчания Идельсбад спросил:
— Скажи-ка, Ян, что он там говорил про хитреца и великую тайну?
Погрузившийся в размышления мальчик помедлил с ответом:
— Мне кажется, я начинаю понимать кое-что.
— А что он имел в виду?
Ян не ответил. Поток воспоминаний сейчас переливался через берега его памяти. Перед глазами мелькали сцены. Он снова видел Ван Эйка в палисаднике в тот день, когда Кателина ругалась по поводу едкого запаха кипящего масла.
Мэтр вылил в тигель содержимое ковшика, который держал в руке: лавандовое масло.
«Вот увидишь. Так будет лучше. Летучая лаванда быстро испарится, а на полотне останется только тоненькая пленка прокипяченного масла. Более того, я подметил, что подобная смесь крепче держится на панно, тогда как одно лишь прокипяченное масло рано или поздно будет стекать».
Он вновь подумал о мастерской, заставленной причудливыми предметами… печурка из горшечной глины, реторты, перегонный куб, сероватые жидкости пепельного цвета с сильным запахом мускуса. О реакции Ван Эйка в тот, первый, раз, когда Ян удивился: «Малыш, надо уметь молчать, когда знаешь что-то особенное».
О странном поведении мэтра, ревниво оберегающего свои картины от посторонних глаз даже после того, как краски высохли.
Одновременно вспомнилась сцена в таверне, упорство художников в отстаивании лишь единственной манеры письма — a la tempera — и недоумение Донателло: «Я был очарован прозрачностью лессировки и богатством нюансов. Должно быть, Ван Эйк прекрасно владел красками».
Не зная толком почему, но пришли они к той мастерской, где были накануне.
Молодой художник все еще был там, занятый своей картиной. Ян долго смотрел на него, потом прошептал:
— Я понял…
Гигант, насторожившись, молчал.
— Я понял, — повторил Ян. Он глубоко вздохнул и произнес: — Тайна живописи маслом…
Португалец широко раскрыл глаза:
— Может, объяснишь?
Мальчик отчеканил:
— Мой отец открыл секрет живописи маслом! — И тут же с горячностью продолжил: — В работе, которая называется «Рассуждения о разнообразии искусств», один монах по имени Теофил описал и сразу осудил использование масла и написал в заключение: «Наложив мазок, вы не сможете сразу наложить на него другой, раньше чем не высохнет первый; при писании портретов работа эта долгая и нудная». И все-таки я никогда не видел, чтобы отец писал чем-то другим, кроме масла. Стало быть, он нашел способ преодоления неудобств, описанных монахом. Я вырос, не зная ничего, кроме этого метода, и всегда считал его вполне естественным. Мне и в голову не приходило, что другие художники могли не знать о нем. Ни во Фландрии, ни где бы то ни было. Теперь мне ясно, что я ошибался. Я убедился, что здешним художникам все это не знакомо. Доказательство:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Он умолк и молчал довольно долго. Тишину нарушил дрожащий голосок Яна:
— А я? Что я вам сделал?
Губы флорентийца раздвинулись в циничной ухмылке.
— Среди них ты, может быть, самый опасный, самый грозный. — Он впился взглядом в глаза мальчика. — Хитрец! Ты проник в великую тайну!
Ошарашенный, Ян запинаясь забормотал:
— Я не понимаю… Клянусь, я ничего не понимаю! О чем вы говорите?
Сассетти растерянно смотрел на него. Было заметно, что реплика мальчика застала его врасплох. Показалось даже, что он впервые потерял почву под ногами. Он презрительно передернул плечами и с еще большим озлоблением продолжил:
— Подумать только, окольным путем, через книгопечатника, при помощи книг, сфабрикованных бесконтрольно за несколько часов в тысячах экземплярах, этот нечестивец Лоренс Костер задумал распространять знание среди черни, доказывая, что оно доступно любому ничтожеству! Безумие! Разве не ведал он, что знание — это оружие и, овладев им, можно властвовать над народами? А что такое народ? Это каприз природы, призванный возвеличить только одного человека! Заурядность не может, не должна иметь доступа к знанию. Только человек, признанный незаурядным и обученный посвященным, имеет на него право. Лишь отдельные личности могут быть носителями знаний, и их священная миссия — защищать познание, дабы оно не оказалось в руках безбожников. Бог предоставил нам эту привилегию. Бог да сохранит нас!
Показалось, что в дальнем углу собора содрогнулась под своей алебастровой туникой святая Репарата. Словно непроницаемый покров окутал присутствующих. Не было этой речи. Не могло быть. Она никем не могла быть произнесена ни сегодня, ни завтра, ни в грядущие столетия…
Атмосфера стала удушливой. Было нечем дышать…
Гиберти сделал шаг вперед и смерил взглядом флорентийца.
— Мне жаль вас, Сассетти, — равнодушно сказал он. — Мне жаль вас не только из-за того, что ваш рассудок поврежден, а потому, что вы не имеете представления о смысле жизни, великодушии, благородстве. Без этих качеств любое творение, любая идея, как бы возвышенны они ни были, оказываются холодной звездой. Как вы, Сассетти. Мертвая, холодная звезда…
Снова тишина воцарилась в соборе. Лишь Козимо решился ее нарушить.
— Отпустите его, пусть он уходит, — приказал он солдатам. — Ни одна тюрьма, никакое наказание не соизмеримы с его действиями. Пусть он сгинет, как погибли невинные люди во Фьезоле и на том берегу реки. И если кто-нибудь из вас встретит его, лишенного плоти, на улицах Флоренции, да повторит он ему его собственные слова: «Мы хорошо знаем, чего стоит человек…»
Сассетти медленно прошел по центральному проходу, открыл дверь и исчез, проглоченный солнцем.
Легче не стало. Напряжение не спало. В сознании людей продолжали сталкиваться слова, сказанные тем человеком. Они все еще резонировали в соборе, отлетая от мозаик и камней, от складок мраморных одеяний статуй, отражаясь от витражей. Через отверстие в куполе Брунеллески они улетали к лазурному небу, цепочкой вытянувшись до границ земли. Однажды кто-нибудь подберет их…
* * *
— Пошли, — сказал Идельсбад, беря Яна за руку. — Душно здесь.
Гигант и мальчик вышли, не обращая внимания на шум голосов, поднявшийся в нефе. Воздух снаружи был чист, свет восхитителен. Можно было поклясться, что небо купалось в обновленном воздухе, таком же прозрачном, как на полотнах Ван Эйка.
После недолгого молчания Идельсбад спросил:
— Скажи-ка, Ян, что он там говорил про хитреца и великую тайну?
Погрузившийся в размышления мальчик помедлил с ответом:
— Мне кажется, я начинаю понимать кое-что.
— А что он имел в виду?
Ян не ответил. Поток воспоминаний сейчас переливался через берега его памяти. Перед глазами мелькали сцены. Он снова видел Ван Эйка в палисаднике в тот день, когда Кателина ругалась по поводу едкого запаха кипящего масла.
Мэтр вылил в тигель содержимое ковшика, который держал в руке: лавандовое масло.
«Вот увидишь. Так будет лучше. Летучая лаванда быстро испарится, а на полотне останется только тоненькая пленка прокипяченного масла. Более того, я подметил, что подобная смесь крепче держится на панно, тогда как одно лишь прокипяченное масло рано или поздно будет стекать».
Он вновь подумал о мастерской, заставленной причудливыми предметами… печурка из горшечной глины, реторты, перегонный куб, сероватые жидкости пепельного цвета с сильным запахом мускуса. О реакции Ван Эйка в тот, первый, раз, когда Ян удивился: «Малыш, надо уметь молчать, когда знаешь что-то особенное».
О странном поведении мэтра, ревниво оберегающего свои картины от посторонних глаз даже после того, как краски высохли.
Одновременно вспомнилась сцена в таверне, упорство художников в отстаивании лишь единственной манеры письма — a la tempera — и недоумение Донателло: «Я был очарован прозрачностью лессировки и богатством нюансов. Должно быть, Ван Эйк прекрасно владел красками».
Не зная толком почему, но пришли они к той мастерской, где были накануне.
Молодой художник все еще был там, занятый своей картиной. Ян долго смотрел на него, потом прошептал:
— Я понял…
Гигант, насторожившись, молчал.
— Я понял, — повторил Ян. Он глубоко вздохнул и произнес: — Тайна живописи маслом…
Португалец широко раскрыл глаза:
— Может, объяснишь?
Мальчик отчеканил:
— Мой отец открыл секрет живописи маслом! — И тут же с горячностью продолжил: — В работе, которая называется «Рассуждения о разнообразии искусств», один монах по имени Теофил описал и сразу осудил использование масла и написал в заключение: «Наложив мазок, вы не сможете сразу наложить на него другой, раньше чем не высохнет первый; при писании портретов работа эта долгая и нудная». И все-таки я никогда не видел, чтобы отец писал чем-то другим, кроме масла. Стало быть, он нашел способ преодоления неудобств, описанных монахом. Я вырос, не зная ничего, кроме этого метода, и всегда считал его вполне естественным. Мне и в голову не приходило, что другие художники могли не знать о нем. Ни во Фландрии, ни где бы то ни было. Теперь мне ясно, что я ошибался. Я убедился, что здешним художникам все это не знакомо. Доказательство:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67