Свобода духа, забвение условностей и прекрасная, беззаботная полнота беспредельных ощущений — вот что заставляет душу парить в облаках и кружиться на ветру.
— Вы раскрыли секрет Тади Боя, — сказала леди Флеминг язвительно. — Думаю, душа его парит и кружится, как ветряк на Гаронне. Ведет он себя до крайности вульгарно.
О'Лайам-Роу улыбнулся, но улыбка получилась немного вымученной. В шкафу он заметил брошенную тряпичную куклу: платье на ней было порвано, волосы отклеились, голова безвольно поникла. И в его желудке, мягком, чистом, омытом здоровыми соками и работающем усердно, как маслобойки на ферме, появилось какое-то странное трепетание.
На следующий день вернулся король. Арчемболт Абернаси прекратил возиться со своими клетками во внутренних дворах замка и удалился на городские квартиры, где, кроме него, обитали его помощники, несколько медведей и канатоходец Тош. Ослик, привязанный на террасе замка, предчувствуя тяжелые дни, сердито кричал. Уна О'Дуайер в предпоследний день своего пребывания в Блуа приняла О'Лайам-Роу, явившегося с предпоследним визитом. Братья Бурбоны и другие молодые дворяне освободились от чопорного этикета, царившего в Шамборе, и, резвые, как щенята, устремились наверх к Тади Бою.
Теперь уже они ждали от него не только музыки. Оллав поделился с ними мыслью, которая пришла к нему в Неви, и молодежь тут же приняла ее и начала строить планы.
Тади Бой предложил разбиться на пары и бежать по крышам от собора до замка по маршруту, обозначенному вехами и проложенному заранее королевскими стрелками. Новость о предполагаемом состязании распространилась с невиданной быстротой. После ужина, когда весь двор смотрел поединки борцов, среди стрелков и лучников царило неслыханное возбуждение, и лорд д'Обиньи, один из немногих офицеров, знающих толк в таких делах, заподозрил в подобном оживлении что-то неладное. Одного из лучников принесли со сломанной ногой, и ликование усилилось. Короля не поставили в известность: естественная предосторожность, когда речь идет о состязании такого рода. Тади Бой решил, что бег по крышам Блуа должен начаться с наступлением ночи.
Вечер был на исходе. Борцы закончили выступление. Королева встала, король удалился, а половина французского двора, даже иные женщины, скромно закутанные в плащи, с факельщиками, лучниками, оруженосцами, слугами незаметно выскользнули за пределы замка и по крутым улочкам стали подниматься в самую высокую часть Блуа. Во главе процессии, рядом с маршалом де Сент-Андре, молодыми Колиньи, молодыми Бурбонами, молодыми Гизами и толпой музыкантов, вприпрыжку бежал Тади Бой, объясняя, ко всеобщему ликованию, зачем ему нужно остановиться на полдороге и кого он хочет почтить серенадой.
Особняк Мутье на улице Попугаев, с его башенками и мезонинами, фонтаном и апельсиновыми деревьями, внутренним двориком, украшенным венецианской мозаикой, окнами в мелких свинцовых переплетах и с мраморными подоконниками, располагался высоко, на крутых проулках, что вились по склону холма от собора к дальней оконечности города. От перекрестка Сен-Мишель и выше обнесенные заборами дома смотрели в лицо друг другу и так близко склонялись один к другому над кирпичной мостовой и истертыми ступенями, что мезонины почти соприкасались, и дымоходы смешивали пахнущий можжевельником дым. Порой какой-нибудь зажиточный горожанин перекидывал через улицу галерею с рядом высоких окон. В подвижной тени деревьев гаргульи, грифоны, раскрашенные херувимы мерцали, озаренные светом фонарей, что зажигались во внутренних двориках. Здесь жили богатые купцы, городские чиновники и даже придворные прошлого и нынешнего короля с их семьями. Дом самого Конде находился неподалеку, а де Гизы обитали ближе к замку, ниже по склону холма.
Хотя и густонаселенная, улица Попугаев не была шумной. Ночью мало кто ездил по ней верхом. Цокот копыт по кирпичной мостовой, усиленный стенами, разносился как морской прибой; если за три улицы отсюда гарцевало несколько всадников, это бывало похоже на отдаленный рокот бури. Большинство жителей квартала после темноты предпочитали сидеть дома, а если и выходили, то хорошенько вооружались и захватив факельщиков — так что, если кто-то собирался пропеть серенаду или устроить бег по крышам, и притом не объявляя до поры до времени о своих намерениях, ему волей-неволей приходилось идти пешком.
Эли и Анна Мутье на следующий день покидали Блуа, чтобы, по своему обыкновению, провести зиму на юге; и соответственно Уна О'Дуайер должна была вернуться в Неви к тетке. Все ее поклонники, свободные в этот вечер от придворных обязанностей, пришли в особняк Мутье попрощаться с ней; было также много друзей хозяина и хозяйки дома. Меж ними находился и Филим О'Лайам-Роу, запасшийся бесконечным добродушным терпением.
К полуночи танцы окончились, вино было выпито и гости отправились восвояси. Все, кроме О'Лайам-Роу. Эли, раскрывши рот, сцепив руки на расшнурованном колете, крепко спал рядышком со своей молодой женой перед потрескивающим пламенем камина — и тут же, протянув забрызганные грязью сапоги к покрытому парчовой скатертью столику, сидел О'Лайам-Роу и смотрел, подняв бровь, на Уну О'Дуайер, которая о чем-то мечтала, застыв на высоком кресле, и черные ее волосы, растрепавшиеся во время танца, свободно раскинулись по плечам. Отблески пламени играли на серебряной посуде у его локтя, на позолоченной деревянной резьбе, которой были покрыты стены, хорошо натертые воском, дабы жар и дым очага не попортили их: скользили по темным фигурам, украшающим высокий свод камина. Эли Мутье, даже полуодетый, выглядел так, как и подобало выглядеть процветающему торговцу шелком и бархатом; у Анны, сладко спавшей рядом с мужем, рукава были расшиты жемчугом.
О'Лайам-Роу еще пристальней взглянул на Уну, голова которой глубоко погрузилась в сочный бархат обивки. На девушке тоже было красивое платье, но она носила его, как волна — водоросли, бездумно и расточительно, словно зная, что завтра прибой доставит ей новую богатую дань. Безжалостно яркий свет пламени обнаруживал круги, оставленные бессонницей на лице, всегда таком гармоничном и мягком. В первый раз с той достопамятной встречи в «Золотом кресте» О'Лайам-Роу ни с кем не делил ее внимания — и он заговорил, тихо, чтобы не разбудить супругов:
— Не странно ли ехать во Францию за мужем, когда столько великолепных саксов и нежных, чувствительных кельтов, и бесконечных сочетаний тех и других остались дома, в Ирландии?
На предательски ярком свету что-то дрогнуло в ее лице, но ни досады, ни оживления не обнаружил ее голос, и она даже не пошевелилась, отвечая принцу:
— Разве лучше сидеть в глинобитной хижине, провонявшей селедкой да чесноком, и держать на коленях миску с капустным супом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
— Вы раскрыли секрет Тади Боя, — сказала леди Флеминг язвительно. — Думаю, душа его парит и кружится, как ветряк на Гаронне. Ведет он себя до крайности вульгарно.
О'Лайам-Роу улыбнулся, но улыбка получилась немного вымученной. В шкафу он заметил брошенную тряпичную куклу: платье на ней было порвано, волосы отклеились, голова безвольно поникла. И в его желудке, мягком, чистом, омытом здоровыми соками и работающем усердно, как маслобойки на ферме, появилось какое-то странное трепетание.
На следующий день вернулся король. Арчемболт Абернаси прекратил возиться со своими клетками во внутренних дворах замка и удалился на городские квартиры, где, кроме него, обитали его помощники, несколько медведей и канатоходец Тош. Ослик, привязанный на террасе замка, предчувствуя тяжелые дни, сердито кричал. Уна О'Дуайер в предпоследний день своего пребывания в Блуа приняла О'Лайам-Роу, явившегося с предпоследним визитом. Братья Бурбоны и другие молодые дворяне освободились от чопорного этикета, царившего в Шамборе, и, резвые, как щенята, устремились наверх к Тади Бою.
Теперь уже они ждали от него не только музыки. Оллав поделился с ними мыслью, которая пришла к нему в Неви, и молодежь тут же приняла ее и начала строить планы.
Тади Бой предложил разбиться на пары и бежать по крышам от собора до замка по маршруту, обозначенному вехами и проложенному заранее королевскими стрелками. Новость о предполагаемом состязании распространилась с невиданной быстротой. После ужина, когда весь двор смотрел поединки борцов, среди стрелков и лучников царило неслыханное возбуждение, и лорд д'Обиньи, один из немногих офицеров, знающих толк в таких делах, заподозрил в подобном оживлении что-то неладное. Одного из лучников принесли со сломанной ногой, и ликование усилилось. Короля не поставили в известность: естественная предосторожность, когда речь идет о состязании такого рода. Тади Бой решил, что бег по крышам Блуа должен начаться с наступлением ночи.
Вечер был на исходе. Борцы закончили выступление. Королева встала, король удалился, а половина французского двора, даже иные женщины, скромно закутанные в плащи, с факельщиками, лучниками, оруженосцами, слугами незаметно выскользнули за пределы замка и по крутым улочкам стали подниматься в самую высокую часть Блуа. Во главе процессии, рядом с маршалом де Сент-Андре, молодыми Колиньи, молодыми Бурбонами, молодыми Гизами и толпой музыкантов, вприпрыжку бежал Тади Бой, объясняя, ко всеобщему ликованию, зачем ему нужно остановиться на полдороге и кого он хочет почтить серенадой.
Особняк Мутье на улице Попугаев, с его башенками и мезонинами, фонтаном и апельсиновыми деревьями, внутренним двориком, украшенным венецианской мозаикой, окнами в мелких свинцовых переплетах и с мраморными подоконниками, располагался высоко, на крутых проулках, что вились по склону холма от собора к дальней оконечности города. От перекрестка Сен-Мишель и выше обнесенные заборами дома смотрели в лицо друг другу и так близко склонялись один к другому над кирпичной мостовой и истертыми ступенями, что мезонины почти соприкасались, и дымоходы смешивали пахнущий можжевельником дым. Порой какой-нибудь зажиточный горожанин перекидывал через улицу галерею с рядом высоких окон. В подвижной тени деревьев гаргульи, грифоны, раскрашенные херувимы мерцали, озаренные светом фонарей, что зажигались во внутренних двориках. Здесь жили богатые купцы, городские чиновники и даже придворные прошлого и нынешнего короля с их семьями. Дом самого Конде находился неподалеку, а де Гизы обитали ближе к замку, ниже по склону холма.
Хотя и густонаселенная, улица Попугаев не была шумной. Ночью мало кто ездил по ней верхом. Цокот копыт по кирпичной мостовой, усиленный стенами, разносился как морской прибой; если за три улицы отсюда гарцевало несколько всадников, это бывало похоже на отдаленный рокот бури. Большинство жителей квартала после темноты предпочитали сидеть дома, а если и выходили, то хорошенько вооружались и захватив факельщиков — так что, если кто-то собирался пропеть серенаду или устроить бег по крышам, и притом не объявляя до поры до времени о своих намерениях, ему волей-неволей приходилось идти пешком.
Эли и Анна Мутье на следующий день покидали Блуа, чтобы, по своему обыкновению, провести зиму на юге; и соответственно Уна О'Дуайер должна была вернуться в Неви к тетке. Все ее поклонники, свободные в этот вечер от придворных обязанностей, пришли в особняк Мутье попрощаться с ней; было также много друзей хозяина и хозяйки дома. Меж ними находился и Филим О'Лайам-Роу, запасшийся бесконечным добродушным терпением.
К полуночи танцы окончились, вино было выпито и гости отправились восвояси. Все, кроме О'Лайам-Роу. Эли, раскрывши рот, сцепив руки на расшнурованном колете, крепко спал рядышком со своей молодой женой перед потрескивающим пламенем камина — и тут же, протянув забрызганные грязью сапоги к покрытому парчовой скатертью столику, сидел О'Лайам-Роу и смотрел, подняв бровь, на Уну О'Дуайер, которая о чем-то мечтала, застыв на высоком кресле, и черные ее волосы, растрепавшиеся во время танца, свободно раскинулись по плечам. Отблески пламени играли на серебряной посуде у его локтя, на позолоченной деревянной резьбе, которой были покрыты стены, хорошо натертые воском, дабы жар и дым очага не попортили их: скользили по темным фигурам, украшающим высокий свод камина. Эли Мутье, даже полуодетый, выглядел так, как и подобало выглядеть процветающему торговцу шелком и бархатом; у Анны, сладко спавшей рядом с мужем, рукава были расшиты жемчугом.
О'Лайам-Роу еще пристальней взглянул на Уну, голова которой глубоко погрузилась в сочный бархат обивки. На девушке тоже было красивое платье, но она носила его, как волна — водоросли, бездумно и расточительно, словно зная, что завтра прибой доставит ей новую богатую дань. Безжалостно яркий свет пламени обнаруживал круги, оставленные бессонницей на лице, всегда таком гармоничном и мягком. В первый раз с той достопамятной встречи в «Золотом кресте» О'Лайам-Роу ни с кем не делил ее внимания — и он заговорил, тихо, чтобы не разбудить супругов:
— Не странно ли ехать во Францию за мужем, когда столько великолепных саксов и нежных, чувствительных кельтов, и бесконечных сочетаний тех и других остались дома, в Ирландии?
На предательски ярком свету что-то дрогнуло в ее лице, но ни досады, ни оживления не обнаружил ее голос, и она даже не пошевелилась, отвечая принцу:
— Разве лучше сидеть в глинобитной хижине, провонявшей селедкой да чесноком, и держать на коленях миску с капустным супом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79