Устроил ей невиданные похороны: хоры, артисты, пышная процессия. А гробница! Приближаясь к Афинам по Свящённой Дороге со стороны Элевсина, там, где на горизонте появляется крепость, по правую руку видишь монумент, размерами превосходящий все остальные. Останавливаешься, поражённый, и спрашиваешь себя, кому он принадлежит — Мильтиаду, Симону, Периклу? Нет. Это гробница Пифонисы, распоследней рабыни и распоследней шлюхи».
Спустившись вниз — я повернул не в ту сторону и заблудился, — я наконец дошёл до какого-то помещения в подвальном этаже, где некогда, когда особняк был нормальным жилищем, должно быть, располагалась кухня. Моим глазам предстала сцена, оживлявшаяся, так сказать, гротескными тенями, двигавшимися по закопчённому потолку. Чёрные силуэты сгрудились вокруг разделочного стола, на котором лежала девушка. Это их тени сновали по потолку, как многоножки: забавные карикатуры, пародии на обычные движения благодаря увеличенному размеру. На переднем плане этой ожившей картины Гойи — миссис Хенникер. Её приятель, доктор, склонился над девушкой, чьи широко раскинутые ноги напоминали ветви дерева, растущего на шпалере. В стороне, в желтоватом полумраке, куда не достигал свет лампы, сидели на скамейке ещё полдюжины кандидаток с дешёвыми чемоданами у ног. На лицах у них было написано раскаяние и надежда, как у статисток на пробе.
Охваченный смущением и любопытством, я нерешительно топтался в дверях. Миссис Хенникер, которая держала лампу, светя врачу, спокойно обернулась ко мне и проговорила:
— Заходи, мой малтшик, мы уже заканчиваем.
Доктор, бормоча себе под нос, орудовал чем-то вроде старомодного катетера с ватным тампоном. Его склоненная голова закрывала от меня лицо Иоланты, распростёртой на столе, словно пойманный ястреб-перепелятник. Миссис Хенникер, передав мне светильник, читала вслух документы девушки:
— Самиу Иоланта, горничная из Мегары. Доктор извлёк свой инструмент и набросил полотенце на живот девушки.
— Эта тоже здорова, — заключил он, и, резко сев, девушка встретилась взглядом с моими испуганными глазами.
На её лице была написана молчаливая мольба — она уже было предостерегающе поднесла палец к губам. Но доктор схватил её руку и вонзил шприц в подушечку большого пальца. Она охнула и прикусила губу, глядя, как он набирает с чайную ложечку чёрной венозной крови и сливает её в маленькую склянку. Миссис Хенникер, перебирая документы, сварливо объяснила мне необходимость сей процедуры:
— Я должна быть уверена, что они не пришли из других заведений, дурных заведений, вот что я хочу сказать. Особенно из матросского борделя в Пирее. Потому принимаю все меры предосторожности, вот что я имею в виду. Я понимал, что она имеет в виду, — поскольку Иоланта пришла именно оттуда; и она, она никогда не скрывала от меня этого факта, ибо мы не обещали друг другу верности до гроба. Больше того, благодаря ей я впервые побывал в том борделе, когда флот покинул гавань.
Однажды летним вечером мы проехали в грохочущем полутёмном и затхлом вагоне местного метро; Пи-рей был недалеко — бедный и гулкий городишко, наполненный воем сирен, фабричных гудков и криками чаек. Заведение располагалось на окраине, в мрачном и подозрительном квартале, примечательном голубоватым светом уличных фонарей, явно оставшихся от парижской выставки восемьдесят восьмого года. Его пересекала визжащая трамвайная линия, столь неровная, что случайный трамвай трясло и мотало из стороны в сторону, как паралитика. Заведение вознаградило моё любопытство, и даже больше. Это было здание, похожее на казарму, расположенное по трём сторонам украшенного флагами просторного внутреннего двора с фонтаном посередине, наводящее на мысль о караван-сарае на краю пустыни. Аляповатый фонтан давился и булькал, пуская тонкую струйку в чашу, поросшую мхом и полную зеленой тины. По всем трём сторонам длинного низкого строения шли комнатушки девушек, как ряды пляжных кабинок; сейчас здесь, конечно, было пусто, все двери нараспашку. В одной-двух комнатушках ещё горели хлопковые фитили, плававшие в блюдцах с оливковым маслом, — словно их обитательницы только что выбежали, торопясь на вызов, и скоро вернутся. Но единственной живой душой здесь была сторожиха — полубезумная старая карга, оживленно разговаривающая сама с собой. «Выжила из ума», — махнула на неё Ио.
Снаружи у каждой двери стояло по паре деревянных сабо или башмаков на деревянной подошве. Это было невероятно красиво, как в книжке сказок, — густая тень, таинственный жёлтый свет, чёрный бархат неба над головой. В каждой двери был прорезан традиционный глазок, но на сей раз — в форме сердечка, сквозь который клиент мог рассмотреть освещённую девушку, прежде чем сделать выбор. Кроме того, на каждой двери было грубо выведено масляной краской имя девушки — присутствовала вся греческая мифология, шедевр анонимности! Обстановка всех кабинок была типична и состояла из неуклюжей железной кровати, крохотного туалетного столика и стула. И только украшала свою комнатёнку каждая обитательница по-своему — зеркалом в черепаховой оправе, или блестящей обёрткой от бисквита, или открытками с видами далёких гаваней, иконкой с бутылочкой свежего оливкового масла рядом. Масло служило двойной цели, религиозной и мирской, — поскольку единственным средством контрацепции была смоченная в нем калимносская губка. Так священный сок славил свой исторический род двойным возжиганием, воспламеняя мужчину и освещая святого. На задней стене, невинное, как диплом на стене семинарии, висело медицинское свидетельство с датой последнего обследования. На нем было проставлено настоящее имя девушки.
Её комната (комната Антигоны) теперь была занята девушкой по имени Эвридика Бакос, как значилось на свидетельстве. Но и Эвридика отсутствовала по какой-то таинственной надобности, хотя в глубине перед смутным образком святой Варвары теплился фитилёк. Впрочем, эта иконка, видимо, принадлежала Иоланте — поскольку она задула фитилёк и реквизировала её. Из ящика дряхлого туалетного столика, покрытого пёстрой клеёнкой, она изъяла гребень, щётку сомнительной чистоты и стопку поношенного белья. Напоследок из-под стоявшей в углу кровати с жестяным ночным горшком под ней извлекла связку дешёвых журналов, где печатался романчик с продолжением, а также французскую грамматику и английский словарь.
Башмаки на деревянной подошве она брать не захотела, хотя они тоже были её; но мне жалко было оставлять такое страшилище, и я сунул по башмаку в карман. Потом иконка стояла на каминной доске в номере седьмом.
Перед ней зажгли дорогую свечу и выключили режущий электрический свет. Башмаки же служили в качестве подставки для книг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Спустившись вниз — я повернул не в ту сторону и заблудился, — я наконец дошёл до какого-то помещения в подвальном этаже, где некогда, когда особняк был нормальным жилищем, должно быть, располагалась кухня. Моим глазам предстала сцена, оживлявшаяся, так сказать, гротескными тенями, двигавшимися по закопчённому потолку. Чёрные силуэты сгрудились вокруг разделочного стола, на котором лежала девушка. Это их тени сновали по потолку, как многоножки: забавные карикатуры, пародии на обычные движения благодаря увеличенному размеру. На переднем плане этой ожившей картины Гойи — миссис Хенникер. Её приятель, доктор, склонился над девушкой, чьи широко раскинутые ноги напоминали ветви дерева, растущего на шпалере. В стороне, в желтоватом полумраке, куда не достигал свет лампы, сидели на скамейке ещё полдюжины кандидаток с дешёвыми чемоданами у ног. На лицах у них было написано раскаяние и надежда, как у статисток на пробе.
Охваченный смущением и любопытством, я нерешительно топтался в дверях. Миссис Хенникер, которая держала лампу, светя врачу, спокойно обернулась ко мне и проговорила:
— Заходи, мой малтшик, мы уже заканчиваем.
Доктор, бормоча себе под нос, орудовал чем-то вроде старомодного катетера с ватным тампоном. Его склоненная голова закрывала от меня лицо Иоланты, распростёртой на столе, словно пойманный ястреб-перепелятник. Миссис Хенникер, передав мне светильник, читала вслух документы девушки:
— Самиу Иоланта, горничная из Мегары. Доктор извлёк свой инструмент и набросил полотенце на живот девушки.
— Эта тоже здорова, — заключил он, и, резко сев, девушка встретилась взглядом с моими испуганными глазами.
На её лице была написана молчаливая мольба — она уже было предостерегающе поднесла палец к губам. Но доктор схватил её руку и вонзил шприц в подушечку большого пальца. Она охнула и прикусила губу, глядя, как он набирает с чайную ложечку чёрной венозной крови и сливает её в маленькую склянку. Миссис Хенникер, перебирая документы, сварливо объяснила мне необходимость сей процедуры:
— Я должна быть уверена, что они не пришли из других заведений, дурных заведений, вот что я хочу сказать. Особенно из матросского борделя в Пирее. Потому принимаю все меры предосторожности, вот что я имею в виду. Я понимал, что она имеет в виду, — поскольку Иоланта пришла именно оттуда; и она, она никогда не скрывала от меня этого факта, ибо мы не обещали друг другу верности до гроба. Больше того, благодаря ей я впервые побывал в том борделе, когда флот покинул гавань.
Однажды летним вечером мы проехали в грохочущем полутёмном и затхлом вагоне местного метро; Пи-рей был недалеко — бедный и гулкий городишко, наполненный воем сирен, фабричных гудков и криками чаек. Заведение располагалось на окраине, в мрачном и подозрительном квартале, примечательном голубоватым светом уличных фонарей, явно оставшихся от парижской выставки восемьдесят восьмого года. Его пересекала визжащая трамвайная линия, столь неровная, что случайный трамвай трясло и мотало из стороны в сторону, как паралитика. Заведение вознаградило моё любопытство, и даже больше. Это было здание, похожее на казарму, расположенное по трём сторонам украшенного флагами просторного внутреннего двора с фонтаном посередине, наводящее на мысль о караван-сарае на краю пустыни. Аляповатый фонтан давился и булькал, пуская тонкую струйку в чашу, поросшую мхом и полную зеленой тины. По всем трём сторонам длинного низкого строения шли комнатушки девушек, как ряды пляжных кабинок; сейчас здесь, конечно, было пусто, все двери нараспашку. В одной-двух комнатушках ещё горели хлопковые фитили, плававшие в блюдцах с оливковым маслом, — словно их обитательницы только что выбежали, торопясь на вызов, и скоро вернутся. Но единственной живой душой здесь была сторожиха — полубезумная старая карга, оживленно разговаривающая сама с собой. «Выжила из ума», — махнула на неё Ио.
Снаружи у каждой двери стояло по паре деревянных сабо или башмаков на деревянной подошве. Это было невероятно красиво, как в книжке сказок, — густая тень, таинственный жёлтый свет, чёрный бархат неба над головой. В каждой двери был прорезан традиционный глазок, но на сей раз — в форме сердечка, сквозь который клиент мог рассмотреть освещённую девушку, прежде чем сделать выбор. Кроме того, на каждой двери было грубо выведено масляной краской имя девушки — присутствовала вся греческая мифология, шедевр анонимности! Обстановка всех кабинок была типична и состояла из неуклюжей железной кровати, крохотного туалетного столика и стула. И только украшала свою комнатёнку каждая обитательница по-своему — зеркалом в черепаховой оправе, или блестящей обёрткой от бисквита, или открытками с видами далёких гаваней, иконкой с бутылочкой свежего оливкового масла рядом. Масло служило двойной цели, религиозной и мирской, — поскольку единственным средством контрацепции была смоченная в нем калимносская губка. Так священный сок славил свой исторический род двойным возжиганием, воспламеняя мужчину и освещая святого. На задней стене, невинное, как диплом на стене семинарии, висело медицинское свидетельство с датой последнего обследования. На нем было проставлено настоящее имя девушки.
Её комната (комната Антигоны) теперь была занята девушкой по имени Эвридика Бакос, как значилось на свидетельстве. Но и Эвридика отсутствовала по какой-то таинственной надобности, хотя в глубине перед смутным образком святой Варвары теплился фитилёк. Впрочем, эта иконка, видимо, принадлежала Иоланте — поскольку она задула фитилёк и реквизировала её. Из ящика дряхлого туалетного столика, покрытого пёстрой клеёнкой, она изъяла гребень, щётку сомнительной чистоты и стопку поношенного белья. Напоследок из-под стоявшей в углу кровати с жестяным ночным горшком под ней извлекла связку дешёвых журналов, где печатался романчик с продолжением, а также французскую грамматику и английский словарь.
Башмаки на деревянной подошве она брать не захотела, хотя они тоже были её; но мне жалко было оставлять такое страшилище, и я сунул по башмаку в карман. Потом иконка стояла на каминной доске в номере седьмом.
Перед ней зажгли дорогую свечу и выключили режущий электрический свет. Башмаки же служили в качестве подставки для книг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99