К тому времени, как мы добрались до белого бильярдного стола аэропорта, снег пошёл гуще и начали опускаться сумерки. Машины белыми лучами фар ощупывали друг друга, словно опознавая, как насекомые усиками. Какие-то безумные чертёжники расчертили белизну чёрными линиями и параболами, так что лётное поле выглядело наподобие геодезической ориентировки. Мы слетелись на главное здание, как стая скворцов. Но внутри было светло, просторно и тепло.
Территория выставки была отделена шёлковой лёнтой. Повсюду стояли полицейские. Баум сказал мне, что картины застрахованы на такую громадную сумму, что для их охраны потребовался весь штат уголовнорозыскного отдела. На мой взгляд, оформлена выставка была отлично. Обитые грубым холстом панели с висящими на них сокровищами смотрели на столь же длинную и высокую панель, на которой были расположены образцы лучшей продукции фирмы. Я не удержался и фыркнул — может, слишком громко — и тут же поймал на себе уничтожающий взгляд Баума. Мы толпились в ожидании гостей, неторопливо прогуливаясь по залу, чувствуя себя не в своей тарелке. Ни выпить пока, ни покурить. Одёргивали жилеты, поправляли манжеты, воротнички и галстуки. Я просмотрел список гостей, который вручил мне шофёр. Все, буквально все. Наконец во вращающуюся дверь, припорошенную снегом, вошли лорд-мэр Лондона и главы дипломатических представительств. О боги!
А этот свиток, что он держит у груди, уж не просветительская ли речь? Полицейских высыпало, как капель пота. Ни одна почтённая компания не обошла вниманием это событие — ибо тут были Фишмонгеры, Скиннеры, Кордвейнеры, Теннеры, Логроллеры, Страфангеры и бог знает кто ещё. Все розовощёкие, все coответственно сверкают золотишком и камешками, все горят желанием воздать искусству по достоинству. Что до дипломатов, то эти, так сказать, обеспечили вступительную часть — такие невероятно почтительные, такие раскованные, такие по-люциферски элегантные. Встречаясь в толпе, они делали вид, что вздрагивают от неожиданности, и кричали с поддельным изумлением: «Какая встреча!..» Обнимались, но с известной осторожностью, как актёры на сцене, которые, «обнимаясь, дают тычка друг другу». Прибывало снега, прибывало света. Я потихоньку отступил в толпу и скользнул за занавес, туда, где находился небольшой бар, который обслуживал обычных пассажиров авиарейсов. Со стаканом в руке я посмотрел сквозь щель в неплотно задёрнутом занавесе на тёмную суеверную орду. А что Иоланта? Все газеты были полны слухами о её близком разводе вкупе с её мрачными фотографиями. Думаю, это неизбежный конец всех светских любовных историй, проходящих на глазах публики, — когда она теряет свежесть новизны, остаётся облако мыльной пены и контракт на фильм. Гул, производимый честной компанией, словно роем пчёл или «острыми языками кос, перекликающихся в траве», поднимался под стеклянную крышу. Я чувствовал себя хорошо: слегка под хмельком и в безопасности.
Наконец на улице, перед высокими дверьми, словно вихрь закружился; одновременно подлетели шесть огромных лимузинов, как мотыльки, распростёршие крылья. Полицейские засуетились. Все озарилось ярким розовым светом — столь резким, что под глазами ожидающих легли огромные тени. Застрекотали кинокамеры, ярче этого северного сияния вспыхивали искры фотовспышек. «Вон она», — раздался чей-то крик. «Где? Кто? Там! Кто?»
Двери распахнулись, и появилась она — в окружении людей делового вида, может вооружённых телохранителей? Конечно же, в сто раз красивей и похожая на редкостный цветок в обрамлении мужчин в чёрных костюмах. Знаменитый полумесяц улыбки. Она ступала медленно и нерешительно, словно не уверенная в своей роли на этом сборище, чуть ли не умоляюще оглядываясь вокруг. Зал мгновенно заполнился незваными зеваками — пассажирами, кассиршами, парикмахершами, пилотами… Полиция усердствовала, оттесняя наседающую толпу. В просторном зале аэропорта не осталось свободного места, люди стояли вплотную друг к другу.
Иоланта ступала скромно и величаво, как сказочная фея, как должное принимая восхищение публики и в то же время чуточку стесняясь его, — я имею в виду громовые рукоплескания, волны которых взлетали под потолок. Огромные влажные накладные ресницы подчеркивали очарование тонкого и изящного лица. Платье сверкало и переливалось, словно заключало в себе источник света. О, она была приглашена, чтобы придать шику, ошарашить — но не могла не казаться воплощением чистоты, когда направлялась к поджидающим её сановникам, чтобы открыть им тайны Моне, Мане, Писарро… И это девчонка, которая когда-то спросила меня, что такое Мане («Тут пишут, что она купила „мане" — это что, марка мопеда?»). Я надеялся, она расскажет мэру, что это такой мопед. Гости, шаркая подошвами, стали выстраиваться в нестройную шеренгу. Только я собрался снова улизнуть в бар, как появился Баум, крепко ухватил меня за локоть и чуть ли не силком потащил в строй, умоляюще шепча:
— Ну, пожалуйста, мистер Чарлок. Пожалуйста!
Совесть не позволила мне вырваться и удрать; так я оказался бок о бок с такими же, как я, невольниками. Я на секунду закрыл глаза, чтобы взять себя в руки и проверить, насколько сильно меня качает; но нет, я был в норме.
Ослепительная звезда неотвратимо приближалась к нам, неторопливо, чтобы успевала кинокамера. Можно было видеть, что теперь она была действительно прекрасна — несомненно, это была искусственная красота, но выглядящая очень натурально. Младенчески гладкая и белая от масок из яичных белков кожа. Улыбающиеся глаза, исправленный по моде нос. Больше того, легко плывя вдоль длинного ряда сановитых особ, она держалась со сдержанным достоинством, когда её представляли им, чем покоряла всех. Kallipygos Ио, как третья кариатида, несущая на плечах бремя своей славы. Камеры двигались вдоль ряда, бесстыдно впиваясь в застывшие лица. У меня возник соблазн закрыть глаза и втянуть голову в плечи, как страус, в надежде, что она не заметит меня, но я поймал осуждающий взгляд Баума и удержался. Наконец ослепительный луч упал на меня, и вот она уже протягивает красиво наманикюренные пальчики.
— Харе, Феликс! — в приятном удивлении негромко сказала она, и в её зрачках вспыхнули озорные искорки. А может, ещё и что-то похожее на робкую гордость — ей было и приятно, и одновременно стыдно за все эти неизменные атрибуты успеха. Я нерешительно ответил на приветствие на греческом эпохи плейстоцена. Её губы исказились в слабом подобии прежней усмешки и тихим голосом, оглядываясь, понимает ли кто из стоящих рядом её слова, она сказала:
— Одно время мне хотелось увидеть тебя; было много чего сказать тебе, спросить.
Я почтительно кивнул и ответил:
— Очень хорошо, — что прозвучало довольно глупо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Территория выставки была отделена шёлковой лёнтой. Повсюду стояли полицейские. Баум сказал мне, что картины застрахованы на такую громадную сумму, что для их охраны потребовался весь штат уголовнорозыскного отдела. На мой взгляд, оформлена выставка была отлично. Обитые грубым холстом панели с висящими на них сокровищами смотрели на столь же длинную и высокую панель, на которой были расположены образцы лучшей продукции фирмы. Я не удержался и фыркнул — может, слишком громко — и тут же поймал на себе уничтожающий взгляд Баума. Мы толпились в ожидании гостей, неторопливо прогуливаясь по залу, чувствуя себя не в своей тарелке. Ни выпить пока, ни покурить. Одёргивали жилеты, поправляли манжеты, воротнички и галстуки. Я просмотрел список гостей, который вручил мне шофёр. Все, буквально все. Наконец во вращающуюся дверь, припорошенную снегом, вошли лорд-мэр Лондона и главы дипломатических представительств. О боги!
А этот свиток, что он держит у груди, уж не просветительская ли речь? Полицейских высыпало, как капель пота. Ни одна почтённая компания не обошла вниманием это событие — ибо тут были Фишмонгеры, Скиннеры, Кордвейнеры, Теннеры, Логроллеры, Страфангеры и бог знает кто ещё. Все розовощёкие, все coответственно сверкают золотишком и камешками, все горят желанием воздать искусству по достоинству. Что до дипломатов, то эти, так сказать, обеспечили вступительную часть — такие невероятно почтительные, такие раскованные, такие по-люциферски элегантные. Встречаясь в толпе, они делали вид, что вздрагивают от неожиданности, и кричали с поддельным изумлением: «Какая встреча!..» Обнимались, но с известной осторожностью, как актёры на сцене, которые, «обнимаясь, дают тычка друг другу». Прибывало снега, прибывало света. Я потихоньку отступил в толпу и скользнул за занавес, туда, где находился небольшой бар, который обслуживал обычных пассажиров авиарейсов. Со стаканом в руке я посмотрел сквозь щель в неплотно задёрнутом занавесе на тёмную суеверную орду. А что Иоланта? Все газеты были полны слухами о её близком разводе вкупе с её мрачными фотографиями. Думаю, это неизбежный конец всех светских любовных историй, проходящих на глазах публики, — когда она теряет свежесть новизны, остаётся облако мыльной пены и контракт на фильм. Гул, производимый честной компанией, словно роем пчёл или «острыми языками кос, перекликающихся в траве», поднимался под стеклянную крышу. Я чувствовал себя хорошо: слегка под хмельком и в безопасности.
Наконец на улице, перед высокими дверьми, словно вихрь закружился; одновременно подлетели шесть огромных лимузинов, как мотыльки, распростёршие крылья. Полицейские засуетились. Все озарилось ярким розовым светом — столь резким, что под глазами ожидающих легли огромные тени. Застрекотали кинокамеры, ярче этого северного сияния вспыхивали искры фотовспышек. «Вон она», — раздался чей-то крик. «Где? Кто? Там! Кто?»
Двери распахнулись, и появилась она — в окружении людей делового вида, может вооружённых телохранителей? Конечно же, в сто раз красивей и похожая на редкостный цветок в обрамлении мужчин в чёрных костюмах. Знаменитый полумесяц улыбки. Она ступала медленно и нерешительно, словно не уверенная в своей роли на этом сборище, чуть ли не умоляюще оглядываясь вокруг. Зал мгновенно заполнился незваными зеваками — пассажирами, кассиршами, парикмахершами, пилотами… Полиция усердствовала, оттесняя наседающую толпу. В просторном зале аэропорта не осталось свободного места, люди стояли вплотную друг к другу.
Иоланта ступала скромно и величаво, как сказочная фея, как должное принимая восхищение публики и в то же время чуточку стесняясь его, — я имею в виду громовые рукоплескания, волны которых взлетали под потолок. Огромные влажные накладные ресницы подчеркивали очарование тонкого и изящного лица. Платье сверкало и переливалось, словно заключало в себе источник света. О, она была приглашена, чтобы придать шику, ошарашить — но не могла не казаться воплощением чистоты, когда направлялась к поджидающим её сановникам, чтобы открыть им тайны Моне, Мане, Писарро… И это девчонка, которая когда-то спросила меня, что такое Мане («Тут пишут, что она купила „мане" — это что, марка мопеда?»). Я надеялся, она расскажет мэру, что это такой мопед. Гости, шаркая подошвами, стали выстраиваться в нестройную шеренгу. Только я собрался снова улизнуть в бар, как появился Баум, крепко ухватил меня за локоть и чуть ли не силком потащил в строй, умоляюще шепча:
— Ну, пожалуйста, мистер Чарлок. Пожалуйста!
Совесть не позволила мне вырваться и удрать; так я оказался бок о бок с такими же, как я, невольниками. Я на секунду закрыл глаза, чтобы взять себя в руки и проверить, насколько сильно меня качает; но нет, я был в норме.
Ослепительная звезда неотвратимо приближалась к нам, неторопливо, чтобы успевала кинокамера. Можно было видеть, что теперь она была действительно прекрасна — несомненно, это была искусственная красота, но выглядящая очень натурально. Младенчески гладкая и белая от масок из яичных белков кожа. Улыбающиеся глаза, исправленный по моде нос. Больше того, легко плывя вдоль длинного ряда сановитых особ, она держалась со сдержанным достоинством, когда её представляли им, чем покоряла всех. Kallipygos Ио, как третья кариатида, несущая на плечах бремя своей славы. Камеры двигались вдоль ряда, бесстыдно впиваясь в застывшие лица. У меня возник соблазн закрыть глаза и втянуть голову в плечи, как страус, в надежде, что она не заметит меня, но я поймал осуждающий взгляд Баума и удержался. Наконец ослепительный луч упал на меня, и вот она уже протягивает красиво наманикюренные пальчики.
— Харе, Феликс! — в приятном удивлении негромко сказала она, и в её зрачках вспыхнули озорные искорки. А может, ещё и что-то похожее на робкую гордость — ей было и приятно, и одновременно стыдно за все эти неизменные атрибуты успеха. Я нерешительно ответил на приветствие на греческом эпохи плейстоцена. Её губы исказились в слабом подобии прежней усмешки и тихим голосом, оглядываясь, понимает ли кто из стоящих рядом её слова, она сказала:
— Одно время мне хотелось увидеть тебя; было много чего сказать тебе, спросить.
Я почтительно кивнул и ответил:
— Очень хорошо, — что прозвучало довольно глупо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99